Полгода назад 6 page

До сих пор помнит, как впервые увидела проститутку. Двенадцать лет, в субботу пошла гулять по центру Лидса со школьной подругой Полин Барратт. Бургер в «Вимпи» считался вершиной утонченности, а макияж украдкой в туалете «Шофилдза» – подводка для глаз «Майнерз» – дерзким героизмом. Зашли на дневной сеанс, посмотрели «Что случилось с Беби Джейн?»[85]в старом «Одеоне», а потом в переулке где‑то у вокзала, в туманной мути зимних сумерек, увидели страшную женщину. Она стояла в дверях – волосы, как у Майры Хиндли[86], мини‑юбка, бедра в ямочках посинели от холода и побоев. Веки поблескивали зелеными тенями – Трейси представила себе змею.

– Шмара, – прошипела Полин, и они бежали в ужасе.

Трейси в жизни не встречала таких некрасивых женщин – вопрос о том, чего мальчики хотят от девочек, стал еще загадочнее. Вот мать Трейси, задавленная и консервативная, вот сама Трейси, двенадцатилетняя и невзрачная, – ясно, что им не тягаться с зеленоглазой женщиной в ночи.

– Уж я‑то скучать не буду, – сказал Барри. – Торчишь на холоде, мертвых шлюх разглядываешь.

– На холоде? Ты же в фургоне.

Барри тяжело вздохнул и сказал – непонятно к чему:

– Теперь другая жизнь, Трейс.

– Ага. И она лучше. Что с тобой? Впервые в жизни экзистенциальный ужас?

Вряд ли стоило говорить такое человеку, который потерял внука, у которого дочь – овощ. («В стабильном вегетативном состоянии», – поправляла Барбара.) Может, Трейси и сама стабильна и вегетативна, порой думала она по утрам, особенно после пива накануне. Застой.

– Я скучаю по старым добрым временам.

– Они не были добрые, Барри. Хлам, а не времена.

Старые добрые времена. Ей привиделась мертвая кукриджская мадам в бархатном кресле «Городского варьете». Барри, вероятно, помнит, как ее звали, но такого удовольствия Трейси ему не доставит.

– Сколько тебе еще до пенсии?

Барри задержался в полиции дольше ее.

– Две недели. Потом в круиз. Карибское море. Барбара придумала. Черт его знает зачем. Ты‑то небось радовалась, когда ушла?

– Нацист ли папа римский? – Трейси натужно хихикнула. – Была бы умнее – не тянула бы столько лет. – Врушка, врушка.

– Слыхала про Рекса Маршалла?

– Рухнул замертво на поле для гольфа. Туда и дорога, Бог не подмога.

– Ну не знаю, начальник он был неплохой, – возразил Барри.

– Может, для тебя.

– В субботу на похороны, значит, не пойдешь?

– Только если заплатят… Барри? Еще кое‑что.

– Да всегда еще кое‑что, Трейс. Потом умираешь, а потом ничего. Хотя, конечно, для этого и умирать не обязательно, – мрачно прибавил он.

– Мне Линда Паллистер оставила сообщение на автоответчике, – сказала Трейси.

– Линда Паллистер? Эта сбрендившая курица? – Барри не сдержал смешка. Смешок преобразился в глубокий недовольный вздох. Трейси понимала: от Линды Паллистер – к Хлое Паллистер, от Хлои – к Эми, а мысль об Эми заводит во тьму. – Чего ей надо? Что сказала?

– Сказала, что у нее проблемы. Упомянула Кэрол Брейтуэйт.

– Кэрол Брейтуэйт? – переспросил Барри, будто впервые слышит имя.

Плохо он врет, никогда врать не умел.

– Вот именно, Кэрол Брейтуэйт. Убийство в Лавелл‑парке. Все ты помнишь, не прикидывайся.

– А, эта Кэрол Брейтуэйт, – сказал он. Воплощенная невозмутимость. – И что?

– Не знаю. Линда не сказала. А теперь не подходит к телефону. Она тебе не звонила?

– Кэрол Брейтуэйт?

