О парфянском вооружении 13 page

Приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться, что человек знает освоем теле не больше, чем о душе. Мы намеренно предложили ему высказаться осамом себе; мы предложили его разуму судить о самом себе, желая посмотреть,что он нам скажет по этому поводу. Мне кажется, я показал достаточно, какмало он себя знает. А как может понимать что-либо тот, кто не понимаетсамого себя? Quasi vero mensuram ullius rei possit agere, qui sui nesciat [1725]. В хорошенькой небылице хотел уверить насПротагор, утверждавший, будто мерой всех вещей является тот самый человек,который никогда не мог познать даже своей собственной меры. Если же не самчеловек является этой мерой, то его достоинство не позволяет ему наделитьэтим преимуществом какое-нибудь другое создание. Но поскольку человек такпротиворечив и одно утверждение постоянно опровергается у него другим,приходится признать, что лестное для человека суждение Протагора являетсялишь насмешкой: оно неизбежно приводит нас к выводу о негодности какпредлагаемой меры, так и того, кто производит измерение.

Когда Фалес утверждает, что человеку очень трудно познать самого себя,он тем самым учит его тому, что познание всякой другой вещи для человеканевозможно [1726].

Вы, для которой я, вопреки своему обыкновению, взялся написать стольпространное рассуждение [1727], не должны отказываться защищать вашегоРаймунда Сабундского с помощью обычных доказательств, которыми выпользуетесь повседневно; упражняйте на этом ваш ум и ваши знания. Ибо темприемом борьбы, к которому я прибегнул здесь, следует пользоваться толькокак крайним средством. Это отчаянный прием, заключающийся в том, что мыотказываемся от собственного оружия, лишь бы только выбить оружие из рукпротивника; это тонкая уловка, которой следует пользоваться лишь изредка иосторожно. Большая смелость — рисковать собой ради уничтожения другого.

Не следует идти на смерть, как сделал Гобрий, только для того, чтобыотомстить врагу; ибо когда Гобрий бился с одним персидским вельможей, аДарий, устремившийся к нему на помощь с мечом в руках, стоял внерешительности, боясь ударить, чтобы не ранить Гобрия, тот крикнул ему:«Рази мечом хотя бы по обоим» [1728].

Мне известны случаи, когда отвергались такие вызовы на единоборство,условия которых почти не оставляли надежды, что хотя бы один из противниковостанется в живых. Когда однажды португальцы в Индийском океане взяли в пленчетырнадцать турок, последние, не желая мириться со своей участью, решиливзорвать корабль, на котором они находились, и погубить таким образом и себяи захвативших их португальцев, и сам корабль; с этой целью они принялисьтереть один о другой гвозди корабля, пока вылетевшая искра не попала встоявшие рядом бочки с порохом [1729].

Прибегая к таким средствам, мы преступаем границы знания, последниепределы его; а между тем крайности в этом отношении так же вредны, как и вдобродетели. Придерживайтесь средней дороги; нехорошо быть столь утонченными изысканным. Помните тосканскую пословицу, которая гласит: Chi troppos’assotiglia si scavezza [1730]. Придерживайтесь, советую вам, в ваших взглядах исуждениях, а также в нравах и во всем прочем умеренности и осмотрительности;избегайте новшеств и экстравагантности. Всякие крайние пути меня раздражают.Пользуясь своим высоким положением, а еще более теми преимуществами, которыедают вам ваши собственные достоинства, вы можете одним взглядом приказыватькому угодно; вы должны были бы поэтому поручить это дело какому-нибудьопытному литератору, который гораздо лучше, чем я, развил бы и украсил быэту мысль. Во всяком случае этого намека достаточно, чтобы вы поняли, каквам надлежит поступить.

