Суббота

То, что было дальше, точнее всего назвать «ничто». Джексон оказался в кромешной темноте, парализованный, воздух ядовит, как в преисподней. Один раз в жизни он уже умирал, но тогда не было ничего подобного. В первый раз, после катастрофы на железной дороге, был классический сценарий с белым коридором, с мертвой сестрой и эйфорией. Он заглянул в рай – рай, порожденный, скорее всего, кислородным голоданием мозга. Видимо, на сей раз он пошел по лестнице в другую сторону.

Он уплыл во тьму, снова очухался и сообразил, что, вообще‑то, не парализован, а связан – уподоблен не столько индейке в духовке, сколько египетской мумии. Лодыжки прочно скручены, руки стянуты за спиной, рот заклеен. Сначала больно, потом невыносимо больно, а через некоторое время все онемело, и от этого почему‑то стало еще хуже. Башка болела, но не больше, чем должна, если ее били и пинали, – то есть ужасно. Хорошо, если выкрутится без черепно‑мозговой.

Пожалуй, хорошо, если вообще выкрутится. На редкость некомпетентным червяком он неловко ерзал, пока голова не уперлась во что‑то плоское и твердое. Он медленно маневрировал в пугающе замкнутом пространстве немногим больше гроба. Саркофаг странной формы, набитый чем‑то вонючим.

Пока елозил, до него дошло, что он вдыхает пищевые отходы, аромат чоп‑суи и неубиваемый запах жареной рыбы с картошкой. Он похоронен в большом контейнере для промышленных отходов вместе с объедками нескольких ресторанов, где подают одни жиры. Жужжала муха надо мной, когда я умирала [168]. Это потому, что здесь с ним заперта настоящая муха и она раздраженно жужжит, понимая, что ей тоже не выбраться.

От этой мысли ему несколько полегчало. Во всяком случае, он не рехнулся, не попал в ад и не превратился в гигантского червя. Его просто ударили по голове два крупных громилы и бросили в мусорный ящик.

Полегчало ему ненадолго. Позвать на помощь нельзя, пошевелиться невозможно – ерзанье не в счет – и никак не убежать. И к тому же где пес? Здесь его, кажется, нет. Может, ранен, валяется где‑нибудь покалеченный? Собака в опасности.

Тут случилось кое‑что похуже. Гораздо хуже. Густой рев мотора крупной техники. Рявканье низкой передачи, подъем и спуск гидравлических рычагов, беззаботный грохот и дружеские окрики – все симптомы прибытия утреннего мусоровоза. Джексон яростно задергался, пытаясь раскачать контейнер, – ни малейшего толка. Попытался взбрыкнуть связанными ногами, но почти не достал. Из‑под ленты, заклеившей рот, вырывался разве что тихий отчаянный стон.

Рядом стояли другие контейнеры, он слышал, как их подкатывают к мусоровозу, как их поднимают, вытряхивают, ставят на место. Два контейнера. Его контейнер – третий. Он услышал, как один мусорщик сказал другому:

– Смотрел вчера «Высшую передачу»?[169]– а другой ответил:

– Не, жена «Балкера» смотрит. Надо бы подписаться на «Скай‑плюс». «Балкер» – редкая хренотень.

Джексон слышал их совершенно отчетливо. Лежал в каких‑то дюймах от них и не мог их позвать. Он пережил Залив, пережил Северную Ирландию и смертоносную железнодорожную катастрофу, а теперь умрет, как обычный отброс (собственно, в точности как отброс), – его сплющит в мусоровозе.

Контейнер дернулся и, подпрыгивая и грохоча, покатился к гибели. Джексон в опасности.

Значит, всё.

Конец.

До него донесся собачий лай. Не просто лай – яростное тявканье, способное довести человека до умопомешательства, если не прекратится сию секунду. Тявканье не прекращалось. Собака лаяла не умолкая. Тяв, тяв, тяв. Кажется, этот лай Джексон уже где‑то слышал.

– Ну что такое? – спросил один мусорщик. – Что ты мне хочешь сказать, а?

– Что говоришь, Скиппи? – спросил другой, с дурным австралийским акцентом. – Что‑что? Кто‑то в беде?

«Я!» – беззвучно взревел Джексон.

Один мусорщик засмеялся:

– Скиппи – не собака, Скиппи – кенгуру. А это Лесси[170].

– Тогда уж Лестер.

Джексон будет умирать, а люди вокруг станут обсуждать, какого пола собака?

И вдруг солнце. Такое яркое, что Джексон ослеп. И свежий морской воздух. Свет и воздух, вот и все, что надо человеку, если вдуматься‑то. И верный друг, который закатит грандиознейший скандал и не пустит тебя на великий небесный погост.

