О том, что трудности распаляют наши желания 4 page

Я со своей стороны предпочитаю быть скорее докучным и нескромным, чемльстецом и притворщиком. Готов признать, что, когда держишься с такоюискренностью и прямотой, не взирая на лица, как это свойственно мне, то тут,быть может, примешивается также немножко гордости и упрямства, и мнекажется, что я веду себя с большей непринужденностью именно там, где этоменьше всего подобает, и что путы, налагаемые на меня необходимостью бытьпочтительным, горячат мою кровь. Впрочем, возможно и то, что я по своейпростоте следую в этих случаях за своею природой. Позволяя себе в общении свласть имущими такую же вольность в речах и жестах, как если бы я имел делос моими домашними, я очень хорошо понимаю, до чего это похоже нанескромность и неучтивость. Но, кроме того, что я создан таким, я не обладаюдостаточно гибким умом, чтобы вилять при поставленном мне прямо вопросе иуклоняться от него с помощью какого-нибудь ловкого хода или искажать истину,как не обладаю также и достаточной памятью, чтобы удерживать в головеискаженную мною истину, или уверенностью, чтобы упорно стоять на своем:короче говоря, я храбр от слабости. Вот почему я решаюсь уж лучше бытьнепосредственным и почитаю необходимым неизменно говорить то, что думаю, ипоступаю таким образом как в силу моего душевного склада, так и на основанииздравого размышления, предоставляя судьбе делать со мной все, что ей будетугодно. Аристипп говорил, что главная польза, извлеченная им из философии,это то, что благодаря ей он научился говорить свободно и откровенно совсяким [2036].

Поразительные и бесценные услуги оказывает нам память, и без нее наш умпочти бессилен. Я, однако, лишен ее начисто. Если мне хотят что-нибудьрассказать, необходимо, чтобы это делали по частям, ибо ответить на речь, вкоторой содержится много различных разделов, — это мне не по силам, и я несумел бы выполнить ни одного поручения, не располагая записной дощечкой [2037]. И если мне требуется произнести сколько-нибудь значительную и длиннуюречь, я вынужден прибегать к убогой и жалкой необходимости выучиватьнаизусть, слово за словом, все, что я должен сказать; в противном случае яне смогу держаться подобающим образом и не буду обладать должнойуверенностью в себе, испытывая все время страх, как бы моя слабая память неподвела меня. Но этот способ для меня нисколько не легче; три стиха я учутри часа, и затем, когда имеешь дело с собственным сочинением, тосвойственная автору свобода, с какой можешь делать перестановки, заменять теили иные слова, вносить новое в содержание, приводят к тому, что вещи этогорода укладываются в памяти хуже. И чем большим недоверием я к нейпроникаюсь, тем больше она мне изменяет; она служит мне гораздо лучше, когдая о ней вовсе не думаю. Нужно, чтобы я увещевал ее без нажима, ибо, когда яна нее наседаю, она начинает сдавать, а если уж она начала спотыкаться, точем больше я понукаю ее, тем больше она хромает и путается; она служит мне всвой час, а не в тот, когда нужна мне.

Все, что я замечаю в себе по части памяти, я замечаю и относительномногого другого: я не выношу подчинения, обязательств и насилия над собой.То, что я делаю легко и естественно, того мне больше не сделать, начни япобуждать себя к этому настойчивыми и властными понуканиями. То же самоемогу я сказать и о моем теле, члены которого, если они обладают хотьмалейшей свободой и возможностью распоряжаться собой, отказывают мне порою вповиновении, когда я заранее предписываю им послужить мне в определенныхобстоятельствах и в определенный час. Это наперед отданное им приказание,твердое и властное, внушает им отвращение: они сжимаются от страха илинеудовольствия и цепенеют.

Однажды, находясь в таком месте, где считалось варварской неучтивостьюне отвечать согласием всякому приглашающему вас выпить, я попытался — хотямне и была предоставлена свобода поступать по своему усмотрению — вести себяв угоду дамам согласно тамошним обычаям, присутствовавшим при этом, какподобает доброму собутыльнику, но тут со мной случилось нечто весьмазабавное: эта угроза и приготовления к тому, чтобы пить сверх моей обычной иестественной меры, сжали мне горло, да так туго, что я так и не смогпроглотить ни капли, лишив себя даже того, что привык выпивать за обедом: ячувствовал себя пьяным и пресыщенным той выпивкой, которой было полно моевоображение. Это явление отчетливее всего наблюдается у людей, наделенныхмогучим и необузданным воображением, но оно все же естественно, и нет ниодного человека, который не был бы в той или иной мере подвержен ему. Одинпревосходный лучник был приговорен к смерти; ему предложили помилование сусловием, что он должен сделать какой-то особенно ловкий выстрел и тем самымдать доказательство своего замечательного искусства. Он не пожелал, однако,подвергнуться этому испытанию, опасаясь, что от чрезмерного напряжения волирука его дрогнет и, вместо того чтобы спасти себя, он утратит славу,завоеванную им меткой стрельбой. Человек, который часто прогуливается водном и том же месте, углубившись в свои мысли, обязательно покроетодинаковое расстояние в точности одним и тем же количеством шагов всякий разтого же размера; но если бы он стал отсчитывать и отмеривать свои шаги,оказалось бы, что он, прилагая все свои старания, никогда не проделает того,что ему удавалось проделывать естественно и без всяких усилий.

Моя библиотека, которая среди деревенских библиотек может считатьсяодной из лучших, расположена в дальнем конце моего дома. Когда мне приходитв голову навести в ней какую-нибудь справку или сделать выписку, то,опасаясь, как бы, пересекая двор, я не забыл того, за чем отправился, ябываю вынужден сообщить о своих намерениях кому-нибудь из домашних. Если яотважусь, выступая с речью, отклониться хоть на самую малость от моейпутеводной нити, я непременно утрачу ее; вот почему в своих речах я крайнесух, сдержан и краток. И даже людей, находящихся у меня в услужении, мнеприходится называть либо по занимаемой ими должности, либо по месту, откудаони родом, ибо мне чрезвычайно трудно запомнить их имена; я скорее скажу,что в таком-то имени три слога, что оно неблагозвучно, что оно начинаетсяили заканчивается такой-то буквой. И если мне суждено еще пожить на свете,то я отнюдь не уверен, что не забуду своего имени, как это случалось сдругими. Мессала Корвин на целых два года полностью утратил память; то жесамое рассказывают и о Георгии Трапезундском [2038]. И я нередко прикидываю,какова же была жизнь этих людей, а также располагал ли бы я хоть чем-нибудьдля поддержания мало-мальски сносного существования, если бы также потерялпамять; и задумываясь над этим, начинаю побаиваться, что этот изъян, дойдядо крайних своих пределов, может сгубить все проявления духовной жизни:Memoria certe non modo philosophiam, sed omnis vitae usum omnesque artes unamaxime continet [2039].

Plenus rimarum sum, hac atque illac perfluo. [2040]

Мне случалось не раз и не два забывать пароль, за три часа до тогоданный мною самим или полученный от кого-либо другого; случалось забывать ио том, куда я спрятал свой кошелек, что бы ни говорил на этот счет Цицерон [2041]. Я помогаю себе терять то, за что держусь особенно цепко. Память естьсклад и вместилище знаний, и, поскольку она у меня крайне слаба, я не имеюникакого права сетовать на то, что решительно ничего, можно сказать, незнаю. Вообще говоря, я знаю названия всех наук и чем они занимаются, нодальше этого ничего не знаю. Я листаю книги, но вовсе не изучаю их; если чтои остается в моей голове, то я больше уже не помню, что это чужое; иединственная польза, извлекаемая моим умом из таких занятий, это мысли ирассуждения, которые он при этом впитывает. Что же касается автора, места,слов и всего прочего, то все это я сразу же забываю.

Я достиг такого совершенства в искусстве забывать все на свете, чтодаже собственные писания и сочинения забываю не хуже, чем все остальное; мнепостоянно цитируют меня самого, а я этого не замечаю. Кто пожелал бы узнать,откуда взяты стихи и примеры, которые я нагромоздил здесь целыми ворохами,тот привел бы меня в немалое замешательство, так как я не смог бы ответитьему. А между тем я собирал подаяние лишь у дверей хорошо известных изнаменитых, не довольствуясь тем, чтобы оно было щедрым, но стремясь к тому,чтобы оно исходило от руки неоскудевающей и почтенной, ибо мудрость тутсочетается с авторитетностью. И нет ничего удивительного, что моя книгаразделяет судьбу всех других прочитанных мною книг и что в моей памяти содинаковой легкостью изглаживается как то, что написано мной, так и то, чтомною прочитано, как то, что мной дано, так и то, что получено мной.

Кроме того, что у меня никуда негодная память, мне свойствен еще ряддругих недостатков, усугубляющих мое невежество. Мой ум неповоротлив и вял;малейшее облачко снижает его проницательность, так что, к примеру сказать,не было случая, чтобы я предложил ему какую-нибудь загадку, сколь бынесложной она ни была, и он разгадал бы ее; какая-нибудь замысловатаяпустяковина ставит его в тупик. В играх, требующих сообразительности, как,например, шахматы, карты, шашки и тому подобное, я способен усвоить лишьсамое основное. Я воспринимаю медленно и неотчетливо, но если мне все жеудалось что-нибудь уловить, я удерживаю воспринятое во всей его полноте,постигнув его всесторонне, точно и глубоко, пока оно удерживается во мне.Зрение у меня острое, отчетливое и без недостатков, но при работе оно легкоутомляется и начинает сдавать. По этой причине я не могу поддерживатьдлительное общение с книгами и вынужден прибегать к посторонней помощи.Плиний Младший мог бы поведать тем, кто не знаком с этим на опыте, наскольковелика эта помеха для всякого, предающегося подобным занятиям [2042].

Не существует на свете души, сколь бы убогой и низменной она ни была, вкоторой не сквозил бы проблеск какой-нибудь особой способности; и нет стольглубоко погребенной способности, чтобы она так или иначе не проявила себя.Каким образом получается, что душа, слепая и сонная во всем остальном,становится живой, прозорливой и возвышенной в каком-то частном своемпроявлении, — за разъяснением этого надлежит обратиться к нашим учителям. Ноистинно прекрасные души всеобъемлющи, открыты и готовы к познанию всего, чтобы то ни было, и если они порой недостаточно просвещенны, то для них вовсяком случае не закрыта возможность стать просвещенными. Все это я говорю вукор моей собственной душе, ибо — то ли по своей немощности, то ли понерадивости (а нерадивое отношение к тому, что у нас под ногами, что в нашихруках, что непосредственно касается нашего повседневного обихода, — это то,что я всегда осуждал в себе), — но она такова, что не найти другой столь жебездарной и столь же невежественной в вещах самых обыденных и привычных, незнать которые просто стыд. Я хочу привести несколько примеров вподтверждение сказанного.

Я родился и вырос в деревне, среди земледельческих работ разного рода.У меня на руках дела и хозяйство, которые я веду с того дня, когда те, ктовладел до меня всем тем, что теперь — моя собственность, уступили мне своеместо. И все же я не умею считать ни в уме, ни на бумаге, не знаюбольшинства наших монет, и мне не под силу отличить один злак от другого нив поле, ни в закроме, если различия между ними не так уж разительны; то же ядолжен сказать о капусте и салате в моем огороде. Я не разбираюсь вназваниях наиболее необходимых в сельском хозяйстве орудий, и мне неведомыосновы основ земледелия, известные даже детям. Еще меньше смыслю я вискусстве механики, в торговле, в различных товарах, в свойствах и сортахразнообразных плодов, вин, мяса, в натаскивании ловчих птиц, в лечениилошадей и собак. И чтобы окончательно посрамить себя, признаюсь, что недалее как месяц назад я был уличен в незнании, зачем нужны дрожжи прихлебопечении, и что означает, когда говорят, что вину нужно перебродить. Вдревних Афинах считали, что кто ловко укладывает и связывает вязанкивалежника, тому свойственны математические способности [2043]; обо мне,конечно, вынесли бы суждение прямо противоположное этому. Будь у меня полнаякухня припасов, я все равно голодал бы. По тем недостаткам, в которых япризнался, нетрудно представить себе и другие, столь же нелестные для меня.Но каким бы я ни был в собственном изображении, если это изображениеотвечает действительности, я могу считать мою цель достигнутой. И если я неприношу извинений, осмелившись изложить письменно вещи столь ничтожные илегковесные, то единственная причина, удерживающая меня от этого шага, —ничтожность предмета, которым я занимаюсь. Пусть меня порицают, если угодно,за этот мой замысел, но не за то, как он выполнен. Как бы то ни было, я ибез указаний со стороны отчетливо вижу незначительность и малоценность всегосказанного мною по этому поводу, равно как и нелепость моих намерений, и этодоказывает, что мой ум, опыты которого — эти писания, еще не окончательнообессилен:

Nasutus sis usque licet, sis denique nasus,

Quantum noluerit ferre rogatus Atlas,

Et possis ipsum tu deridere Latinum,

Non potes in nugas dicere plura meas,

Ipse ego quam dixi: quid dentem dente iuvabit

Rodere? carne opus est, si satur esse velis.

Ne perdas operam: qui se mirantur, in illos

Virus habe; nos haec novimus esse nihil. [2044]

Мне отнюдь не запрещено говорить глупости, лишь бы я не обманывалсянасчет их настоящей цены; и впадать в ошибки сознательно — вещь для менястоль обычная, что я только так и впадаю в них; но я никогда не впадаю в нихпо вине случая. Сваливать вину за поступки нелепые, но маловажные, набезрассудство моего нрава — это сущие пустяки, раз я не могу, как правило,запретить себе сваливать на него вину и за поступки явно порочные.

Как-то в Бар-ле-Дюке в моем присутствии королю Франциску II поднеслипортрет, присланный ему на память Рене, королем сицилийским, и исполненныйим самим [2045]. Почему же нельзя позволить и каждому рисовать себя самогопером и чернилами, подобно тому как этот король нарисовал себя карандашом?Не хочу умолчать здесь и о гадком пятне, которое безобразит меня и в которомнеловко признаваться во всеуслышание, а именно о нерешительности,представляющей собой недостаток, крайне обременительный в наших мирскихделах. Мне трудно принять решение относительно той или иной вещи, если она,на мой взгляд, сомнительна:

Ne si, ne no, nel cor mi suona intero [2046].

Я умею отстаивать определенные взгляды, но выбирать их — к этому я непригоден. Ведь в делах человеческих, к чему бы мы ни склонялись, мы найдеммножество доводов в пользу всякого мнения. Да и философ Хрисипп говорил [2047], что он не хотел ничего перенимать у Зенона и Клеанфа, своих учителей,кроме самых общих положений; что же касается оснований и доказательств, тоон и сам мог бы их найти в нужном количестве. Поэтому, в какую бы сторону яни обратил свой взор, я всегда нахожу достаточно причин и весьмаубедительных оснований, чтобы туда и устремиться. Таким образом, я пребываюв сомнении и сохраняю за собой свободу выбора, пока необходимость решитьсяне начинает теснить меня; тогда, должен признаться, я чаще всего отдаюсь,как говорят, на волю течения и поручаю себя произволу судьбы; малейшаясклонность и обстоятельства подхватывают и увлекают меня:

Dum in dubio est animus, paulo momento huc atque illuc impellitur. [2048]

Колебания моего разума в большинстве случаев настолько уравновешиваютдруг друга, что я был бы не прочь представлять решение жребию или костям, ия отмечаю себе, в оправдание нашей человеческой слабости, оставленные намсамой Священной историей примеры того же обычая отдавать на волю судьбы ислучайности определение нашего выбора в том, что сомнительно: sors ceciditsuper Matthiam [2049]. Разум человеческий — меч обоюдоострый и опасный. Взгляните-ка сами, о скольких концах эта палкадаже в руках Сократа, ее наиболее близкого и верного друга! Итак, я пригодентолько к тому, чтобы следовать за другими, и легко даю толпе увлечь меня засобой. Мое доверие к своим силам вовсе не таково, чтобы я мог решиться братьна себя командование и руководство, и мне больше по сердцу, чтобы тропа длямоих шагов была проложена другими. Если нужно идти на риск, производягадательный выбор, я предпочитаю следовать тому, кто более уверен в своихсуждениях, нежели я, и чьим суждениям я верю больше, нежели своимсобственным, основания и корни которых я нахожу весьма шаткими.

И все же я не очень люблю менять раз принятые мнения, поскольку впротивных мнениях я обнаруживаю подобные же слабые места. Ipsa consuetudoassentiendi periculosa esse videtur et lubrica [2050]. Особенно делаполитические предоставляют широкий простор для всяких столкновений ираздоров:

Iusta pari premitur veluti cum pondere libra

Prona, nec hac plus parte sedet, nec surgit ab illa. [2051]

Рассуждения Маккиавелли [2052], к примеру, были весьма обоснованны вотношении их предмета, и все же опровергнуть их не составляет большоготруда; а рассуждения тех, кто сделали это, могут быть в свою очередьопровергнуты с не меньшей легкостью [2053]. На тот или иной довод всегданайдется где почерпнуть ответный довод, на возражение — новое возражение, наответ — новый ответ, и так далее и так далее, до бесконечности; и отсюда —нескончаемые словопрения, затягиваемые нашими кляузниками и крючкотворами допределов возможного,

Caedimur, et totidem plagis consumimus hostem. [2054]

ибо всякое доказательство не имеет других оснований, кроме опыта, амногообразие дел человеческих снабжает нас бесчисленными примерами всякогорода. Один очень ученый человек нашего времени утверждает, что в нашихкалендарях, можно было бы свободно заменить все предсказанияпротивоположными, вместо «зной» поставить «морозы», а вместо «великая сушь» — «дожди», и что любители биться об заклад могут с одинаковым успехом, неутруждая свой ум, делать ставку как на то, так и на другое, остерегаясьтолько утверждать вещи, заведомо невозможные, например, что будет зной наРождество или что будут морозы в Иванову ночь. То же самое думаю я и о нашихполитических спорах; чью бы сторону вы ни взяли, ваша игра, если вы ненарушите первейших и очевидных основ, не хуже игры ваших противников; и всеже, по моему разумению, в делах общественных нет ни одного столь дурногообыкновения, которое не было бы лучше, нежели перемены и новшества. Нашинравы до крайности испорчены, и они поразительным образом клонятся кдальнейшему ухудшению; среди наших обычаев и законов много варварских ипросто чудовищных; и тем не менее, учитывая трудности, сопряженные сприведением нас в лучшее состояние, и опасности, связанные с подобнымипотрясениями, — если бы только я мог задержать колесо нашей жизни иостановить его на той точке, где мы сейчас находимся, я бы сделал это оченьохотно:

numquam adeo foedis adeoque pudendis

Utimur exemplis, ut non peiora supersint. [2055]

Худшее, на мой взгляд, в нашем нынешнем положении — это неустойчивость,это то, что наши законы, так же как наше платье, не могут закрепиться начем-либо определенном. Чрезвычайно легко порицать пороки любогогосударственного устройства, ибо все, что бревно, кишмя кишит ими;чрезвычайно легко зародить в народе презрение к старым нравам и правилам, ивсякий, кто поставит перед собой эту цель, неизменно будет иметь успех; ноустановить вместо старого, уничтоженного государственного устройства новое ипритом лучшее — на этом многие из числа предпринимавших такие попытки не разобламывали зубы. В своем поведении я не руководствуюсь соображениямиблагоразумия; я просто с готовностью подчиняюсь установленному в нашем миреобщественному порядку. Счастлив народ, который, не тревожа себяразмышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их лучше, чемте, кто приказывают ему, и который кротко отдается на волю небесногокруговращения. Кто мудрствует и спорит, тот никогда не оказываетбезусловного и неукоснительного повиновения.

Короче говоря, если уж снова вернуться ко мне, единственное, за что яхоть сколько-нибудь ценю себя, так это только за то, в недостатке чегоникогда не признался бы ни один человек: мое суждение о себе обыденно,свойственно решительно всем и старо, как мир, ибо кто же когда-нибудь думал,что ему не хватает ума? Такая мысль заключала бы в себе непримиримоепротиворечие. Глупость — болезнь, которой никогда не страдает тот, кто еевидит в себе: она очень упорна и, как правило, неизлечима, но достаточноодного проницательного взгляда больного, обращенного им на себя самого,чтобы пробить ее толщу и избавиться от нее, как достаточно одного лучасолнца, чтобы рассеять густой туман. Обвинять себя в этом случае значитотводить от себя всякое обвинение, осуждать себя значит выносить себеоправдательный приговор. Не бывало еще на свете такого крючника или девки,которые не считали бы, что их ума для них достаточно. Мы готовы признать задругими превосходство в отваге, телесной силе, опытности, ловкости, красоте,но превосходства в уме мы никому не уступим. Что же касается доводов,исходящих у любого другого человека от простого здравого смысла, то намкажется, что, взгляни мы на вещь с того же самого боку, и мы также непреминули б наткнуться на них. Знания, стиль и прочие качества,обнаруживаемые нами в чужих сочинениях, мы легко замечаем, если онипревосходят наши. Другое дело — проявление самой человеческой мысли: туткаждый думает, будто и он способен на то же, и ему нелегко понять ихзначительность и каких трудов они стоят, если между ними и им нет огромного,скажем прямо — гигантского расстояния. Но и в последнем случае он постигаетэто с большой неохотой. Кто ясно видит величие чужой мысли, тот и самподнимается до того же уровня и возносит свою мысль на ту же самую высоту.Итак, это такого рода занятие, от которого нельзя ждать много чести и славы,и такой вид сочинительства, который не приносит громкого имени.

И наконец, для кого вы пишете? Ученые, которым подсудна всякая книга,не ценят ничего, кроме учености, и не признают никаких иных проявлений нашейумственной деятельности, кроме тех, которые свидетельствуют о начитанности иобширности всякого рода познаний. Если вы смешаете одного Сципиона с другим,то что стоящее внимания можете вы еще высказать? Кто не знаком сАристотелем, тот, по их мнению, не знаком и с собой самим. Души обыденные игрубые не видят ни изящества, ни значительности в тонком и возвышенномрассуждении. Но ведь два этих разряда заполняют собой наш мир. Третийразряд, тот, которому вы, в сущности, и отдаете себя, — души чистые исильные собственной силой, — настолько немногочислен, что не пользуется унас, и вполне заслуженно, ни влиянием, ни известностью, так что стремитьсяему угодить — значит попусту терять время.

Обычно можно услышать, что, оделяя нас своими благами, природасправедливее всего поступила при распределении между нами ума, ибо нетникого, кто бы не довольствовался доставшейся ему долею. Но разумно ли это?Кто пожелал бы заглянуть дальше отведенного ему, тому пришлось бы преступитьпределы возможностей своего зрения. Я считаю свои взгляды правильными издравыми, но кто же не считает такими и свои собственные? Одно из лучшихдоказательств этого — невысокая цена, которой я оцениваю себя. Ведь, если бымои взгляды не были достаточно твердыми, их могло бы ввести в заблуждение точувство любви и привязанности, которое я испытываю к себе, чувство, ивпрямь, исключительное, ибо я обращаю его почти целиком на себя и нерастрачиваю на сторону. Все, что другие делят между множеством друзей изнакомых и отдают заботам о своей славе и своем возвеличении, я обращаютолько на то, чтобы обеспечить спокойствие моему духу и мне, и если кое-чтоот меня все же уделяется посторонним, то это происходит отнюдь не по велениюмоего разума,

mihi nempe valere et vivere doctus. [2056]

Итак, что касается моих мыслей насчет себя, то они с бесконечнойрешительностью и столь же бесконечным упорством обвиняют меня в невежестве.Это и впрямь один из предметов, на котором я упражняю мой ум и чаще, иохотнее, чем на чем-либо другом. Люди обычно разглядывают друг друга, я жеустремляю мой взгляд внутрь себя; я его погружаю туда, там я всячески тешуего. Всякий всматривается в то, что пред ним; я же всматриваюсь в себя. Яимею дело только с собой: я беспрерывно созерцаю себя, проверяю, испытываю,

nemo in sese temptat descendere, [2057]

а я — я верчусь внутри себя самого.

Этой способностью докапываться до истины — в сколь бы малой мере ятакой способностью ни обладал, — равно как вольнолюбивым нежеланиемотказываться от своих убеждений в угоду другим людям, я обязан главнымобразом себе самому, ибо наиболее устойчивые и общие мои взгляды родились,так сказать, вместе со мной: они у меня природные, они целиком мои. Япроизвел их на свет сырыми и немудреными, и то, что я породил, было смелым исильным, но несколько смутным и несовершенным; впоследствии я обосновал иукрепил эти взгляды, опираясь на тех, кто пользовался моим уважением, атакже на безупречные образцы, оставленные нам древними, с которыми я сошелсяв мнениях. Они-то и убедили меня в моей правоте, и благодаря им япридерживаюсь моих воззрений более сознательно и с большей твердостью [2058].

Если всякий ждет похвалы за быстроту и живость ума, то я притязаю нанее за его строгость, если — за какое-нибудь достойное быть отмеченным ивыдающееся деяние или какую-либо исключительную способность, то я — заупорядоченность, согласованность и уравновешенность моих мнений и нравов.Omnino si quidquam est decorum, nihil est profecto magis quam aequabilitasuniversae vitae, tum singularum actionum, quam conservare non possis, si,aliorum naturam imitans, omittas tuam [2059].

Итак, вот до каких пределов я чувствую за собой вину в том, что, как ясказал выше, есть первое слагаемое порока, носящего название самомнения. Чтодо второго слагаемого, состоящего в чрезмерно низком мнении о других, то я,право, не знаю, удастся ли мне привести столь же убедительные доводы в своеоправдание. Впрочем, чего бы это ни стоило, решусь выложить все, каким ономне представляется.

Возможно, что непрерывно поддерживаемое мной общение с мудростьюдревних и сложившийся во мне образ этих беспредельно богатых душ прошлогоотвращают меня и от других, и от себя самого; быть может, мы и впрямь живемв век, не способный создать что-либо возвышающееся над самой что ни на естьпосредственностью, но так ли, иначе ли, а я не знаю ничего заслуживающегоподлинного восхищения. Правда, я не знаю людей с такой доскональностью,которая необходима, чтобы иметь право судить о них; но те, с кем моеположение чаще всего сталкивает меня, в большинстве своем, не утруждают себячрезмерной заботой о просвещении своих душ; в их глазах наивысшее счастье —почести, и наивысшее совершенство — мужество.

Если я вижу в других нечто хорошее, я глубоко уважаю это хорошее иочень охотно хвалю его.

Нередко я даже преувеличиваю его ценность и говорю не совсем то, чтодумаю, позволяя себе небольшую ложь; однако выдумывать то, чего я не вижу вдействительности, этого я решительно не умею. Я охотно сообщаю моим друзьям,что, по-моему, подлежит в них одобрению, и их достоинства в один фут длинойс готовностью растягиваю до полутора футов; но приписывать им те качества,которых у них нет, этого я не могу, как не могу с пеной у рта защищать ихнедостатки.

Даже моим врагам — и им я воздаю сполна то, что должен, по чести,воздать. Мои чувства могут меняться, но мои суждения — никогда; и я непримешиваю своей личной неприязни к тому, что не имеет прямого касательствак ней. Я так ревниво оберегаю свободу своего ума, что мне не так-то простопожертвовать ею ради страсти, сколь бы неудержимой она ни была.

Если я лгу, я оскорбляю себя в большей мере, чем того, о ком я солгал.

Рассказывают о следующем похвальном обычае у персов: они неизменноговорили о своих смертельных врагах, с которыми вели беспощадные войны,уважительно и соблюдая полную справедливость, так, как того заслуживала ихдоблесть.

Я знаю немало людей, обладающих различными замечательными чертами: ктоостроумием, кто сердечностью, кто отвагой, кто чуткой совестью, ктокрасноречием, кто еще чем-либо другим, но человека великого в целом,совмещающего в себе столько отличных свойств или обладающего хотя бы однимиз них, но в такой исключительной степени, чтобы он вызывал в нас восхищениеи его должно было бы сравнивать с теми, кого мы чтим среди людей, обитавшихнекогда на земле, — нет, с таким человеком моя судьба не дала мневстретиться. Самым великим из тех, кого я хорошо знал, — я говорю оприродных дарованиях и способностях — и самым благородным был Этьен де ЛаБоэси; это была душа, до краев полная достоинств, прекрасная, с какойстороны на нее ни взглянуть, душа, скроенная на древний лад; и он совершилбы великие и памятные дела, когда б того захотела судьба его, ибо к своимбогатым природным данным он многое добавил с помощью размышлений и занятийнауками.

Не знаю, как это так получилось, — а что так получается, это бесспорно, — но только в тех, кто ставит своей неизменной целью домогаться возможнобольшей учености, кто берется за писание ученых трудов и за другие дела,требующие постоянного общения с книгами, — в тех обнаруживается столькочванства и умственного бессилия, как ни в какой другой породе людей. Бытьможет, это получается оттого, что в них ищут и от них ожидают большего, чемот других людей, и им не прощаются обычные недостатки; или, может быть,сознание собственной учености придает им смелость выставлять себя напоказ иважничать, чем они выдают себя и сами себе причиняют ущерб. Так иремесленник обнаруживает свою неумелость гораздо явственнее тогда, когда вего руки попадает ценный материал, который он портит своей бестолковой игрубой работой, чем когда ему приходится иметь дело с простым материалом:недостатки в золотом изваянии раздражают нас гораздо сильнее, нежели вгипсовом. Точно так же поступают и те, кто, тыча всем в глаза вещи, которыесами по себе и на своем месте весьма хороши, пользуется ими безо всякоготолку и меры и, оказывая честь своей памяти за счет разума, оказывая честьЦицерону, Галену, Ульпиану и святому Иерониму [2060], выставляет себя самого всмешном виде.