– Нет, Барри, – терпеливо сказала Трейси, – если, конечно, ее не воскресили. Линда Паллистер – Линда тебе не звонила?

– Нет.

– Если позвонит, выясни, в чем дело, ладно? Может, она решила признаваться.

– Признаваться?

– Про то, что случилось с ребятенком.

Трейси и сама не понимала, чего дергается. У нее дела поважнее. И она давным‑давно ни при чем. Она начинает новую жизнь. Она уходит из дома [87].

– В общем, спасибо за информацию, – сказала она, вдруг вся из себя такая деловитая. – Увидимся.

– Сначала я тебя увижу, кобыла старая.

– Да я с пятницы в отпуске.

– Ну, ты уж возвращайся к моей отвальной.

– Какой отвальной?

– Ха‑ха. Отвали.

Этот день когда‑нибудь закончится? Очевидно, нет.

Около полуночи зазвонил телефон. Кто звонит в такой час? Беда звонит, вот кто. Сердце стиснуло ужасом. Ее вычислили, кто‑то хочет отнять у нее ребенка. Трейси представила себе, как эта беспомощная крошка спит наверху в пустой комнате, и сердце стиснуло сильнее.

Она глубоко вздохнула и взяла трубку, – пожалуйста, пусть это просто Линда Паллистер без царя в голове. К счастью, опять звонил таинственный некто. С минуту они друг друга послушали. Тишина, можно сказать, умиротворяла.

* * *

«Сначала я тебя увижу, кобыла старая». Вот и все его нежности. Что творится‑то? Потерявшихся детей никто не заявлял? Дети у Трейси – вечно больное место. Ну, дети у всех больное место, но у Трейси просто пунктик на детях. С самого Лавелл‑парка.

Вновь услышать имя Кэрол Брейтуэйт он никак не ожидал, а тут звонит эта свихнувшаяся корова Линда Паллистер и болбочет: мол, у нее проблемы. Последний раз они разговаривали на похоронах Сэма. Хлоя была главной подружкой невесты у Эми на свадьбе. Нет сил думать про этот день, нет сил помнить, как он вел ее к алтарю. Не надо было ее выдавать, надо было оставить себе. Уберечь.

– Мистер Крофорд, – сказала Линда, – Барри? Помнишь Лавелл‑парк?

– Нет, Линда, – сказал Барри. – Я вообще ни черта не помню.

– Мне задают вопросы, – сказала она.

– Вопросы задают всегда, – ответил он. – Это потому, что ответов вечно недостача.

– Частный детектив, зовут Джексон, приходил утром, – сказала Линда Паллистер. – Спрашивал о Кэрол Брейтуэйт. Я не знала, что сказать.

– Я бы на твоем месте молчал и дальше, – сказал Барри. – Тридцать пять лет тебе прекрасно удавалось.

А теперь Трейси спрашивает, не звонила ли Линда насчет Кэрол Брейтуэйт. Он, понятно, соврал. Что за дела – петух прокричал? Если ее не воскресили, сказала Трейси. Молодец петушок. Раз, два, три.

Трейси только и долдонила о Линде Паллистер и Кэрол Брейтуэйт, – дескать, Линда как‑то так сделала, что ребенок «исчез». Хватит чушь пороть, отвечал тогда Барри. Но она, понятно, была права, все знали о Лавелл‑парке больше, чем говорили, – все, кроме Трейси. Натуральная ищейка – взяла след и не отступалась. Давно дело было. Все эти ребята, старший детектив‑суперинтендент Уолтер Истмен, Рэй Стрикленд, Рекс Маршалл, Лен Ломакс, – один закон для себя, другой для всех прочих. Истмен давно помер, а теперь и Рекс Маршалл последний раз сыграл в гольф, лежит где‑нибудь в похоронном бюро, и артерии у него забиты, как старый свинцовый водопровод. Падают, как кегли. Остались только Стрикленд и Ломакс. И Барри. И кто же простоит дольше всех?

Надо было что‑то сказать, что‑то сделать, но в то время одна мертвая проститутка общую картину мира не меняла. Это к старости соображаешь, что важна всякая мелочь. Особенно мертвецы.

Он поднял воротник – похолодало. Тепло дня рассеялось. Отчего его сверстники больше не носят шляп? Когда это прекратилось? Отец носил плоскую кепку. Твидовую. Барри и сам бы не отказался, но Барбара не позволит. За его гардеробом следит она. Уж лучше на холоде разглядывать труп мертвой шлюхи в мусорном баке, чем торчать дома с женой. Барбара сидит на диване, такая чопорная, такая благопристойная, каждый волосок на месте, смотрит какое‑то говно по телику и тихонько кипит под своим макияжем. Тридцать лет пыталась его изменить и теперь не отступится. Женская работа – усовершенствовать мужчину. Мужская работа – противиться усовершенствованиям. Так уж оно устроено, всегда так было и всегда будет.

Прежде, до того как погиб внук, до того как Эми, его красавица‑дочь, превратилась в пустую скорлупу, на отношения с женой ему было плевать. Традиционный старомодный брак со всем положенным убранством – он ходил на работу, Барбара сидела дома и его пилила. Полжизни он провел в опале за тот или иной проступок. Его не колыхало – он просто шел в паб.

После несчастного случая все лишилось смысла. Вся надежда утекла. Но он ковылял дальше – переставлял ноги, одну, потом другую. Констебль Метелка. Делает дело. Потому что стоит перестать – и придется каждый день сидеть дома с Барбарой. Каждый день видеть эту тотальную тщету. Чертов карибский круиз – можно подумать, от него будет прок.

– Шеф?

– Ага?

– Офицер на месте говорит, можно забирать тело.

– Дело веду не я. Детективу‑инспектору Миллеру скажи. Я просто невинный очевидец.

* * *

Десять вечера. Пред ним простиралась долгая одинокая ночь.

Джексон думал позвонить Джулии – последнее прибежище бессонного, эта женщина не переносит вакуум тишины. Кого угодно заболтает и убаюкает, никакому стаду овец и не снились такие таланты, переговорит любую сороку. Потом он вспомнил, как она разозлилась, когда он позвонил ей среди ночи в прошлый раз («Мне завтра на площадку к шести. Что‑то случилось?»), и решил ее негодованием не рисковать.

Со скуки от корки до корки прочел гостиничный проспект, план пожарной эвакуации на двери, номер «Жизни Йоркшира» – все, что не было прибито гвоздями. Хотел было поиграть в бессмысленную игрушку на телефоне, отверг эту идею, поискал гидеонову Библию в тумбочке, нашел, однако понял, что не настолько отчаялся. Из Библии выпорхнула желтая клейкая бумажка. Кто‑то карандашом написал: «Ты и есть сокровище». Джексон прилепил бумажку себе на лоб и помер со скуки.

Из царства мертвых он вернулся через десять минут – его, Лазаря, вылизал и тем воскресил спаситель из семейства псовых. Собака глядела тревожно. Глядят ли собаки тревожно? Джексон зевнул. Зевнула собака. Неужто в жизни больше ничего нет? Он сложил липкую записку и сунул в бумажник на случай, если сыграет в ящик и люди, которые его найдут, усомнятся в подлинной его ценности.

– Ну‑с, солнце давно зашло за нок‑рею, – сказал он. – Пора грабить мини‑бар.

А раньше он разговаривал вслух? До собаки? Джексон ничего такого не помнил. Ergo [88], как сказала бы Джулия, он беседует с собакой. Это дурной знак? Животина смотрела так, будто ей интересно послушать. Джексон подозревал, что приписывает псу эмоции, которым тот, вообще‑то, чужд.

Он выпил кукольную бутылочку виски, залил другой. Лидс славится своей ночной жизнью, – может, выйти, вкусить? Подумаешь, золотые годы – это ж не значит, что нельзя слегка побить копытом, вернуться в юность, что серебром блещет в сердце? Все лучше, чем торчать в гостинице и вести беседы с собакой.