– Ну что, своих не бросаем? – сказал Джексон собаке, ковыляя назад в «Белла виста».

* * *

Тилли с утра пораньше заварила себе чаю. Славная погодка улетучилась, в кухонное окно хлестал дождь. На часах десять минут шестого, – вообще, Тилли теперь сомневалась, правильно ли понимает, но сейчас была вполне уверена, что на дворе утро, потому что за дверью своей спальни храпела Саския. Саския отрицала, что храпит, вечно ворчала из‑за того, как шумит Тилли: «Господи, Тилли, вы ночью ревели, как скорый поезд в тоннеле» или (Тилли подслушала, как Саския разговаривает с Падмой, – вот, Падма, вспомнила же имя, без проблем) «Это невыносимо, я совсем не сплю, все равно что с гигантским кабаном в одном доме жить». И Падма ответила: «А беруши не пробовали, мисс Блай?»

Капитан Блай, есть, сэр. Точнее, видимо, «никак нет, сэр», раз был мятеж[171]. Как обращаются к морским капитанам – «сэр»? Или «капитан»? «Фартук» тут не поможет. Этот лейтенант, гвардеец Саскии, – может, он знает? В конце концов, военный есть военный. Как же это его зовут? Саския – женщина лейтенанта. Тилли сыграла в этом кино[172]в эпизоде – служанку, что ли. Лайм‑Реджис, обворожительное место, молодежь непременно хотела увидеть Лайм [173]. Ее любимая Остен. «Доводы рассудка». Мозг – что кружева, тонкие, сплошные дыры. Или крестильный платок. Белая шерсть на черной коже. Болтунья.

Руперт, вот как его зовут! Как Медвежонка Руперта[174]. Она любила эти ежегодники, ей дарили на Рождество. Руперт и его друзья. Барсук Билл, Пекинес Пинг‑Понг (тоже, выходит, расизм?). Остальных забыла. Как‑то раз на День подарков она что‑то такое натворила, разозлила отца – кто его знает чем, его сплошь и рядом злили мелочи, – и он отнял у нее нового «Руперта» и стал выдирать страницу за страницей. Ох, милый боженька, пускай это все прекратится. Воспоминания, слова. Слишком много.

А лейтенант придет сегодня, так? Тогда понятно, отчего посреди кухонного стола таинственно разлегся пастуший пирог.

Дождь так шумит, точно стекло окатывают водой из ведра. Ворчит гром, будто звуковой эффект. Корабль в море у острова. Буря с раскатами грома и молниями [175]. Она играла Миранду в летнем театре. Где‑то в ближних графствах, толком ничего не помнит, душу не вкладывала, а напрасно, но она была влюблена в Дагласа. Застряла в глуши Беркшира, или Букингемшира, или еще какого ближнего шира, а Даглас в Лондоне ставил пьесу. Он был на пятнадцать лет старше Тилли. Ей было всего двадцать, чудесная роль – такая прелестная невинность, – она тогда и не понимала, что никогда больше этого не сыграет. Теперь она Просперо, бедная старая Тилли, ломает жезл, вот‑вот сдастся. Кончена забава, все были духи [176]. Плохой и приторный карамельный пудинг под конец.

Разумеется, как раз в то лето Фиби украла Дагласа. Ну, он же ставил «Майора Барбару»[177], а Фиби играла. Самая молодая актриса, сыгравшая эту роль на лондонской сцене. «Ярчайшая звезда своего поколения», – писали критики. Трамплин для ее блистательной карьеры. Тилли так и не поняла, отчего Даглас не взял на роль ее, – она тоже была хороша, уж точно не хуже Фиби. Теперь и не спросишь. Потом, конечно, Фиби получала самые сочные роли – Клеопатра, герцогиня Мальфийская, Нора Хелмер[178].

Когда Тилли глянула снова, дождя не было, снаружи сухо. Значит, дождь шел у нее в голове? Буря в мозгу. О, я страдала с теми, кто тонул! [179]

Пастуший пирог размораживался на столе под удушающей целлофановой пленкой. Миниатюрные деревца брокколи порезаны и вымыты в дуршлаге. Сегодняшний ужин на столе в шесть утра. Ну конечно, придет лейтенант гвардии. Саския играет хозяйку. Пастуший пирог она не пекла – ей испек любезный работник столовой. «Пускай он будет аутентичным, – сказала ему Саския, – домашним. Как будто я умею готовить, но не ас». Глупышка.