Эпикур утверждал, что людям необходимы даже самые дурные законы, ибо,не будь их, люди пожрали бы друг друга [1731]. Платон подтверждает это почтитеми же словами, говоря, что без законов мы жили бы как дикие звери [1732].Наш разум — это подвижный, опасный, своенравный инструмент; его нелегкоумерить и втиснуть в рамки. И в наше время мы замечаем, что те, ктовыделяется каким-нибудь особым превосходством по сравнению с другими илинеобычайным умом, обнаруживают полнейшее своеволие как в своих мнениях, таки в поведении. Встретить степенный и рассудительный ум — просто чудо.Правильно делают, что ставят человеческому уму самые тесные пределы. Как внауке, так и во всем остальном, следует учитывать и направлять каждый егошаг; нужно умело ставить границы его исканиям. Его пытаются обуздать исвязать предписаниями религии, законами, обычаями, знанием, наставлениями,временными и вечными наказаниями и наградами; и все же он благодаря своейизворотливости и распущенности ускользает от всех этих пут. Разум — этотакая скользкая вещь, что ее ни за что не ухватишь и никак не удержишь, онстоль многолик и изменчив, что невозможно ни поймать его, ни связать.Поистине мало таких уравновешенных, сильных и благородных душ, которым можнобыло бы предоставить поступать по их собственному разумению и которые,благодаря своей умеренности и осмотрительности, могли бы свободноруководствоваться своими суждениями, не считаясь с общепринятыми мнениями.Но все же надежнее и их держать под опекой. Разум — оружие, опасное длясамого его владельца, если только он не умеет пользоваться им благоразумно иосторожно. Нет такого животного, которому с большим основанием, чемчеловеку, надлежало бы ходить в шорах, чтобы глаза его вынуждены былисмотреть только туда, куда он ступает, и чтобы он не уклонялся ни в ту, ни вдругую сторону и не выходил из колеи, указанной ему законами и обычаем. Вотпочему вам лучше держаться обычного пути, каков бы он ни был, чемпредаваться необузданному своеволию. Но если кто-нибудь из этих новыхучителей [1733]в ущерб спасению своей души и вашей захочет умничать в вашемприсутствии, то это предохранительное средство в крайнем случае поможет вамизбавиться от той чумы, которая все шире распространяется при ваших дворах,и предотвратить действие этого яда на вас и ваших приближенных.

Свобода мнений и вольность древних мыслителей привели к тому, что как вфилософии, так и в науках о человеке образовалось несколько школ и всякийсудил и выбирал между ними. Но в настоящее время, когда люди идут однойдорогой — qui certis quibusdam destinatisque sententiis addicti etconsecrati sunt, ut etiam quae non probant, cogantur defendere [1734] — и когдаизучение наук ведется по распоряжению властей, когда все школы сходны междусобой и придерживаются одинакового способа воспитания и обучения, — уже необращают внимания на вес и стоимость монеты, а всякий принимает их пообщепринятой цене, по установленному курсу. Спорят не о качестве монеты, а отом, каков в отношении ее обычай; таким образом, у нас на все одна мерка.Медицину принимают так же, как и геометрию; шарлатанство, колдовство,сношение с духами умерших, предсказания, астрологические таблицы — все,вплоть до нелепых поисков философского камня, принимается без возражений.Нужно только знать, что Марс помещается посередине треугольника на ладони,Венера — у большого пальца, а Меркурий — у мизинца и что когда поперечнаялиния пересекает бугорок указательного пальца, то это признак жестокости,когда же она проходит под средним пальцем, а средняя природная линиясоставляет угол с линией жизни в том же месте, то это указывает на смерть отнесчастного случая, и, наконец, если у женщины природная линия видна и необразует угла с линией жизни, то это указывает на то, что она не будетотличаться целомудрием. Всякий подтвердит, что человек, обладающий подобнымизнаниями, пользуется уважением и хорошо принят во всех кругах общества.

Теофраст утверждал, что человеческий разум, руководясь показаниямичувств, может до известной степени судить о причинах вещей, но что когдадело доходит до самых основ или первопричин, ему необходимо остановиться иотступить, либо из-за его слабости, либо из-за трудности предмета. Мнение,что наш разум может привести нас к познанию некоторых вещей, но что естьопределенные рамки, за пределами которых безрассудно пользоваться им, нельзяне признать умеренным и осмотрительным. Это мнение вполне правдоподобно ивыдвигалось выдающимися людьми. Однако нелегко установить границы нашемуразуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдятысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего неудалось достичь одному, удается другому, что то, что осталось неизвестнымодному веку, разъясняется в следующем; что науки и искусства не отливаютсясразу в готовую форму, но образуются и развиваются постепенно, путемповторной многократной обработки и отделки, подобно тому как медведицы,неустанно облизывая своих детенышей, придают им определенный облик. Так воти я не перестаю исследовать и испытывать то, чего не в состоянии открытьсобственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к тому же предмету иповорачивая и испытывая его на все лады, я делаю этот предмет более гибким иподатливым, создавая таким образом для других, которые последуют за мной,более благоприятные возможности овладеть им:

ut Hymettia sole

Cera remollescit, tractataque pollice, multas

Vertitur in facies, ipsoque fit utilis usu. [1735]

То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним.Поэтому ни трудность преследования, ни мое бессилие не должны приводить меняв отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познатьвсе, как и отдельные вещи; и если он, как уверяет Теофраст, признается внезнании первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всейостальной науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху;ведь целью всех споров и всякого исследования является установлениепринципов, а если эта цель не достигнута, то человеческий разум никогда неможет ничего решить [1736]. Non potest aliud alio magis minusve comprehendi,quoniam omnium rerum una est definitio comprehendendi [1737].

Весьма вероятно, что если бы душа что-нибудь знала, то она в первуюочередь знала бы самое себя; если же она знала бы что-либо помимо себя, тоона прежде всего знала бы свое тело и оболочку, в которую она заключена.Однако мы видим, что светила медицины по сей день спорят по поводу нашейанатомии —

Mulciber in Troiam, pro Troia stabat Apollo, [1738]

и сколько нам придется ждать, пока они сговорятся? Вопрос о нас самихнам ближе, чем вопрос о белизне снега или тяжести камня; но если человек незнает самого себя, то как он может осознать свои силы и свое предназначение?Иногда нас осеняют некоторые проблески истинного познания, но это бываеттолько случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения,то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи.

Академики считали возможным приходить к некоторым суждениям и находилислишком решительным заявлять, будто утверждение, что снег бел, не болееправдоподобно, чем то, что он черен; или что мы не можем быть более увереныв движении камня, брошенного нашей рукой, чем в движении восьмой сферы.Желая устранить эти заблуждения и избежать подобных странных утверждений, неукладывающихся в нашей голове, академики хотя и считали, что мы не способнык познанию и что истина скрыта на дне глубокой пропасти [1739], кудачеловеческий взор не в состоянии проникнуть, тем не менее признавали, чтоодни вещи более вероятны, чем другие. Поэтому они допускали способностьчеловеческого разума склоняться скорее к одной видимости, чем к другой; ониразрешали ему эту склонность, но запрещали какие бы то ни былокатегорические утверждения.

Точка зрения пирронистов более решительна и вместе с тем болееправдоподобна. Действительно, разве эта признаваемая академиками склонность,это влечение к одному положению больше, чем к другому, не равносильныпризнанию, что в одном утверждении больше видимой истины, чем в другом? Еслибы наш разум способен был воспринимать форму, очертания и облик истины, тоон с таким же успехом способен был бы воспринимать всю ее целиком, как иполовину ее, растущую и незавершенную. Увеличьте эту видимостьправдоподобия, которая заставляет людей склоняться скорее вправо, чем влево;умножьте во сто или в тысячу раз эту унцию правдоподобия, которая заставляетвесы склоняться в какую-либо сторону, и вы увидите, что в конце концов весыполностью склонятся в одну сторону, выбор будет произведен, и истина будетустановлена полностью. Но как могут они судить о подобии, если им неизвестнасущность? Одно из двух: либо мы способны судить о вещах до конца, либо мысовершенно не способны судить о них. Если наши умственные и чувственныеспособности лишены опоры и основы, если они так неустойчивы, так колеблемыветром из стороны в сторону, то ни к чему выносить суждение о какой-нибудьчасти их действий, какую бы видимость правдоподобия она ни представляла; втаком случае наиболее правильным и наилучшим для нашего разума было быдержаться спокойно и недвижимо, не колеблясь и не склоняясь ни в какуюсторону: Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interest [1740].

Всякому должно быть ясно, что воспринимаемые нами вещи не сохраняютсвою форму и сущность их не входит в наше сознание сама, своей властью; ибо,если мы знали вещи, как они есть, мы воспринимали бы их одинаково: виноимело бы такой же вкус для больного, как и для здорового; тот, у кого пальцыпотрескались и окоченели от холода, должен был бы ощущать твердость дереваили куска железа, который он держит в руках, так же как и всякий другойчеловек. Восприятие сторонних предметов зависит от нашего усмотрения, мывоспринимаем их как нам угодно. Ведь если бы мы воспринимали вещи, неизменяя их, если бы человек способен был бы улавливать истину своимисобственными средствами, то, поскольку эти средства присущи всем людям,истина переходила бы из рук в руки, от одного к другому. И нашлась бы покрайней мере хоть одна вещь на свете, которую все люди воспринимали быодинаково. Но тот факт, что нет ни одного положения, которое не оспаривалибы или которого нельзя было бы оспаривать, как нельзя лучше доказывает, чтонаш природный разум познает вещи недостаточно ясно; ибо восприятие моегоразума не обязательно для моего соседа — а это доказывает, что я воспринялданный предмет не с помощью естественной способности, которая присуща мненаравне со всеми прочими людьми, а каким-то другим способом.

Но оставим в стороне этот нескончаемый хаос мнений, который царит дажеу философов, оставим этот нескончаемый всеобщий спор о познаваемости вещей.Ибо совершенно справедливо признано, что нет такой вещи, относительнокоторой люди — а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых — были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находитсянад нашей головой; ибо те, кто сомневается во всем, сомневаются и в этом; ате, кто отрицает, что мы способны понять что бы то ни было, утверждают, чтомы не знаем и того, находится ли небо над нашей головой; эти две точкизрения несомненно самые убедительные.

Но, кроме этих бесконечных расхождений и разногласий, нетрудно заметитьпо тому смятению, которое наш разум вызывает в нас самих, и по тойнеуверенности, которую каждый из нас в себе ощущает, что наш разум занимаетдалеко не прочную позицию. Как разно мы судим в разное время о вещах! Какчасто меняем наши мнения! Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чегопридерживаюсь сегодня; все мои средства и способности удерживают этовоззрение и отвечают мне с его помощью на все, что могут. Никакую другуюистину я не в состоянии был бы постигнуть лучше и удерживать с большейсилой, чем эту; я весь целиком на ее стороне. Но не случалось ли со мной — ине раз, а сотни, тысячи раз, чуть ли не ежедневно, — что я принимал спомощью тех же средств и при тех же условиях какую-нибудь другую истину,которую потом признавал ложной? Следует по крайней мере учиться на своихошибках. Если я неоднократно обманывался в этом отношении, если показаниямоего пробного камня обычно оказывались неверными, а мои весы неточными инеправильными, то как могу я быть в данном случае более уверен, чем впредыдущих? Не глупо ли с моей стороны давать себя столько раз обманыватьодному и тому же руководителю? И, однако, сколько бы раз судьба ни бросаланас из стороны в сторону, сколько бы раз она ни заставляла нас, подобнонепрерывно наполняемому и опустошаемому сосуду, менять наши мнения, вытесняяих все новыми и новыми, тем не менее то последнее мнение, которого мыдержимся в данный момент, всегда представляется нам самым достоверным ибезошибочным. Ради него следует жертвовать своим имуществом, жизнью испасением, одним словом, всем:

posterior … res illa reperta

Perdit, et immutat sensus ad pristina quaeque. [1741]

Следует всегда помнить — что бы нам ни проповедовали и чему бы нас ниучили, — что тот, кто открывает нам что-либо, как и тот, кто воспринимаетэто, всего лишь человек; рука, что дает нам истину, смертная, и смертная жерука принимает ее. Между тем только то, что исходит от неба, имеет право исилу быть убедительным; только оно отмечено печатью истины, хотя мы ее невидим наши ми глазами и не воспринимаем нашими чувствами. Мы не могли бывместить в нашем бренном существе священный и великий образ этой истины,если бы бог не подготовил нас к этой цели, если бы он не преобразовал и неукрепил нас своей благодатью, своей особой и сверхъестественной милостью.

Наше несовершенное состояние должно было бы по крайней мере побудитьнас быть настороже, когда мы меняем наши взгляды. Нам следовало бы помнить,что мы часто воспринимаем нашим умом ложные вещи, причем теми самымисредствами, которые часто изменяют себе и обманывают нас.

Впрочем, нет ничего удивительного, что они изменяют себе, поскольку таклегко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожныхслучайностей. Несомненно, что наши суждения, наш разум и наши душевныеспособности всегда зависят от телесных изменений, которые совершаютсянепрерывно. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работаетбыстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? Разве, когдамы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи совсем по-иному, чем когда мыпечальны и удручены? Разве стихи Катулла или Сапфо [1742]доставляют такое жеудовольствие скупому и хмурому старцу, как бодрому и пылкому юноше? КогдаКлеомен [1743], сын Анаксандрида, заболел, друзья стали упрекать его в том,что у него появились совсем новые и необычные желания и мысли. «Это,конечно, верно, — ответил он им, — но я и сам уже не тот, что прежде, когдабыл здоров; а когда я стал другим, то изменились и мои мысли и желания». Внаших судах в ходу одно выражение, применяемое к преступнику, которомупосчастливилось наткнуться на судью в благодушном и кротком настроении; пронего говорят: Gaudeat te bona fortuna — «Пусть он радуется своей удаче»; ибоизвестно, что судьи в одних случаях склонны к осуждению и более суровымприговорам, а в других — к оправданию обвиняемого и более легким и мягкимрешениям. Судья, который, придя из дому, принес с собой свои подагрическиеболи или свои муки ревности или душа которого пышет гневом противобокравшего его слуги, несомненно более склонен будет к вынесению суровогоприговора. Почтенный афинский сенат — ареопаг — судил обычно ночью, чтобывид обвиняемых не повлиял на его правосудие. На нас действуют даже солнце иясное небо, как гласит известный греческий стих в переводе Цицерона:

Tales sunt hominum mentes, quali pater ipse

Iuppiter auctifera lustravit lampade terras. [1744]

Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепкихнапитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме — достаточно исамых незначительных, чтобы перевернуть их. Если непрерывная лихорадкаспособна сразить нашу душу, то нет сомнения, что и перемежающаяся производитна нас — хотя бы мы этого и не чувствовали — соответствующее действие. Еслиапоплексический удар вызывает полное помрачение или ослабление нашихумственных способностей, то на них действует и простой насморк; и,следовательно, вряд ли можно найти хотя бы час в нашей жизни, когда бы нашесуждение не подвергалось тому или иному воздействию, поскольку наше телоподвержено непрерывным изменениям и имеет столь сложное устройство, что ясогласен с врачами, утверждающими, будто трудно уловить мгновение, когдахоть какой-нибудь из его винтиков не был неисправен.

Впрочем, эту болезнь не так-то легко обнаружить, если она не доведенадо крайности и не неизлечима; тем более что разум всегда идет нетвердойпоходкой, ковыляя и прихрамывая. Он всегда перемешан как с ложью, так и систиной, поэтому нелегко обнаружить его неисправность, его расстройство.Разумом я всегда называю ту видимость логического рассуждения, которуюкаждый из нас считает себе присущей; этот разум, обладающий способностьюиметь сто противоположных мнений об одном и том же предмете, представляетсобой инструмент из свинца и воска, который можно удлинять, сгибать иприспособлять ко всем размерам: нужно только умение владеть им [1745]. Какиебы благие намерения ни были у судьи, все же на него оказывают влияниедружеские отношения, родственные связи, красота, мстительность; но даже и нетакие важные вещи, а просто случайное влечение побуждает нас иной разотнестись более благоприятно к одному делу, чем к другому, и, без ведомаразума, произвести выбор между двумя сходными вещами; бывает, чтокакое-нибудь совсем незначительное обстоятельство может незаметно повлиятьна наш приговор в положительном или отрицательном смысле и склонить чашувесов в определенную сторону.

Я, следящий за собой самым пристальным образом, неустанновсматривающийся в себя самого, подобно тому, кто не имеет других забот,

quis sub Arcto

Rex gelidae metuatur orae,

Quid Tyridaten terreat, unice

Securus, [1746]

едва ли в состоянии буду сознаться во всех тех слабостях и изъянах,которые мне присущи. Я столь нетверд на ногах и шаток и так плохо соображаюи разбираюсь в вещах, что натощак я ни на что не годен и чувствую себя лучшетолько когда поем; если у меня прекрасное самочувствие и надо мною ясноенебо, то я обходительный человек; если меня мучит мозоль на ноге, ястановлюсь хмурым, нелюбезным и необщительным. Один и тот же аллюр лошадииногда кажется мне короче, другой раз длиннее; один и тот же вид кажется мнето более, то менее привлекательным. То я готов сделать все, что угодно, тоне хочу делать ничего; вещь, которая в данный момент доставляет мнеудовольствие, в другое время мне тягостна. Я обуреваем тысячью безрассудныхи случайных волнений; то я нахожусь в подавленном состоянии, то вприподнятом; то печаль безраздельно владеет мной, то веселье. Читая книги, яиногда наталкиваюсь в некоторых местах на красоты, пленяющие мою душу; но вдругие разы, когда я возвращаюсь к этим местам, они остаются для меня ничегоне говорящими, тусклыми словами, сколько бы я на все лады ни читал и ниперечитывал их.

Даже в моих собственных писаниях я не всегда нахожу их первоначальныйсмысл: я не знаю, что я хотел сказать, и часто принимаюсь с жаром править ивкладывать в них новый смысл вместо первоначального, который я утратил икоторый был лучше. Я топчусь на месте; мой разум не всегда устремляетсявперед; он блуждает и мечется,

velut minuta magno

Deprensa navis in mari vesaniente vento. [1747]

Желая развлечь и поупражнять свой ум, я не раз (что мне случаетсяделать с большой охотой) принимался поддерживать мнение, противоположноемоему; применяясь к нему и рассматривая предмет с этой стороны, я такосновательно проникался им, что не видел больше оснований для своегопрежнего мнения и отказывался от него. Я как бы влекусь к тому, к чемусклоняюсь, — что бы это ни было — и несусь, увлекаемый собственной тяжестью.

Всякий, кто, как я, присмотрится к себе, сможет сказать о себе примерното же самое. Проповедники хорошо знают, что волнение, охватывающее их припроизнесении проповеди, усиливает их веру, а по себе мы хорошо знаем, что,объятые гневом, мы лучше защищаем свои мнения, внушаем их себе и принимаемих горячее и с большим одобрением, чем находясь в спокойном и уравновешенномсостоянии. Когда вы просто излагаете ваше дело адвокату и спрашиваете егосовета, он отвечает вам, колеблясь и сомневаясь: вы чувствуете, что ему всеравно, поддержать ли вас или противную сторону; но когда вы, желаяподстрекнуть и расшевелить его, хорошо ему заплатите, не заинтересуется лион вашим делом, не подзадорит ли это его? Его разум и его опытность примутсявсе более усердствовать — и вот уму уже начнет представляться явная инесомненная истина; все дело представится ему в совершенно новом свете, ондобросовестно уверует в вашу правоту и убедит себя в этом. Уж не знаю,происходит ли от строптивости и упорства, заставляющих противиться насилиювластей, или же от стремления к славе тот пыл, который принуждает многихлюдей отстаивать вплоть до костра то мнение, за которое в дружеском кругу ина свободе им бы и в голову не пришло чем-либо пожертвовать.

На нашу душу сильно действуют потрясения и переживания, вызываемыетелесными ощущениями, но еще больше действуют на нее ее собственные страсти,имеющие над ней такую власть, что можно без преувеличения сказать, что имиопределяются все ее движения и что, не будь их, она оставалась бы недвижима,подобно кораблю в открытом море, не подгоняемому ветром. Не будет большойошибкой, следуя за перипатетиками, защищать это утверждение; ибо известно,что многие самые благородные душевные суждения обусловлены страстями инуждаются в них. Так, храбрость, по их словам, не может проявиться безсодействия ярости:

Semper Aiax fortis, fortissimus tamen in furore. [1748]

Человек никогда не нападает на злодеев или на врагов с большей силой,чем когда он в ярости; говорят, что даже адвокат должен разгорячить судейдля того, чтобы они судили по справедливости. Страсти определяли поступкиФемистокла [1749], так же как и Демосфена; страсти заставляли философовтрудиться, проводить бессонные ночи и пускаться в странствия; они же толкаютнас на достижение почестей, знаний, здоровья, всего полезного. Та самаядушевная робость, которая заставляет нас терпеть тяготы и докуку, побуждаянашу совесть к раскаянию и покаянию, заставляет нас воспринимать бичи божьикак ниспосылаемые нам наказания, ведущие к исправлению нашего общественногоустройства. Сострадание пробуждает в нас милосердие, а страх обостряет нашечувство самосохранения и самообладания. А сколько прекрасных поступковпродиктовано честолюбием! Сколько — высокомерием? Всякая выдающаяся и смелаядобродетель не обходится в конечном счете без какого-нибудь отрицательноговозбудителя. Не это ли одна из причин, заставившая эпикурейцев освободитьбога от всякого вмешательства в наши дела, поскольку сами проявления егоблагости по отношению к нам не могут совершаться без нарушающих его покойстрастей? Ведь страсти являются как бы стрекалами для души, толкающими ее надобродетельные поступки. Или, может быть, они смотрели иначе и считали ихбурями, постыдно нарушающими душевный покой? Ut maris tranquillitasintelligitur, nulla ne minima quidem aura fluctus commovente; sic animiquietus et placatus status cernitur, cum perturbatio nulla est qua moveriqueat [1750].

Какие различные чувства и мысли вызывает в нас многообразие нашихстрастей! Каких только ни порождает оно противоречивых представлений! Какуюуверенность можем мы почерпнуть в столь непостоянном и переменчивом явлении,как страсть, которая по самой своей природе подвластна волнению и никогда неразвивается свободно и непринужденно? Какой достоверности можем мы ждать отнашего суждения, если оно зависит от потрясения и болезненного состояния,если оно вынуждено получать впечатления от вещей под влиянием исступления ибезрассудства?

Не дерзость ли со стороны философии утверждать, будто самые великиедеяния людей, приближающие их к божеству, совершаются ими тогда, когда онивыходят из себя и находятся в состоянии исступления и безумия? Лишившисьразума или усыпив его, мы становимся лучше. Исступление и сон являются двумяестественными путями, которые вводят нас в обитель богов и позволяютпредвидеть судьбы грядущего. Забавная вещь: из-за расстройства нашегоразума, причиняемого страстями, мы становимся добродетельными; и благодарятому, что исступление или прообраз смерти разрушают наш разум, мы становимсяпророками и прорицателями! С величайшей охотой готов этому поверить.Благодаря подлинному вдохновению, которым святая истина осеняет философскийум, она заставляет его, вопреки его собственным утверждениям, признать, чтоспокойное и уравновешенное состояние нашей души, то есть самое здоровоесостояние, предписываемое философией, не является ее наилучшим состоянием.Наше бодрствование более слепо, чем сон. Наша мудрость менее мудра, чембезумие. Наши фантазии стоят больше, чем наши рассуждения. Самое худшееместо, в котором мы можем находиться, это мы сами. Но не полагает лифилософия, что мы можем заметить по этому поводу следующее: ведь голос,утверждающий, что разум безумного человека является ясновидящим, совершенными могучим, а разум здорового человека низменным, невежественным и темным,есть голос, исходящий от разума, который является частью низменного,невежественного и темного человека, и по этой причине есть голос, которомунельзя доверять и на который нельзя полагаться.

Будучи от природы вялым и нескоропалительным, я не имею обширного опытав тех бурных увлечениях, большинство которых внезапно овладевает нашейдушой, не давая ей времени опомниться и разобраться. Но та страсть, которая,как говорят, порождается в сердцах молодых людей праздностью и развиваетсяразмеренно и не спеша, являет собой для тех, кто пытался противостоять еенатиску, поучительный пример полного переворота в наших суждениях, кореннойперемены в них. Желая сдержать и покорить страсть (ибо я не принадлежу ктем, кто поощряет пороки, и поддаюсь им только тогда, когда они увлекаютменя), я когда-то пытался держать себя в узде; но я чувствовал, как оназарождается, растет и ширится, несмотря на мое сопротивление, и под конец,хотя я все видел и понимал, она захватила меня и овладела мною до такойстепени, что, точно под влиянием опьянения, вещи стали представляться мнеиными, чем обычно, и я ясно видел, как увеличиваются и вырастают достоинствасущества, к которому устремлялись мои желания; я наблюдал, как раздувал ихвихрь моего воображения, как уменьшались и сглаживались мои затруднения вэтом деле, как мой разум и мое сознание отступали на задний план. Но лишьтолько погасло это любовное пламя, как в одно мгновение душа моя, словно привспышке молнии, увидела все в ином свете, пришла в иное состояние и сталасудить по-иному; трудности отступления стали казаться мне огромными,непреодолимыми, и те же самые вещи приобрели совсем иной вкус, иной вид, чемони имели под влиянием пыла моего желания. Какой из них более истинный,этого Пиррон не знает. В нас всегда таится какая-нибудь болезнь. Прилихорадке жар перемежается с ознобом; после жара пламенной страсти наскидает в ледяной холод.