Его сестра субботними вечерами ездила с друзьями на танцы в Лидс. Джексон до сих пор помнит эти вечера – Фрэнсис заглатывает чай, чтоб побыстрее смыться из дому, напиться, подцепить девчонок, а Нив, в облаке духов и лака для волос, психует, что опоздает на автобус. Домой всегда возвращалась последним автобусом. А потом наступил день, когда не вернулась.

Позже, когда Питер Сатклифф еще не был пойман и не признался, когда он оставался безымянным Потрошителем и числил за собою обширный список убийств, Джексон размышлял порой, возможно ли, чтобы Нив была одной из жертв, которым не повезло очутиться в поле его зрения. Первая жертва Сатклиффа погибла только в 1975‑м, но он нападал на женщин и прежде, еще в 1969‑м его нашли с молотком в руках и обвинили в «подготовке грабежа» – лишь задним числом прояснилось, зачем ему понадобился молоток. Его охотничьими угодьями были Манчестер, Кили, Хаддерсфилд, Галифакс, Лидс, Брэдфорд, от родного городка Джексона рукой подать. Нив задушили, жертв Сатклиффа, как правило, били по голове и резали. Но кто знает, какие промахи совершает человек, еще не освоившись на новой работе?

Отчего мужчины убивают женщин? Столько лет прошло, а Джексон так и не знает ответа. И не уверен, что хочет знать.

Он наскоро принял душ, приоделся и повел пса на вечернюю прогулку, чему опять предшествовала морока с рюкзаком. Может, купить сумку поменьше, рюкзак для терьера, – наверняка в «Дай лапу» продают. Сначала он сунул собаку за пазуху и застегнул куртку – нет, смахивает на беременного. Ну и видок. Мужчинам не идет.

Собака оставила на земле дымящуюся бурую колбаску, и Джексон устыдился – пришлось вынуть из урны старую газету и убрать. Раньше он об этом не задумывался, а теперь сообразил, что придется купить инвентарь, чтоб убирать дерьмо. Первый серьезный минус в обладании собакой.

Он отнес пса в номер – тот сфинксом улегся на кровати и печально воззрился на Джексона. Этот трагический сиротливый взгляд Джексон ощущал всю дорогу до лифта, мимо портье и на улицу. Может, стоило включить псу телевизор?

Снаружи он сообразил, что зверски проголодался. С утра выпил кофе и съел сэндвич в кафе при аббатстве Кёркстолл, а с тех пор ничего. Он отправился на поиски пропитания и очутился в итальянском ресторане, похожем на оранжерею, где выпил полграфина кьянти и съел тарелку посредственной пасты, а затем устремился на зов ярких огней. Все дальнейшее отчасти заволокло туманом. Увы.

* * *

Проснулась в темноте, сколько проспала – непонятно. Показалось, что снова дома, в своей постели. Отнюдь не сразу вспомнила, что она в коттедже «Синий колокольчик». Тилли скучала по лондонскому гулу – он ее убаюкивал. А тут темно. Слишком темно. Темно и тихо. Неестественно.

Тилли села и прислушалась, но тишину ничто не нарушало. Временами Тилли различала в ночи тишайшие шорохи, скрипы и всхлипы, словно вокруг коттеджа вовсю кипела таинственная дикая жизнь. Иногда просыпалась от ужасного пронзительного вскрика, – видимо, какую‑то зверушку приканчивала лиса. Тилли всегда представляла лис в клетчатых жилетах и бриджах, в шляпе с пером. Видимо, это из детской книжки. В детстве она видала диораму с чучелами зверей, переодетых людьми. Лани в платьях и мантильях, олени – денди или сквайры, музыкальный квартет с миниатюрными инструментами. Кролики были слугами в чепцах и фартуках. Малюсенькие крольчата лежат в постельке, уснули навечно – сердце разрывается. Зрелище отвращало, но и завораживало и в воображении Тилли жило потом многие годы.

Но сегодня ни кроличьих полек, ни мышиных кадрилей, лукавый мистер Лис не покоряет целый курятник – тишина так глубока, так темна, словно звучит иное измерение, а не выключили шумы в этом.

Тилли неуклюже выкарабкалась из постели, подошла к раскрытому окну. Раздвинула занавески – надо же, в окне спальни коттеджа напротив горела свеча. Иисус велит сиять чистым ясным светом [89]. У кого‑то бдения, кто‑то сигнал подает? Поздно ложатся, рано встали? В свече прочитывался некий смысл помимо огня, но Тилли его не понимала. Как свеча в ночи гореть и светить при этом.

Потом невидимая рука взяла свечку и унесла от окна. Полыхнули тени, зависли по стенам, и комната вновь погрузилась во тьму.

Снова проснулась. Бежала за маленькой девочкой, все бежала, бежала, по бесконечным коридорам, вверх‑вниз по лестницам, никак не могла догнать. А потом она стала маленькой девочкой и держала за лапку крольчонка. Они бежали что есть духу, рука в лапе, спасались от гигантской трески. Треска плыла по воздуху, гибкая, сильная, серебристое тело хлыстом билось об углы на поворотах. Вот ведь чепуха какая – поневоле задумаешься, откуда берутся сны. Крольчонок ужасно закричал, когда большие уродливые губы трески сомкнулись на его хвостике. Крольчонок, поняла Тилли, – это ее ребенок. Тот, которого она потеряла много лет назад. Проснулась, услышав, как чей‑то голос произнес: Кто‑то ведь должен помочь, Матильда. Треска, что ли, заговорила? С таким светским акцентом – от трески не ожидаешь светского акцента. Конечно, не ожидаешь, что треска вообще заговорит. Лишь снова задремывая, Тилли поняла, что это голос преподавательницы из театрального колледжа Фрэнни Эндерсон.

* * *

Трейси выудила из сумки венские трюфели. Купила в «Торнтонсе», в прошлой жизни. В жизни иной. До Кортни. До эры Кортни.

Включила телевизор. Трюфели растаяли и слиплись. На вкус, впрочем, такие же – главное не смотреть. «В Британии есть таланты» давно закончились. Она поискала кино по кабельному – из пристойного нашелся только неуместный в текущем сезоне «Эльф»[90]. «Эльфа» она записала на «Скай‑плюс» для Кортни. Нажать красную кнопку «запись» – все равно что слово дать. Они, конечно, тут не задержатся и посмотреть не успеют, но ведь важно внимание.

Если б жизнь Кэрол Брейтуэйт не оборвалась так внезапно, она бы, может, сидела сейчас на диване, задрав ноги, со стаканом и сигаретой, листала бы шестьсот каналов, не находя ничего достойного просмотра. Вряд ли в прошедшие годы ей выпала бы интересная жизнь – но кому она выпала? Однако Кэрол Брейтуэйт давно умерла. Казалось бы, исчезла навеки – но нет, имя‑то осталось. Дверца шкафа распахнута, коробку вытащили, подняли крышку. Зачем Линде Паллистер говорить о Кэрол Брейтуэйт?

Линда всю жизнь проработала в службе опеки, наверняка повидала худшее, на что способны люди. Трейси видела худшее, да еще с горкой. И все, что видела, ее замарало. Грязь, одно слово – грязь. Массажные салоны и стрип‑клубы – это еще цветочки, а ягодки – жесткие DVD, на которых люди совершают друг с другом невыразимое. Безнравственность любого сорта – мозг плавится. Молоденькие девчонки, продающие души вместе с телами, дешевые бордели и сауны, невероятные пороки, девчонки на крэке, за десятку готовые на все. На что угодно. Арестовываешь девочек за приставания, видишь, как они возвращаются прямиком на улицы; иностранки, которые думали, что едут работать официантками и няньками, а оказались под замком в убогих номерах, целыми днями обслуживают одного мужчину за другим; студентки, работающие в «клубах для джентльменов» (ха!), чтобы расплатиться за образование. Свобода слова, либеральные доброхоты, права личности – пока больше никто не страдает. Бу‑бу‑бу. И вот до чего дошло. Рим при Нероне.

Зло ведь не знает границ. Что тут поделать? Начать с одного ребенка.