В кафе с Дагласом. Возле Британского музея. Он купил ей ром‑бабу, ее любимую, а потом накрыл ладонью ее руку и сказал: «Прости меня, дражайшая Матильда», – он так разговаривал, вырос на звездах дневных сеансов. До рождения Дагласа его мать была танцоркой, «Синим колокольчиком»[180]. (А Тилли сейчас живет в коттедже «Синий колокольчик». Забавно.) Никакого отца на горизонте, мать Дагласа была пикантная девица, еще бы мальчику такое воспитание в голову не ударило. С первой минуты жизни гримом дышал. Ужасно грустно представлять Дагласа крошкой, он под конец был такой истерзанный, один скелет остался. СПИД, конечно. Много этих бедных мальчиков полегло. У Тилли был маленький мальчик. Вычистили. Черненький. Черный как ночь. Она горит алмазною серьгою, / Для бренной жизни слишком дорогою, / У чернокожей ночи на щеке [181]. Первый раз она играла Джульетту в школе. В школе для девочек, ее Ромео была девочка Эйлин. Интересно, что случилось с Эйлин. Наверное, умерла.

На столе лежал пастуший пирог. Странно. Надо бы сунуть его в духовку. Вечером зайдут Винс с другом, «взбодрить» Тилли. Сказали, что принесут еду, – может, уже принесли? Уже пришли? И где они? Мозг опять этак поплыл, как будто сбились настройки в телевизоре. Может, у нее микроинсульты, один за другим, – тогда понятно, как ей в голову забралась погода.

В школе на домоводстве пекли пастуший пирог. На домоводстве учат вести хозяйство, быть хорошей женой…

– Блядь, господи боже, Тилли! Что вы делаете? Вы, блядь, печете пастуший пирог, а сейчас, блядь, шесть утра. Слабоумная вы идиотская, блядь, сука!

Тилли беспомощно замахала руками. Хотела сказать: «Не кричи на меня», – она ненавидит, когда на нее кричат, все нутро скручивает в узел. Гигантский провал отцовского рта, запах мертвой рыбы у него на коже. Ничего не смогла сказать, слова не выходили наружу как полагается. Ар‑о‑у‑ар‑ай‑и‑ар‑о‑у‑ар‑ай‑и‑ар‑о‑у‑ар‑ай‑и‑ар.

* * *

Они позавтракали тостами с мармайтом за дубовым длинным столом Роберта Томпсона по прозванью Мышь[182]. Трейси читала буклет и показала Кортни фирменный Мышиный знак – маленькую резную мышку, которая лезет по ножке стола. К столу прилагались десять стульев. Кортни ползала на четвереньках и считала мышей.

Ну или вообрази жизнь, в которой каждое утро завтракаешь за дубовым столом в викторианском готическом доме, глядя в окно на оленей. Волшебная палочка лежала рядом с банкой мармайта. Сломалась – Кортни оставила себе верхнюю половину, со звездой, – скорее топорик, чем волшебная палочка. Прожевав тост, Кортни приволокла верный розовый рюкзачок и разложила свою добычу на Мышином столе. Трейси наблюдала ритуал уже три дня и думала, что знает список наизусть, но всякий раз Кортни добавляла что‑нибудь новенькое. Текущая инвентаризация показала:

потемневший серебряный наперсток

китайскую монетку с дыркой посредине

кошелек с улыбающейся мартышкой

снежный шар с топорной пластмассовой моделью парламента

ракушку в форме трубочки с кремом

ракушку в форме шляпы кули

сосновую шишку

обручальное кольцо Дороти Уотерхаус

филигранный листик из леса

несколько звеньев дешевой золотой цепочки

Золотой цепочки прежде не было. Не девочка, а сорока. Одержимо ищет, коллекционирует, раскладывает. Очень самодостаточная. Что это – будущий ученый терпеливо собирает данные, художник поглощен творением или симптомы аутизма?

Трейси убрала тарелки, унесла за стенку в кухню. Через пару минут услышала шум в столовой. Так неожиданно, что не сразу сообразила: это Кортни поет «Вспыхни, звездочка, мигни». Первый куплет. Трейси заглянула в дверь. Кортни запела сначала. (Кто знает второй куплет? Да никто.) На слове «звездочка» сжала кулачки, а потом раскрыла – получились морские звездочки. Травмированного ребенка, еще способного петь, можно спасти, так? Можно водить ее на спектакли и в цирк, в зоопарки и на фермы, где разрешают гладить зверей, и в Диснейленд. Она не будет бродить по Западной Свит‑стрит в поисках клиентов. Шевонн. Ее тоже когда‑то можно было спасти. Всех можно было спасти, всех Шевонн, всех Майклов Брейтуэйтов, всех голодных, побитых, брошенных. Если бы спасателей хватило.

– Прости, – сказала она Кортни, – но нам придется уехать из этого чудесного дома.

Она позвонила Гарри Рейнольдсу. Слышно было, как в стакане звякают кубики льда. