Марта 1975 года

Восемь вечера. Китти замерзла и пошла наверх за кардиганом. Сквозняк, ветер ищет любую щель, хочет в дом. Ветер так дождливо стонет / Город в этом стоне тонет. Кто написал?[109]Литература Китти всегда была чужда. Некогда была «музой» одного писателя. Сейчас никто, пожалуй, и не вспомнит имя. В свое время был знаменит, хотя скорее стилем жизни, чем творчеством. Изменял направо и налево и пил с завтрака до отбоя. Пьянство и блядство, говорил, Права Мужчины. Она была его очередным трофеем, «муза» – изящное словцо, обозначающее любовницу. Жил в Челси, а жену и троих маленьких детей упрятал в какую‑то глухомань.

Она была очень молода, в самом начале своей карьеры, а он порой хотел от нее такого, что у нее глаза на лоб лезли. Иэну никогда об этом не рассказывала. Китти содрогнулась. В спальнях холоднее всего. Батареи наверху отключены, Иэн считает, спать в теплой комнате вредно для здоровья. Вечно распахивает окна, Китти вечно затворяет. Не спор – просто у них разные мнения. Компромисса тут не добиться, правильно? Окно либо открыто, либо нет.

Она вынула из комода кашемировый кардиган верблюжьего цвета, грациозно в него завернулась. Это и звучит у нее в голове: Китти Уинфилд грациозно завернулась в кашемир. И так с самого детства. Комментирует. Делает шаг наружу, наблюдает за собой, еще чуть‑чуть – и выход души из тела. То балет, то чечетка, то риторика, то этикет; мама говорила, Китти предуготовлена особая судьба. Каждое Рождество – роль в городской пантомиме, обещание в воздухе. Выросла в Солихалле, годами избавлялась от акцента. В семнадцать лет решила, что пора поискать счастья в Лондоне. Какая «многообещающая» девочка захочет остаться в западных Центральных графствах в 1962 году? Дебютантке Кэтрин Гиллеспи предуготовлено великое будущее.

Она приехала в столицу, поступила на дневное в танцевальную школу (за учебу платила мама), а спустя неделю к ней на улице подошел человек и сказал: «Вам когда‑нибудь говорили, что из вас получится прекрасная фотомодель?» Она думала, он шутит или задумал грязное, мама всю жизнь предостерегала ее от таких мужчин, но выяснилось, что нет, все кошерно, он и впрямь из агентства. Не успела глазом моргнуть, а она уже не Кэтрин – она Китти. Хотели обойтись без фамилии, одним словом, как Твигги[110], но не задалось.

Мама умерла в начале года. Китти Уинфилд стояла подле могилы матери и беззвучно плакала. Рак легких, ужас. Китти вернулась в Солихалл, ухаживала за ней. Не знала, что хуже – смотреть, как умирает мама, или вспоминать свое многообещающее прошлое. Мамину смерть переживала мучительно. Глупо, они ведь почти и не виделись.

Быть моделью гораздо проще, чем танцевать. Нужны красивый скелет и некий стоицизм. Никогда никаких вульгарностей, никакой обнаженки. Прелестные черно‑белые портреты, знаменитые фотографы. Крупные модные снимки во всех журналах, один раз – на обложке «Вог». Некоторое время ее звали «лицом шестидесятых». Имя до сих пор помнят. Икона шестидесятых Китти Гиллеспи, где‑то она теперь? Только на прошлой неделе журналист из воскресного приложения разыскал, позвонил, хотел взять интервью, расспросить о ее «безвестности». Иэн вежливо отбился.

К 1969‑му все закончилось. Познакомилась с Иэном, променяла яркие прожекторы на безопасность. На устойчивость. Положа руку на сердце, никогда об этом решении не жалела.

Конечно, хотела стать кинозвездой, но, правду сказать, играть не умела, хоть ты тресни. Китти Гиллеспи появилась на съемочной площадке, и все засияло. Увы‑увы. Смотрелась великолепно, но ни слова не могла сказать. Деревянная как доска. Сыграла крошечную роль в кино, нервный авангардный фильмец с неоднозначным рок‑певцом в главной роли. Весьма богемно. Китти валялась на диване, вся такая в тумане от секса и наркотиков. Единственная реплика: «Ты куда, деточка?» Сейчас едва ли кто помнит фильм и никто не помнит, как играла Китти. Слава тебе господи.

Рок‑звезда смеялся и говорил: «Ты работу все же не бросай». Они один раз переспали – почти предсказуемо. De rigueur [111]как выразился рок‑звезда. Временами она думала, что, когда состарится и все остальные умрут, она напишет автобиографию. Во всяком случае, о жизни в те годы. Над повествованием о ее жизни после замужества люди будут засыпать со скуки.

В кино она снялась через год после того, как бросила писателя. Почти два года провела под его чарами – ее как будто в заложниках держали. Возраст‑то какой, надо веселиться с друзьями, наслаждаться всем тем, чем наслаждались сверстницы. А она наливала ему выпивку, облизывала его эго и читала его занудные рукописи. Со стороны казалось, что это шикарно и по‑взрослому, но это лишь со стороны. Была все равно что нянькой, которой то и дело приходилось заниматься грязным сексом. Он был почти на двадцать лет старше и устало раздражался, если она не понимала, о чем он говорит, а такое случалось регулярно.

Китти села к туалетному столику, вытащила сигарету из серебряного портсигара. На крышке выгравированы ее инициалы, внутри тоже гравировка – послание от Иэна на день рождения: «Китти, моей самой любимой женщине на свете». Знаменитый писатель однажды подарил ей зажигалку, на которой было выгравировано что‑то непристойное на латыни. «Катулл», – пояснил он, переведя. Как неловко! Зажигалкой Китти никогда не пользовалась – вдруг какой‑нибудь знаток латыни разглядит. Она гораздо стыдливее, чем принято считать. Утром, уйдя из писательского дома, она пришла на набережную Виктории и швырнула зажигалку в Темзу. Обнаженную Китти Гиллеспи привязали к кроватному столбику и унизили. Всему есть пределы. И к тому же он от нее устал, ее место в его постели и вообще подле него заняла какая‑то шведская поэтесса, «умная женщина», сказал он, будто Китти глупа. Вскоре он пережил ужасную трагедию, и Китти поневоле жалела этого человека, совершенно не умевшего переживать драмы, в центре которых находился не он сам.

Насколько лучше теперь – прелестная докторская жена, прелестный дом в прелестном Харрогите, смотрит в зеркало у себя в спальне, видит прелестную белую шею, и на коже мерцают прелестные, прелестнейшие жемчуга. Китти Уинфилд заправила выбившийся локон за аккуратное ушко. Вздохнула. Иногда хочется свернуться клубком на полу и забыть про весь мир. Китти Уинфилд открыла пузырек снотворного, которое прописал ей супруг.

Она затушила сигарету, подновила помаду, «Шалимаром» спрыснула тонкую, исчерченную венами кожу на запястьях. Бледные‑бледные шрамы, тонкие браслеты, словно белые ниточки, там, где она резала, – уж сколько лет прошло.

Иэн внизу читает медицинский журнал, слушает Чайковского. Скоро зайдет в кухню, сделает им обоим по чашке чего‑нибудь молочного. «Мы с тобой как старые Дарби и Джоан»[112], – смеялся он.

Такая бескрайняя пустота внутри, там, где должен быть ребенок. «Вы не сможете зачать», – сказал ей на консультации гинеколог в Лондоне, незадолго до того, как она вышла за Иэна. Иэн работал в больнице на Грейт‑Ормонд, они познакомились в «Фортнуме и Мейсоне». Он покупал шоколад матери на день рождения, она пряталась от дождя, он позвал ее выпить чаю с булочками в ресторан «Фонтан», и она подумала: а что мешает?

– Хотите, я поговорю с вашим женихом? – спросил гинеколог. – Он ведь тоже медик? Или сами поговорите?

Они вежливо шифровали беседу. Хочет ли Китти, чтобы гинеколог объяснил Иэну, как «некая медицинская процедура, которую она прошла в молодости, лишила ее возможности зачать ребенка»? Но ведь Иэн врач, он захочет узнать подробности и уж наверняка сообразит, что это была за «медицинская процедура». Китти Гиллеспи накрылась белой простыней и раздвинула ноги.

Уйдя от писателя и выбросив неприличную зажигалку в Темзу, она обнаружила, что беременна. Сделала вид, что это неправда, понадеялась, что само рассосется, но не рассосалось. Понимала, что писателю ее положение до лампочки, да оно и к лучшему. Пять месяцев тянула, затем пошла на аборт. Фиби Марч порекомендовала врача. «Он тебя подчистит, – сказала. – К нему все девушки обращаются, ерунда, все равно что к зубному сходить».

И он не вязальной спицей ковырял посреди обшарпанной квартирки в задрипанном проулке. Кабинет на Харли‑стрит, дежурная в приемной, цветы на столе. Щуплый человечек, крошечные ступни; ступни всегда замечаешь. Ну‑с, мисс Гиллеспи, раздвиньте, пожалуйста, ноги. Даже сейчас как вспомнишь – вздрогнешь. Думала, будет по‑деловому, безболезненно, но вышло кроваво. Он задел артерию, она чуть от кровопотери не умерла. Отвез ее в ближайшую больницу, велел выйти из машины у входа в отделение скорой помощи.

В больнице ее навестила Фиби, принесла жизнерадостных нарциссов.

– Не повезло тебе, – сказала, – но избавилась, и то хорошо. Мы с тобой, дорогая, рабочие лошадки, мы должны принимать тяжкие решения. Все к лучшему.

Фиби теперь играет Клеопатру в Стратфорде. Они с Иэном ездили смотреть, часто бывали на юге, оставались на выходные, жили в приятной гостинице при пабе. Так и не сказала мужу, что давно знакома с Фиби. До сих пор вспоминает человечка с Харли‑стрит. Его крошечные ступни. Наверняка презирал женщин. Поломал ей нутро навсегда.

Зашивать ее приехал сердитый шотландец – вызвали из Суррея, прямо с поля для гольфа.

– Дура ты, дура, – сказал он. – Боюсь, до конца дней своих будешь расплачиваться. – Но полиции не стукнул – суров был, но не бессердечен.

Она сказала Иэну, что не может зачать, – это ведь честно. Сказала, что «проблема с трубами», дефект, а он ответил: «Ты у каких врачей была, у кого консультировалась?» – а она сказала: «У лучших. В Швейцарии», и тогда он сказал: «Мы еще проконсультируемся», и она ответила: «Пожалуйста, милый, не дави на меня, это невыносимо». Он был ощутимо старше, говорил, что всегда мечтал о сыне, учить его играть в крикет и все такое. «Надо бы тебе на ком‑нибудь другом жениться», – сказала Китти накануне свадьбы, а Иэн ответил: «Нет». Ради нее он готов был пожертвовать всем, даже детьми.

– Эй, там, наверху, ты жива?

– Прости, милый, стала комод разбирать, увлеклась. Уже иду.

Китти Уинфилд встала из‑за туалетного столика и спустилась к мужу. Впрочем, не успела – позвонили в дверь. Она глянула на часы – прелестные, тонкие, золотые, Иэн подарил на Рождество. (Без гравировки.) Почти девять. В такой час гости к ним не ходят. Она вышла на площадку, глянула через перила – Иэн открыл дверь, внутрь дохнуло ледяным мартом. Услышала, как Иэн сказал:

– Господи боже, Рэй. Что случилось?

Китти Уинфилд на цыпочках сошла по ступеням. Рэй Стрикленд стоял на пороге с маленьким ребенком на руках.

* * *

Джексон и не думал, что прогулка с собакой сожрет столько времени. Вернулся в гостиницу, под душем смыл с себя ночные улики – гляди‑ка, опаздывает, опять бегом бежать. Собаку придется взять с собой – нельзя ведь, чтоб ее нашли, когда придут убирать номер. Девушка придет убирать. Старомодное словоупотребление. Служанка, девственница. Его сестра была девушкой. Девой младой. Из других времен, когда девушки хранили свое девичество, как сокровище.

Он расстегнул рюкзак.

– Ну что, залезай. – Он и не догадывался, что собаки умеют хмуриться.

Во рту как будто мышь ночевала. Или несколько мышей. В лифте висело зеркало, и по пути в вестибюль Джексон второй раз за день узрел свой довольно беспутный облик. Вряд ли он произведет благоприятное впечатление на Линду Паллистер. («С каких это пор тебя такие вещи беспокоят?» – спросила Джулия. Та, что обитала у него в голове.) Без четверти десять утра, а день уже чрезмерно длинен. Когда он выходил из лифта, женщина в деловом костюме, дежурившая за стойкой портье, глянула на него подозрительно. Он слегка ей помахал, а‑ля королева‑мать. Она в ответ насупилась.

Сэндвич с беконом из грязной забегаловки на кратком пути к Линде Паллистер слегка поправил ему здоровье. Джексон отодрал кусок и отправил в рюкзак собаке.

Всю его ночь по Гринвичу – весь свой новозеландский день – Надин Макмастер молчала. Если Линда Паллистер не просветит его касательно происхождения Надин Макмастер, непонятно, куда дальше. Генеалогическое древо – фрактал, ветвится до бесконечности. Джулия, наследница среднего класса, прослеживала свою историю аж до Ноева ковчега, а Надин Макмастер не досталось даже голых корней.

Появилась молодая женщина – может, секретарша, функции неочевидны, – и сказала:

– Мистер Броуди? Меня зовут Элинор, я вас провожу к Линде в кабинет.

Уже лучше. Вчера он не продвинулся дальше приемной, где ему сообщили, что Линда Паллистер не сможет с ним увидеться. У Элинор было невзрачное лицо и вислые волосы, явно не признававшие укладку. А еще фантастические ноги – на ней они как‑то терялись. Просто говорю, ни капли не сужу, про себя сказал Джексон, обороняясь от чудовищного строя.

В руках он держал папку. Приобрел вчера в лавке, где все по фунту. Давным‑давно, еще в военной полиции, Джексон узнал, что папка в руках означает, что человек обладает неким официальным статусом, авторитетом, а может, и представляет угрозу. На допросах папка означала, что у тебя есть сведения о подозреваемом – сведения, которые ты вот‑вот используешь против него. Правда, напомнил он себе, Линда Паллистер не подозреваемая. И мы больше не в армии, думал он, шагая по коридору следом за точеными ножками Элинор. Папка была пластиковая, цвета убийственно розового неона, какого не встретишь в природе, – это несколько подрывало авторитет. Внутри – ничего и близко официального, лишь тоненький путеводитель Национального треста по Сиссингхёрсту и данные агентства недвижимости о крытом соломой коттедже в Шропшире, который недолго, кратчайший миг, щекотал фантазию Джексона.

Элинор оказалась болтушкой, что Джексон отметил довольно утомленно, – сказывался недостаток кофеина. Остановилась у двери, постучала. Не ответили, и она громко произнесла:

– Линда? К тебе мистер Броуди.

Линды не было, и Элинор растерялась.

– Не волнуйтесь, я подожду у кабинета, – утешил Джексон.

– Схожу ее поищу, – сказала она и убежала.

Прошло двадцать минут – ни Линды, ни Элинор. Невредно по‑быстрому заглянуть в кабинет таинственно исчезнувшей Линды Паллистер. Раз уж Джексон наделен властью розовой папки.

В кабинете бардак. На столе гнездилась всякая всячина: кривые сувениры – похоже, детские поделки, ручки, скрепки, книги, бумаги, сэндвич из «Маркса и Спенсера», так и не распакованный, хотя упаковали, судя по дате, вчера. Тут и там валяются пачки документов и папки. Не самая аккуратная женщина на свете.

Рядом с сэндвичем – раскрытый ежедневник с назначенными встречами. Все сегодняшние, включая Джексона, перечеркнуты – м‑да, вряд ли хороший знак. Он лениво полистал ежедневник – просто так, ничего не надеясь найти («Перестань копаться в моих вещах!» – заорала Марли, застав его за чтением своего дневника).

Вчерашняя встреча с Джексоном в два часа дня, которую Линда Паллистер отменила («Дж. Броуди»), старательно вычеркнута, как и все встречи после «Б. Джексона» в десять. Странное совпадение имен. Два Джексона. Перепутала имена или этот другой Джексон до того ее расстроил с утра пораньше, что она отменила всех?

Первую встречу Джексон назначил по телефону. Не сказал, что он частный детектив, поскольку, твердил он себе, никакой он не детектив. Вот этот клиент, и все. («Ага, правдоподобно», – отметила воображаемая Джулия.)

Поначалу Линда Паллистер разговаривала совершенно нормально, была любезна и деловита (вопреки состоянию своего кабинета). Упоминание Надин Макмастер ее не смутило – Надин ей писала, спрашивала о пропавшем свидетельстве о рождении, – имена Джона и Энджелы Костелло тоже действия не возымели, но, едва он помянул доктора Иэна Уинфилда, Линда Паллистер как будто слетела под откос:

– Кто?

– Иэн и Китти Уинфилд, – сказал Джексон. – Он был врачом в Святом Иакове. Она фотомодель, Китти Гиллеспи. Приемные родители Надин Макмастер.

– Они… – И она осеклась.

Джексон удивился, но решил, что все недоразумения рассеются, как только они с Линдой Паллистер поговорят. Надеялся, к примеру, что она объяснит, отчего же не существовало никаких Джона и Энджелы Костелло.

Надин Макмастер потянула за ниточку, и ткань ее жизни, такая, казалось бы, подлинная, стала распускаться. Но ведь откуда‑то я произошла, писала она. Все откуда‑то произошли! Пора ей завязывать с восклицательными знаками, решил Джексон, – они уже смахивают на панические вскрики. Похоже, беззаботная Надин Макмастер погружалась в экзистенциальные размышления о природе личности: кто мы такие, если вдуматься? Чуточное подозрение, большего и не надо, – и оно потихоньку сгрызает все, во что ты верил.

Многие агентства по усыновлению растеряли архивы, утешил он. Пусть так, но ведь не Королевский суд, правда? Надин не упала с небес готовой двухлеткой. Ее родила какая‑то женщина.

Я как будто на самом деле и не существую! Я запуталась!

Мы с тобой два сапога пара, подумал Джексон. Прошлое Надин Макмастер – сплошь тени и эхо, словно в ящик с туманом заглядываешь.

Пес дрых без задних лап в рюкзаке на полу. Или помер. Джексон легонько его пнул, и рюкзак заерзал. Джексон вспомнил утреннюю женщину. Обычно ему не приходится проверять, живы ли наутро его любовницы. Он расстегнул рюкзак, собака устало приоткрыла один глаз и отчаявшимся заложником покорно воззрилась на Джексона.

– Прости, – сказал тот. – Мы потом сходим погулять.

Сэндвич – с яйцом и кресс‑салатом. Джексон такие не любит, но до того проголодался, что даже яйцо с салатом аппетитны. Алкоголь и дальнейшее моральное разложение плохо спружинили на вечерней тарелке пасты из ресторана на Хидроу. Сэндвич с беконом исчез в челюстях похмелья. Где‑то часы пробили одиннадцать. Похоже на башенные – в Лидсе как‑то неуместно. Наверное, про Джексона все забыли.

Он сдался и на обороте визитки черкнул записку в смысле «Я здесь был». Эти визитки – «Джексон Броуди, частный детектив» – он заказал несколько лет назад, отправляясь в одиночное странствие. Тираж – тысяча. Какой оптимизм. Роздал не больше сотни – чаще всего забывал, что они у него есть.

Он положил визитку на сэндвич – будем надеяться, Линда Паллистер заметит. Вчерашние яйцо с салатом лежали на фотографии – под коробкой с сэндвичем почти не видно. Фотография скакала вверх‑вниз, кричала на Джексона, рвалась на свет божий. Когда он убрал сэндвич, фотография чуть не прыгнула ему в руки. Без рамки, потрепанная, старый снимок. Джексон его прежде не встречал, но девочку эту видел как пить дать. Вздернутый нос, веснушки, старомодная отливка пухлых черт – один в один Надин Макмастер на первой фотографии в Новой Зеландии. На верхнем краешке остался след – прежде снимок к чему‑то цеплялся ржавой скрепкой.

Снимали на пляже. В Великобритании, судя по тому, как закутан ребенок. От холода вот‑вот околеет, но улыбается от уха до уха. Два хвостика на висках – такие тугие, что девочка аж косит. Противозаконному ребенку первым делом обрезаешь эти длинные волосы – новая прическа, маскировка. Ершистая мальчишеская стрижка. Новая прическа, новая одежда, новое имя, новая страна.

Он бы поклясться мог, что на фотографии Надин Макмастер. Посмотрел на обороте. Ничего. Ни полезного имени, ни даты, увы, и, однако, внутри что‑то закопошилось – он помнил это ощущение по работе в полиции. Реакция собаки на кость, детектива – на крупную жирную улику. Он не знал, что означает эта фотография, но понимал, что она невообразимо важна. Об этичности кражи он раздумывал ровно две секунды, затем сунул снимок в бумажник. Фотоулики – мало ли, вдруг пригодятся.

Воодушевившись открытием и руководствуясь теорией о том, что улика не приходит одна, Джексон зарылся в бумажные завалы на столе Линды Паллистер. Ничего. Никаких признаков Уинфилдов или Костелло. Он залез в ящики стола. Опять бардак и хаос. Но в последнем ящике – вечно так, последний ящик, последняя дверь, последняя коробка – нашелся еще один предмет, рвавшийся на свет из темноты.

– Эврика, – пробормотал Джексон.

Папка, старая, из манильской бумаги, а снаружи – маленькая ржавая скрепка, того же размера, что и след на фотографии девочки с тугими хвостиками. Инстинктивная ловкость рук не подвела – Джексон сунул папку в свою, неоново‑розовую. Прямо как шпион, обнаруживший секретное досье. И успел в последний миг – ибо наконец на сцену вновь выступила Элинор, обладательница роскошных ног и неказистого лица. Он заметил ее гримасу – неприязнь и растерянность, которые затем смешались в некий загадочный коктейль. Обычно так гримасничали женщины, знакомые с ним подольше.

– Ой, – сказала она. – Вы еще не ушли. И даже вошли.

– Мисс Паллистер так и не появилась, – сказал он, разводя руками, точно фокусник, – мол, нету Линды Паллистер, и в карманах нету, я тут ни при чем; Элинор поморщилась. – Вы видели ее сегодня утром? – кротко осведомился Джексон.

Элинор сморщилась еще сильнее. Таким лицам идет только равнодушие.

– Не помню, – ответила она.

– Может, заболела, – сказал Джексон. – Может, это из‑за сэндвича, который она не съела.

В гримасе Элинор проступила угроза. Джексон отбыл, пока его не превратили в камень.

Он ретировался в ближайшее кафе, маленькую итальянскую забегаловку, – решил, что там умеют варить кофе, и не разочаровался. Сел за столик в углу и за двойным эспрессо принялся разглядывать украденные трофеи.

Тонкий картон манильской папки был мягок и от старости пушист. Вот какими папки были раньше – до того, как переродились неоново‑розовым пластиком. Он таких в свое время видел во множестве. Само собой, в наше время безбумажных офисов даже розовый неон – анахронизм. Судя по диккенсовским горам бумаг в захламленном кабинете, Линда Паллистер о безбумажных офисах и не слыхала. У нее там маленького ребенка можно спрятать – или собаку, – а потом искать несколько дней.

Он открыл потрепанную бежевую папку, ожидая сюрприза – улики, тайны, хотя бы обрывка скучной бюрократии, – но сюрприз оказался иным: папка была пуста. Джексон перевернул ее и потряс – мало ли.

Впрочем, невзирая на пустоту, папке было что сообщить. В левом верхнем углу приклеен маленький ярлык, отпечатанный на машинке. Пишмашинки больше не в ходу – все равно что найти следы первобытной культуры, обитателей потерянных времен. «Кэрол Брейтуэйт», – прочел Джексон. «Соцработник: Линда Паллистер» – и дата, 2 февраля 1975 года. Наверное, Линда Паллистер была совсем молода. В 1975‑м Джексону было пятнадцать – годом старше, чем его дочь сейчас. Шел по кривой дорожке, прогуливал школу, воровал по мелочи, слегка хулиганил, топил добрый корабль «Вулвортс». Давно дело было.

А снаружи на папке, на сей раз поблекшей черной авторучкой, значилось: «Констебль Трейси Уотерхаус» – и другая дата, 10 апреля 1975‑го. И номер телефона – тех времен, когда в стране еще не поменяли коды. Тот же год, когда удочерили Надин Макмастер. Свидетельство об удочерении – то самое, которого официально не существует, – датируется апрелем. Надин его отсканировала и прислала Джексону вместе со свидетельством о рождении, которого тоже не существует официально. Похожи на правду, даже если и фальшивые, хотя, пожалуй, по сканированному изображению не скажешь наверняка. У фальшивой жены Джексона было вполне подлинное на вид свидетельство о рождении – не так уж трудно добыть.

В ежедневнике Линда Паллистер записала: «Позвонить Трейси Уотерхаус», а вот и имя Трейси Уотерхаус тридцатипятилетней давности. Джексон вынул фотографию из бумажника, поглядел на толстую здоровую девочку с тугими хвостиками. Скрепка с папки идеально наложилась на ржавый отпечаток на фотографии – Джексон так и знал.

Шрёдингер, кто он ни на есть, его кошка и все прочие, кому тоже неймется, забрались в ящик Пандоры и увлеченно вяжут там гордиев узел. В черепе закопошилась головная боль – новая, приятельница той, что заявилась раньше.

* * *

Странно, удивлялась Трейси, что на этих так называемых игровых снарядах дети не гибнут толпами. Люди (родители), очевидно, пребывают в блаженном неведении относительно угрозы для маленьких тел, когда они непристегнутыми взлетают высоко‑высоко в небо на качелях, или для тех же тел, ростом муравью по колено, когда они съезжают с горки. Кортни поразительно беспечна – ребенок, который ни о чем не печется, опасен.

Другие дети на площадке вопили, визжали и хохотали, Кортни же, точно маленький и упрямый испытательный манекен, вознамерилась попробовать на прочность все, включая себя. Вероятно, об удовольствии и речи не шло. Дети, пережившие насилие – а насилие бывает разное, – нередко закрыты и отгораживаются от любых радостей.

Опять выдался прекрасный денек, на поле боя Раундхея уже вышли войска отдыхающих – полуголые белые тела валяются трупами на зеленой траве, люди стараются урвать чуток солнца и глоток свежего воздуха. Что такое парки? Пространство для вдоха тем беднякам, что шесть долгих дней торчали на фабриках. Бедные детки, рабы механики, чьи маленькие беспомощные легкие забиты влажной шерстью.

Может, прийти сюда – безумная идея, они на виду у всего света и его супруги, но с другой стороны – как еще спрятать ребенка? Только на виду, на игровой площадке, в толпе родителей и детей. Люди похищают детей из парков, а не водят в парки. И к тому же Келли Кросс при свете дня ни за что не пойдет в Раундхей. Кроме того, спорила Трейси со своим рассудком, полезно поучиться быть родителем на публике. Рано или поздно придется выйти в свет (и к его супруге) в роли матери, ну и вот пожалуйста – Имоджен Браун качает дочку Люси на качелях, раскручивает на карусели и помогает разбираться в многообразии механизмов, для которых у Трейси и названия‑то нет, потому что в унылых парках ее детства таких сроду не бывало.

Трейси вздохнула с облегчением, когда Кортни слезла с гигантской курицы на пружинных ногах и объявила:

– Я есть хочу.

Трейси глянула на часы – и пятнадцати минут не прошло. А как будто много часов. Она протянула Кортни банан.

– Нормально? – спросила она, когда банан исчез, и Кортни серьезно показала палец: «во!».

Экономила слова – оно и понятно. Может, в детстве кажется, если использовать все слова сразу, ничего не останется на потом.

Трейси вытерла зеленую личинку сопли, выползшую у Кортни из носу, и похвалила себя за то, что купила в супермаркете одноразовых платков. Из бездонной сумки она выудила трупик пончика, купленного в «Эйнслиз» миллион лет назад, разломила пополам, и они с Кортни съели его, сидя на траве. («Сладкое? До обеда?» – осведомился голос матери у Трейси в голове, и Трейси про себя ответила: «Да‑с. И что ты с этим сделаешь, корова старая?»)

Дожевав, Кортни рьяно вылизала пальцы, снова молча показала Трейси «во!», а затем достала из рюкзачка свои сокровища и одно за другим выложила на траву, дабы полюбоваться:

потемневший серебряный наперсток

китайскую монетку с дыркой посредине

кошелек с улыбающейся мартышкой

снежный шар с топорной пластмассовой моделью парламента

ракушку в форме трубочки с кремом

ракушку в форме шляпы кули

целый мускатный орех

сосновую шишку

Сосновой шишки прежде не было, отметила Трейси. Любопытно, откуда взялась. Похоже на эту игру, в детстве на праздниках играли, – надо запомнить, что лежит на подносе. Таких праздников, наверное, теперь не устраивают. «Прицепи ослу хвост», «передай посылку» – чей‑нибудь папа дежурит у проигрывателя и ставит иголку на «Сбежавший поезд»[113]или «В Букингемском дворце караул сменили»[114]. Теперь все ходят в «закрытые игровые зоны» – «Негодники» и «Шутники» – и там бесятся. Трейси однажды вызвали на такой праздник в Брэдфорде. Думали, ребенок потерялся, а он нашелся на дне ящика с шарами – никто не заметил. Все нормально было с ребенком, живой, здоровый и брыкался буквально. Рай педофила.

Трейси взяла ракушку в форме трубочки с кремом и покатала в ладони. В детстве отец по пятницам, по дороге домой с работы, из ратуши, покупал три трубочки с кремом в кондитерской Томсона в Брэмли. Трейси не помнила, когда в последний раз ела трубочку, когда прижимала раковину к собственной ушной и слушала море. Где‑то посреди этих воспоминаний Кортни потихоньку забрала у нее раковину и теперь снова паковала свои сокровища.

– Да, ты права, – вздохнула Трейси. – Может, пикник? Не дай нам боженька десять минут прожить без еды.

Из багажника она приволокла старое клетчатое одеяло. Расправила его, разложила фураж из супермаркета – роллы с тунцом, пакетики яблочного и апельсинового сока, пачки чипсов и батончик «Кэдбери», каковой – сочла Трейси – аннулировался пакетиком морковных палочек. О таком пикнике (пожалуй, без морковных палочек) она мечтала в детстве – а вовсе не о яйцах вкрутую и не о подмокшей белой булке с тонким слоем паштета, которую мать неведомо зачем оборачивала влажным латуком. Этот убогий провиант они брали с собой в воскресные поездки в семейном «форд‑консуле» – в Хэрвуд‑хаус, в Бримэм‑Рокс или в «края Бронте», как фамильярно называла их мать, которая в жизни не прочла ни одной книги ни одной Бронте, да и вообще никаких книг не читала, если их ей сначала услужливо не пересказал «Ридерз дайджест». Ближе всего к пасторскому дому они подобрались однажды, остановившись в деревушке Хоуорт, где отец купил сигарет.

Вспоминаешь эти воскресные поездки, а в голову неизбежно приходит и другое – как кокаешь вареное яйцо, снимаешь мембрану с плотной сероватой массы под скорлупой. Бэ‑э, тошнит. И еще вдруг всплыло, как отец иногда забрасывал в рот целое яйцо, точно фокусник, и маленькая Трейси отчасти ждала, что вместо яйца появится голубь или гирлянда флажков. Они однажды видели такое на летней ярмарке в Бридлингтоне. Главным номером программы значился Ронни Хилтон[115], чей расцвет давно миновал, но все‑таки он йоркширец, есть чем гордиться.

Отец Трейси был ветераном войны, служил в «зеленых Говардах»[116], высадился в Нормандии, на пляже Голд. Наверняка много чего повидал, но, если и так, помалкивал. Иногда война людям не впрок. Родился в Дьюзбери. Мировая столица шодди. Кое‑что понятно о текстильном городке, если он даже на второй сорт не замахнулся, предпочел низкокачественные ткани из тряпья и обрывков. Грязное это дело, шодди. Город, где женщины теперь накачивают наркотой и похищают собственных детей, чтоб денег сшибить. Потрошителя поймали в Шеффилде, а допрашивали в Дьюзбери. Обычный патруль, удача Сатклиффа истощилась, а к полиции запоздало возвращалась. Трейси помнила, как стояла в лавке на углу, покупала себе и напарнику чипсы и шоколадки. На дежурстве. У мужика за прилавком работало радио, и, когда сообщили новость, он заорал: «Его поймали, Потрошителя вашего поймали!» Сын выходцев из Бангладеш – Трейси не винила его за то, что не признавал Сатклиффа своим. Где была во время прочих важных мировых событий, уже забыла (наверняка перед ящиком, новости смотрела), хотя падение второй башни Всемирного торгового центра видела в телемастерской, покупала кабель для DVD‑плеера. А должен был идти «Обратный отсчет»[117].

В день свадьбы Чарльза и Дианы – Трейси хотела посмотреть репортаж (но ни за что бы не призналась) – она координировала обыск домов после так называемого убийства чести, жертва – женщина из Брэдфорда. Сказочная свадьба.

А девочка бывала на море?

– Ты бывала на море, Кортни?

Кортни, набив рот роллом с тунцом, потрясла головой, затем кивнула.

– И да и нет?

– Да, – пробубнила Кортни.

– Да?

– Нет.

Непостижимо. Они поедут на море. И будут пантомимы, и цирки, и парижский Диснейленд. Они поедут на море, поплещутся в волнах. Осторожно. До появления ребенка Трейси думала бы: море, песок, пляж. А теперь воображает, как маленьких детей уносит, точно пробки в цунами. И не стоит забывать, что на среднестатистическом британском пляже разумно ожидать высокий процент педофилов – выходят на свет божий, наслаждаются жизнью. Опасайся одиноких мужчин на морском берегу, в бассейнах, у школьных ворот. Игровые площадки, ярмарки, пляжи – педофильские пастбища. Вроде бы самые невинные места. Если б люди знали. А девочка знает? Может, к мысленно составленному списку врачей нужно прибавить психотерапевта? Или хватит свежего воздуха, зеленых овощей и любви Трейси (пусть дилетантской и преступной)? Хороший вопрос. Почему ребенок был у Келли, если Келли не ее мать? Келли присматривала – какой‑нибудь злодей поручил? И девочка привыкла, что взрослые передают ее друг другу, как посылку? Торгуют ею. От одной мысли мороз по коже.

Надо бы купить фотоаппарат, хорошую цифровую камеру, новая детская жизнь отпечатается красками струйного принтера. Полезно завести улики – вот, мол, Кортни есть в жизни Трейси. Где‑то завалялся старый фотоаппарат – ничего похожего на нынешние зализанные модели. Снимать толку не было – Трейси не встречалось ничего достойного. В основном она гуляла в одиночестве, а что за радость в пейзажах, если на них нет людей? Проще открытку купить.

Отец Трейси – носил брюки, орудовал камерой – годами документировал их жизнь. Имел привычку ежегодно фотографировать рождественскую елку. Были и другие семейные снимки: открывают подарки, благопристойно пьют херес, хлопушки опять же, и кое‑где елка отчасти видна – дуга мишуры, повисшая ветка, – но не «елка, только елка, и ничего, кроме елки». Не шутка, даже не острота.

Фотографии свалены в коробку у Трейси в дальней спальне – уже не поймешь, из какого Рождества взялось какое дерево, каждый год одни и те же тоскливые игрушки, только развешены чуть иначе, волхвов направляет не звезда небесная, а какая‑то обшарпанная морская звезда, на кончиках веток пьяно покачиваются изнуренные гномы из мохнатой проволоки, вместо носов и глаз спичечные головки. После семидесяти отец перестал покупать елку. «Да зачем?» – сказала мать, когда Трейси заехала на Рождество. Для радости, для веселья, чтобы было красиво, подумала Трейси, – но поезд ушел.

Если провести археологические раскопки в коробке, найдется ли подсказка – отчего родители барахтались в унынии своей жизни с таким откровенным воодушевлением?

Найдет ли она в коробке юную себя, удивится ли, как далеко ушла, или расстроится оттого, что она, юная, теперь так далеко? Ронни Хилтон в «Спа‑театре», у Трейси впереди целая жизнь. «Мельница в старом Амстердаме»[118]. «Передай посылку». Забавно, Трейси столько лет вычеркивала свое блеклое детство (туда ему и дорога), но, едва заимела ребенка, что‑нибудь то и дело напоминает – осколки, щепки памяти. Треснуло зеркало.

– Нам пора. Давай сходим к озеру, уток покормим?

От пикника остались корки – все остальное Кортни подъела. Может, Трейси похитила кукушонка, великанье дитя. И жестоко расплатится – она представила, как девочка растет и растет, раздувается, заполняет собой машину, пустую комнату, весь дом, съедает все, что попадается на глаза, включая Трейси. Похищаешь ребенка, и он тебя губит – а ты слишком поздно поняла. Греческая трагедия, да и только. Несколько лет назад Трейси видела «Медею» в драмтеатре Западного Йоркшира. Африканская постановка; «Нигерийцы, точнее, йоруба»? – со знанием дела пояснил ее спутник. Опять ученый из «социального клуба одиноких». Напрашиваются вопросы насчет образованных. На пороге ее дома попытался ее полапать. Она оскорбилась – он что, думает, она уже до такой степени отчаялась? Двинула ему коленом по яйцам – вот тебе эмпирик. На этом ее отношения с клубом прекратились.

С Медеей, конечно, все не так, она убила детей, а не наоборот. Сюжет не пугал – такое происходит то и дело.

Утки потеряли аппетит – в парк явилось пол‑Лидса, и все кидали равнодушной пернатой дичи огрызки белого хлеба. Под вечер придут крысы, пожрут размокшие объедки. Кортни не из тех, кто выбрасывает еду, – корки она съела сама.

Девочка подустала. Детей надо комплектовать колесами.

– Мороженого, а? – спросила Трейси.

Кортни показала «во!». Хочется подарить этому ребенку весь мир, но никакое мороженое на свете не зачеркнет Келли Кросс и все ужасы, что за ней стоят. Морожено, морожено, в мгновенье уничтожено.

Они пошли обратно по Солдатскому полю, у каждой рожок: у Кортни – клубничный, у Трейси – мятный с шоколадной крошкой. Потрошитель напал на двух жертв в Раундхее – одна выжила, другая умерла. Слепая удача. 1976‑й и 1977‑й. Через два года после убийства в Лавелл‑парке. То убийство Потрошителю так и не пришили, но поневоле задаешься вопросами. Уилму Маккенн, его первую жертву, убили спустя всего полгода после того, как Аркрайт выломал в Лавелл‑парке дверь, а Сатклифф охотился и прежде. Кто‑то из заключенных сознался в убийстве Кэрол Брейтуэйт, а потом умер, рассказал Аркрайт. Удобный способ подчистить преступление.

– Трейси?

Ее размышления прервал тоненький голосок. Кортни впервые сама к ней обратилась. Трейси чуть не заплакала. Удастся ли научить девочку говорить Трейси «мама»? Каково это? Все равно что взлететь. Венди из «Питера Пэна», а рядом Динь‑Динь. Две потерянные девочки.

– Пойдем, – сказала Трейси. – В Бэтли есть «Тойз‑Ар‑Ас». Прокатимся.

Возвращаться домой в Хедингли страшновато. Остаться дома одной с ребенком. Будто настоящий родитель. И как тут выживать? Непонятно. Трейси вспомнила про Янека. Нет, пока он там, домой, конечно, нельзя. Он будет смотреть на Кортни печальными польскими глазами, спрашивать, кто она такая, откуда взялась.

* * *

Следующей в списке задач значилась покупка внушительного запаса пакетов для использованных подгузников – пригодятся, когда хлынет неотвратимая лавина собачьего дерьма. Добропорядочный гражданин должен быть полностью экипирован. Готовясь обременить планету новой порцией мусора, надо было, наверное, проверить, разлагаются ли эти пакеты, но порой человеческим силам наступает предел.

Засим последовал визит к старомодному парикмахеру, которого Джексон заприметил возле «Бест‑Вестерна», – ему требовалась трансформация, каковая и была достигнута стрижкой под машинку и горячим бритьем опасной бритвой; спустя полчаса Джексон вышел из парикмахерской безволосый, будто новорожденный ягненочек (или зэк). A boule à zero [119], как выразились бы в Иностранном легионе. Одна надежда, что никто не подумает, будто это из‑за мужского облысения. Джексон в зеркале больше походил на Джексона, чем прежний Джексон, и Джексон перед зеркалом вздохнул с облегчением.

В парикмахерской собаке разрешили составить ему компанию, и пес сидел, пристально наблюдая за процедурой, словно запоминал, дабы потом внятно объяснить. Парикмахер оказался собачником, сказал, что «выставлял мопсов», и Джексону не сразу удалось расшифровать это заявление.

Кроме того, парикмахер показал, что собака умеет пожимать руки – «точнее, лапы», засмеялся он.

– Ну да, – сказал Джексон.

– У нас с собаками восемьдесят пять процентов общих генов, – сообщил парикмахер.

– Ну, у нас пятьдесят процентов общих генов с бананами, – ответил Джексон. – Вряд ли это имеет значение.

Тишком проносить собаку в разные заведения оказалось проще, чем Джексон предполагал; впрочем, нельзя сказать, что раньше он об этом задумывался. Поразительно, как часто с собаками куда‑нибудь не пускают. Детей – не то чтобы он, само собой, возражал против детей, – так вот, детей пускают куда угодно, а собаки, как правило, ведут себя гораздо благопристойнее.

Следующая остановка – Центральная библиотека, где он прошерстил архивы «Йоркшир пост» за апрель 1975 года. В номере от 10 апреля нашлось искомое – отнюдь не на первой полосе. «Вчера во второй половине дня в квартиру в Лавелл‑парке был вызван полицейский наряд, обнаруживший тело женщины, опознанной как Кэрол Брейтуэйт. Мисс Брейтуэйт подверглась жестокому нападению. По словам представителя полиции, тело пролежало в квартире некоторое время». Подпись – Мэрилин Неттлз. И всё – в последующие недели ни словечка о расследовании, никаких сообщений о дознании. Очередная женщина, выброшенная на помойку Женщина убита, убийца не призван к ответу – отчетливое эхо Джексоновой жизни.

Рюкзак на полу заерзал, будто вот‑вот произведет на свет инопланетное существо. Изнутри донесся тихонький, приглушенный «гав», и в просвет молнии вылез собачий нос. Наверное, пора идти.

Даже с новым кодом телефон Трейси Уотерхаус оказался пустышкой – номер давно не обслуживается. Кто эта Трейси Уотерхаус – боевой конь, столько лет прошло, а до сих пор в строю? Весьма сомнительно.

Если Трейси Уотерхаус в 1975‑м работала в полиции Западного Йоркшира, должны остаться записи, рассудил Джексон. А если не записи, может, ее помнят, хотя шансы, что кто‑нибудь запомнил скромного констебля семидесятых, пожалуй, невелики. В те времена еще считалось, что женщины в полиции нужны, дабы чай заваривать и за ручку держать. «Жизнь на Марсе» – только вершина айсберга этого сексизма. Тот мир ушел и больше не вернется. (Сколько мужчин нужно, чтобы оклеить комнату обоями? – спросила Марли. Джексон подождал надменного финала. Четверо, если тонко их порезать. Ха‑ха.)

Псу не сиделось, хотя он получил от Джексона полсэндвича и задрал лапу на несколько стен, а также на кривое и недоразвитое городское деревце. Много часов провел в заточении – наверное, мечтает нормально погулять. Людям с собаками в Лидсе гулять толком негде – в центре почти нет зелени.

Джексон решил, что, пожалуй, не стоит тащить пса в полицейский участок, и привязал его к столбу перед управлением полиции на Миллгарте, так чтобы животина находилась прямо на линии огня видеокамер над входом. Если сопрут пса, хотя бы останется запись.

– Считай, что я параноик, – сказал он собаке, – но в наше время никому доверять нельзя.

Уродливее здания Джексон в жизни не видал – построили в семидесятых, смахивает на крепость крестоносцев, чтоб враг и близко не подошел.

Дежурному сержанту Джексон объяснил, что он частный детектив и работает на адвоката. Тетка завещала Трейси Уотерхаус небольшое наследство, но семьи давно потеряли друг друга («Родня, сами понимаете»), знали только, что Трейси Уотерхаус была констеблем в полиции Западного Йоркшира в 1975 году. Врать нужно попроще («Это не я»), у Джексона вышло сложно, и он отчасти ждал, что его раскроют, однако сержант только и сказал:

– Тысяча девятьсот семьдесят пятый? Да уж, глубоко вы закопались.

Из кабинета в глубине вышел человек, похожий на выдохшегося боксера, уронил папку на стойку и сказал:

– Что такое?

– Человек ищет констебля Трейси… как фамилия? – Дежурный сержант обернулся к Джексону.

– Уотерхаус.

– Уотерхаус, – повторил дежурный сержант выдохшемуся боксеру, словно переводил с иностранного языка. – Была констеблем в?..

– Тысяча девятьсот семьдесят пятом, – подсказал Джексон.

– В тысяча девятьсот семьдесят пятом.

– Трейси Уотерхаус? – переспросил побитый боксер и расхохотался. – Трейс? Большая Трейси – Билл, да ты ее знаешь. Детектив‑суперинтендент Уотерхаус, недавно отчалила.

– То есть что – умерла? – спросил Джексон.

– Ну уж нет, Трейси у нас неуничтожимая. Я, кстати, детектив‑инспектор Крейг Питерс. – И он протянул руку.

– Джексон Броуди, – ответил Джексон, эту руку пожимая.

Он не припоминал, чтобы во времена его растранжиренной юности защитники правопорядка в Западном Йоркшире были так любезны.

– Трейси в конце прошлого года вышла на пенсию, – сказал инспектор. – Работает в «Меррион‑центре», начальник отдела безопасности.

– А! Трейси Уотерхаус, – сказал дежурный сержант, будто ему наконец удалось перевести слово.

Дальше по коридору распахнулась дверь, и оттуда вылетел седой старый полицейский. Теперь таких не делают – оно, пожалуй, и к лучшему. Мрачно обозрел приемную и направился к ним.

– Детектив‑суперинтендент Крофорд и Трейси знакомы сто лет, – пояснил Питерс Джексону. И Крофорду, громче: – Барри, тут Трейси спрашивают.

– Трейси? – переспросил Барри, затормозил и подозрительно уставился на Джексона.

Надо полагать, всю жизнь проработав в полиции, смотришь подозрительно на всех подряд. Джексону было о чем жалеть, но он радовался, что вовремя ушел.

– Джексон Броуди, – сказал он, протягивая руку.

Крофорд пожал ее весьма неохотно. Джексон пересказал историю про завещание и давно потерянную двоюродную сестру. Он понимал, что земля под ногами качается, он ведь не знал, есть ли у Трейси двоюродные сестры, но Крофорд сказал:

– А, да, что‑то такое было. У ее матери сестра в Солфорде. Они, если память не изменяет, почти не общались.

– Вот‑вот, в Солфорде, – сказал Джексон. Славно, – значит, он копнул правильную жилу.

– Я и говорю, – продолжал детектив‑инспектор Питерс, – Трейси работает в «Меррион‑центре». – (Теперь Крофорд сердито воззрился на него.) – Что? – переспросил Питерс. – Это же не государственная тайна.

– Ну, в общем, да, – сказал Джексону надутый индюк Крофорд, – но на работе ее не дергайте. И домашний адрес я вам не дам, даже не просите. Она уезжает в отпуск, наверняка уже уехала. Я ей звякну, скажу, что вы интересовались.

– Что ж, спасибо, – ответил Джексон. – Передайте ей, что я живу в «Бест‑Вестерне». Погодите, я визитку дам. – И он протянул Крофорду визитку «Джексон Броуди, частный детектив», а тот небрежно сунул ее в карман и сказал:

– В отличие от вас, я детектив не понарошку, так что будьте любезны отвалить, приятно было познакомиться и все такое.

Очарован, подумал Джексон. Брюзга престарелый. Как выразилась бы Джулия. Престарелый брюзга, который подзадержался на сцене. Может, удастся ненавязчиво ввернуть имя Кэрол Брейтуэйт? Пожалуй, не удастся, решил Джексон, но все равно попробовал.

– А кстати… – обронил он.

Крофорд уже прошел полкоридора. Остановился, обернулся, аж ощетинился весь.

– Ну? – сказал он. – Что?

– Просто хотел поинтересоваться. Кэрол Брейтуэйт, звоночек не звонит?

Крофорд смотрел на него не мигая:

– Кто?

– Кэрол Брейтуэйт, – повторил Джексон.

– Впервые слышу.

Собака на Миллгарте явно нервничала. Во всемирном порядке вещей пес очень мал и, надо думать, почти всегда остро сознает свою уязвимость.

– Ты уж прости, – сказал Джексон.

Он прямо чувствовал, как они превращаются в Уоллеса и Громита[120]. Скоро он станет звать пса «старина» и делиться с ним сыром и крекерами. Что ж, решил Джексон, могло быть и хуже.

– Я ищу Трейси Уотерхаус, – сказал Джексон мужчине – скорее даже юноше, – который в конце концов появился из‑за неприметной серой двери в «Меррион‑центре».

Весь изъеден прыщами – если знаешь азбуку Брайля, по этому лицу можно читать, – на груди бирка, на бирке имя «Грант Лейбёрн». Судя по физиономии, этому человеку досталось очень скудное генетическое наследие. Джексон слегка расстроился: приятной канадки, значит, нет.

– Трейси Уотерхаус, – повторил он. – Она здесь?

– Нет, – буркнул Грант Лейбёрн. – Нету ее.

– Вы не знаете, где ее искать? – не отступал Джексон.

– Она с завтрашнего дня в отпуске. Вернется через неделю.

– А сегодня?

– Заболела.

– Вы, наверное, не можете дать мне ее телефон? – спросил Джексон. – Или какие‑нибудь контакты? – с надеждой прибавил он.

Грант воздел кустистую бровь:

– Ну а сами‑то вы как думаете?

– Очевидно, нет?

– Угадали.

Джексон выудил визитку, вручил Гранту:

– Передайте ей, пожалуйста, когда вернется.

– Частный детектив? – ухмыльнулся Грант. – Опять. Она очень популярна.

– Опять? – удивился Джексон.

– Ага, другой уже приходил. – Он покосился на круглую видеокамеру на потолке. Камера смахивала на миниатюрный космический корабль. Грант поморщился. – Вечно кто‑нибудь наблюдает.

– Да не говорите, – сказал Джексон.

Снимок девочки с тугими хвостиками он поставил на стул у окна, где светлее всего. Сфотографировал телефоном. Отсвечивает чем‑то призрачным, фотография фотографии, третий шаг по направлению от жизни. Виртуальная реальность.

Он полистал фотографии в телефоне, пока не нашел ту, что сделали по прибытии Надин Макмастер в Новую Зеландию. Если не тот же ребенок, что дрожал на британском пляже, то ее однояйцевая близняшка. На обоих снимках девчонка улыбалась от уха до уха – в голове уже толпились восклицательные знаки. Если на фотографии Надин Макмастер, это доказывает одно: она не возникла из небытия готовой двухлеткой. У нее есть прошлое. Однажды она стояла на пляже, дрожала на ветру и улыбалась, а кто‑то ее фотографировал. И кто же?

В мире антиподов, где живет Надин Макмастер, сейчас глубокая ночь. «Как думаете, это вы?» – написал он, затем решил, что звучит предвзято, стер, написал иначе: «Вы узнаете девочку на этой фотографии?» Когда наступит завтра, Надин проснется и ее ожидает сюрприз либо разочарование.

Джексон погуглил «Кэрол Брейтуэйт» в телефоне и ничего не нашел. Любые сочетания «Кэрол Брейтуэйт», «убийства», «Лидса», «1975» и любых других слов, какие пришли в голову, результатов не дали. В 1975‑м Кэрол Брейтуэйт была взрослой – она явно не Надин Макмастер, но, может быть, ее мать? В газетах детей не упоминали, но это не значит, что детей не было. Скажем, девочка на фотографии – дочь Кэрол Брейтуэйт. Линда Паллистер занималась детьми, которые никому не нужны, – может, и ребенок Кэрол Брейтуэйт попал к ней? И Линда с блеском устроила закулисное удочерение? Акт доброй воли, например, – у девочки появился дом, ей не придется бултыхаться и гнить в системе.

Единственная девочка, похищенная в 1975‑м, – жертва Черной Пантеры Лесли Уиттл; больше в Сети ничего не нашлось. Похищение маленькой девочки – повод для газетных заголовков, а если б ее не нашли, газеты об этом кричали бы годами. В свое время Джексон разыскивал толпы потерянных детей, но никогда не искал ребенка, который не терялся. Даже самый легкомысленный родитель вряд ли способен потерять ребенка и ни словом об этом не обмолвиться – если, конечно, не терял его нарочно.

Гораздо вероятнее, что Надин Макмастер оказалась никому не нужна и ее кому‑то подарили. Тогда ясно, почему не сохранилось записей. Когда Джексон был маленьким, неофициальные «усыновления» происходили сплошь и рядом, не оставляя никаких бумажных следов. Внебрачных детей забирали дедушки с бабушками, и они росли, считая своих матерей сестрами. Бесплодные сестры забирали лишнюю племянницу или племянника, растили как собственного вожделенного единственного ребенка. И у матери Джексона был старший брат, которого она в глаза не видела. Его взяли бездетные тетя с дядей из Дублина, еще до материного рождения, и «избаловали», завистливо говорила мать. «Избаловали» в ее понимании означало, что он получил образование, учился в Тринити‑колледже, выступал адвокатом в судах, удачно женился и спустя много лет умер, окруженный буржуазным комфортом.

Ключ к загадке – Линда Паллистер, нужно только с ней поговорить, а она, похоже, из кожи вон выпрыгивает, лишь бы разговора не случилось.

В телефонной книге не нашлось ни Трейси Уотерхаус, ни Линды Паллистер – оно и неудивительно. Полицейские и соцработники стараются на глаза не лезть, иначе каждый псих и бывший зэк станут барабанить им в дверь среди ночи. Джексон открыл 192.com, пособника всех ищеек и следователей, у которых нет доступа к официальным данным.

Там он отыскал «Линду Паллистер» и четыре «Т. Уотерхаус», одна из которых оказалась «Трейси». На его счете в 192.com куча денег, и он получил адреса обеих. Им хватило ума спрятаться от телефонной книги, но не хватило хитрости вычеркнуть себя из списка избирателей – отсюда и данные у 192.com. Такие вещи надо запретить, но они, по счастью, разрешены.

«Сааб» он загнал на многоэтажную парковку «Меррион‑центра» еще вчера, только приехав в Лидс. А с собакой в машине как полагается поступать? То и дело видишь, как собаки выглядывают из заднего окна или сидят рядом с водителем, хлопая ушами на ветру, но пес в машине – гарантия несчастного случая. Когда Джексон служил в полиции, одна женщина погибла в автокатастрофе. Дала по тормозам на светофоре, а ее далматинец, сидевший сзади, полетел дальше. Сломал ей шею. На редкость глупая смерть.

Собака запрыгнула на заднее сиденье, словно там ей самое место, однако альфа‑самец Джексон сурово сказал:

– Нет.

Собака растерялась, но хотела угодить и уставилась Джексону в лицо, ища подсказок.

– Сюда, – сказал Джексон, указав на коврик перед пассажирским сиденьем; собака прыгнула, куда велено, и устроилась поудобнее. – Ну ладно, – сказал Джексон, удостоверившись, что пес не станет ракетой летать по салону. – Поехали баб поищем.

В плеере заиграли «Ковбойские сапоги» Кендел Карсон[121]– отнюдь не мужицкая песня, несмотря на название.

Он завел машину и поправил зеркало заднего вида. Снова удивился, увидев свою стрижку военного образца.

Линда Паллистер жила в обыкновенном блокированном доме возле парка Раундхей. Шторы задернуты, хотя еще не вечер. Дом словно в трауре. Джексон позвонил в дверь, громко постучал – нет ответа. Попробовал черный ход – то же самое. Таинственно отсутствующая Линда Паллистер продолжала таинственно отсутствовать.

Джексон постучал к соседям. Удача улыбнулась: ему попалась соседка («миссис Поттер»). Известный типаж – в это время суток они обычно сидят за кружевными занавесочками, смотрят повторные показы «Чисто английских убийств» или «Пуаро»[122], а рядом чайник и тарелка шоколадного печенья. Бесценные свидетели, потому что всегда держат ухо востро.

– Вчера вечером к ней кто‑то приходил, – с готовностью отрапортовала миссис Поттер. – Мужчина, – со смаком прибавила она.

– А сегодня вы ее видели?

– Не помню. Я же не круглые сутки за соседями слежу – не понимаю, с чего бы людям так думать.

– Ну разумеется, миссис Поттер, – якобы сочувственно поддакнул Джексон. Подобная тактика ему не помогала (особенно с женщинами), но это ведь не повод бросить попытки. – Слушайте, – он вынул из бумажника визитку, вручил женщине, – если она вернется, вы не могли бы ей это передать и попросить ее мне позвонить?

– Частный детектив? – прочла она. Сочувствие не пригодилось – одних частных расследований хватило, чтобы она сказала: – Меня Дженис зовут. – Она понизила голос, будто Линда Паллистер их подслушивает. – А зачем вам Линда? Можете сказать?

– Могу, но тогда мне придется вас убить, – ответствовал Джексон,

На миг ему почудилось, что она поверила. Он улыбнулся. Ага, нынче он дарит женщинам дешевые удовольствия только так.

В доме Трейси Уотерхаус в Хедингли копошилась жизнь, но, увы, эту жизнь вела не Трейси. Дверь нараспашку, какой‑то мужчина складывал инструменты в фургон. Трейси, сообщил он Джексону с восточноевропейским акцентом (типичный польский строитель, решил Джексон), уехала утром, а когда вернется, он не знает.

– Надеюсь, вернется, – засмеялся он. – Она мне денег должна.

Джексон представился давно потерянным двоюродным братом Трейси, но поделиться с ним номером ее мобильного строитель отказался.

– Она любит уединение, – пояснил он.

Похоже, вместо цистерцианских аббатств Джексон теперь коллекционирует женщин, пропавших на поле боя.

* * *

Из машины на стоянке он позвонил Трейси на мобильный. Включилась голосовая почта, и он оставил сообщение. В машине пахло фрезиями – любимые цветы Эми. Почему в свадебном букете были не они, а недоумочные рыжие ромашки? Теперь ей безразличны все цветы на свете. И все из‑за Ивана. Ну понятно, все вали на него. Он выходит в субботу, приятель Барри из тюремного персонала сообщил ему дату и время. Уж Барри его встретит.

Он носил фрезии Сэму на могилку. Не говорил Барбаре, как часто приходил. Они ездили поодиночке. Барбара оставляла вещи, от которых его мутило, – плюшевых мишек, игрушечные грузовики. Барри всегда приносил фрезии.

Он поискал в карманах визитку этого Джексона – нету визитки. Позвонил Трейси в «Меррион‑центр», ответил этот записной идиот, сказал, что Трейси заболела. Позвонил ей домой, выслушал стандартное обращение автоответчика. Наконец позвонил на мобильный, оставил сообщение. Снова позвонил, опять оставил сообщение. Вспомнил еще кое‑что, оставил третье.

Что‑то назревает – что бы это могло быть? У Трейси нет двоюродных сестер. Никакой родни, она единственный ребенок единственных детей. В Солфорде – как пить дать никого. Надо ее предупредить: пахнет жареным. Линда Паллистер говорила, частный детектив «Джексон» что‑то вынюхивает, и вот этот болван заявляется на Миллгарт и ищет Трейси. Кэрол Брейтуэйт. Звоночек не звонит? Да целый колокол, ешкин кот, звонит по умершим, будит живых. Позвони в колокол, разбуди мертвецов.

До несчастья с Эми он жалел Трейси – бедная тетка, пожертвовала материнством ради работы. Такие доживают до менопаузы и вдруг понимают, что детей нет, их ДНК умрет вместе с ними и никто никогда не станет любить их, как любил бы ребенок. Грустно‑то как. Но после несчастья с Эми он Трейси завидовал. Она не живет с непереносимой болью каждую секунду что ни день.

Он завел мотор, поехал на кладбище и всю дорогу вдыхал запах фрезий.

* * *

– А теперь мы домой? – спросила Кортни, когда они вышли из «Тойз‑Ар‑Ас» и Трейси снова пристегнула ее в машине.

Багажник набит всякой ерундой, главным образом пластмассовой. Всевозможные микроскопические морские обитатели из глубин времен, что оседают на океанском дне и в один прекрасный день всплывают к жизни диснеевским «Чайным сервизом для фей».

Еще Кортни попросила маскарадный костюм, розовое платьице феи, с крылышками, волшебной палочкой и тиарой. Захотела переодеться в машине и теперь окаменело восседала сзади – вылитая королева на коронации.

– Домой ли мы? – задумчиво повторила Трейси, словно это не простой вопрос, а философская головоломка. Что такое для Кортни «домой»? Где у нее дом? В несомненно убогом логове Келли? Или где?

Есть вещи, которые можно делать с детьми, а есть вещи, которых делать с детьми нельзя. Всю свою карьеру Трейси наблюдала то, что с детьми делать не полагается. Строить песочные замки на пляже, кормить уток хлебом, пировать на клетчатом одеяле в парке – это можно. Красть их (а также многое другое) – нельзя. Итак? Она забрала себе чужого ребенка.

– Вообще‑то, нет, – сказала Трейси. – Мы пока не домой. У нас еще пара дел.

На то, чтобы выдоить досуха счет в банке, потребовалось полчаса. Девочка успела поглотить банан и яблоко. Трейси, зная процедуры борьбы с мошенничеством, захватила паспорт, что не помешало кассиру вести себя так, будто она грабит банк. Повсюду видеокамеры, а у нее в сумке тридцать штук наличными. Поневоле виновато заерзаешь.

Затем они отправились к адвокату, и Трейси велела ему продать ее дом. Адвокаты – медлительные твари; пока вырвешься из конторы, пройдет почти два банана. Можно ли передознуться бананами? Трейси так и слышала материн голос: «Если будешь питаться чипсами с сыром и луком, сама превратишься в чипсы». (А вот и не превратилась.) Бананы маленькие, «мини», как сообщалось на ценнике в супермаркете. Трейси съела один в машине – как люди справлялись, когда не было бананов? Что значит «мини», если это банан? Она однажды арестовала мужика, торговавшего детским порно, так вот у него одно видео называлось «Мини‑радости». Отнюдь не невинно. И так повсюду.

– А теперь мы домой? – спросила Кортни, когда они снова загрузились в машину.

Привыкла, что ее пинают туда‑сюда, как бильярдный шар. Дети не решают, куда им ехать и с кем.

– Уже скоро. Сначала повидаемся с одним человеком. – В зеркале Трейси увидела, как скривилась Кортни, и прибавила: – Он хороший.

Ну, во всяком случае, неплохой, если память не изменяет. На первый взгляд. К тому же вор, жулик и ловчила, но ребенку об этом знать не обязательно. Он жил во внушительном доме в Олвудли, купленном, несомненно, на доходы с преступной жизни, и надо отдать ему должное – открыв дверь и узрев Трейси в обществе маленькой розовой феи, он и бровью не повел.

– Суперинтендент, – радушно молвил он, – с подругой. Какой приятный сюрприз.

– Я на пенсии, – ответила Трейси.

– Я тоже, – промурлыкал Гарри Рейнольдс. – Прошу вас, входите же.

Щеголеватый мужичок – галстук, стрелки на бежевых саржевых брюках, изящные шлепанцы вполне сойдут за туфли – и уже давненько получил бесплатный проездной на автобус, хотя вряд ли Гарри Рейнольдс путешествует общественным транспортом – возле дома у него стоит «бентли».

Он провел их в просторную гостиную – шикарные двери в патио, а прямо за ними пруд с карпами, словно Гарри Рейнольдс предпочитал созерцать дорогих рыбин, не покидая родного шлюза.

Внутри по стенам школьные фотографии в рамочках – двое детей, мальчик и девочка. Трейси распознала форму платной начальной школы, чье название так и не научилась произносить.

– Внуки, – гордо пояснил Гарри Рейнольдс. – Бретт и Эшли, десять лет и восемь.

Очевидно, Бретт – мальчик, а Эшли – девочка, хотя в наше время ни в чем нельзя быть уверенной. В остальном интерьер чудовищен: большие стеклянные вазы, вероятно считавшиеся «искусством» в семидесятых, сентиментальные фарфоровые безделушки – клоуны с воздушными шариками, грустные дети с собаками. На одной стене – огромные латунные часы‑солнце, на другой телевизор невообразимых размеров транслировал футбольный матч. Преступление окупается. Пахло, как ни странно, выпечкой.

– Не хотела отрывать вас от футбола, – вежливо сказала Трейси, хотя констеблем годами патрулировала грязные домашние матчи «Лидс Юнайтед» и сейчас с восторгом запустила бы в экран молотком покрупнее.

– Нет‑нет, – ответил Гарри Рейнольдс. – Дерьмовая игра – прошу извинить мой французский, лапуля, – прибавил он для Кортни. – И это «Скай‑плюс», не прямая трансляция, посмотрю потом.

У него был йоркширский акцент, из тех, что Трейси полагала «амбициозными». У Дороти Уотерхаус был такой.

Гарри Рейнольдс выключил телевизор и усадил гостий на пухлые диваны, огромные, как баржи, обитые старомодной розовато‑лиловой кожей. Сколь недостойно закончила свои дни какая‑то корова. Гарри Рейнольдс извинился и отбыл за «освежительным». Солнце поджаривало сад, но окна и двери затворены – весь дом герметично закрыт, внешний мир не проберется. Блузка липла к спине Трейси. Пояс огромных штанов рассекал напополам. За день она всегда распухала. Как это до такого дошло?

Кортни сидела и молча смотрела в окно. Может, Келли накачивала ее наркотой? Ничего нового, раньше матери галлонами спаивали детям опийную настойку, чтоб те не шумели. Люди и не догадываются, скольких детей сейчас подкармливают транквилизаторами и снотворным. Будь воля Трейси, она бы многих родителей стерилизовала. Вслух не скажешь – ну еще бы, становишься вылитая наци. Но от правды никуда не деться.

У Трейси зазвонил мобильный. «К Элизе». Она вытащила телефон из сумки, – вероятно, опять звонит безмолвный друг. Взглянув на экран, поморщилась. «Барри». Подкатил страх, – может, он что‑то выяснил про Кортни? Она дождалась, пока не включится голосовая почта.

Гарри Рейнольдс вернулся с чайным подносом. Опять «К Элизе». Опять Барри. Опять голосовая почта.

– Что‑то не так?

– Кто‑то донимает, – отмахнулась Трейси.

И опять «К Элизе». Да господи боже, подумала она,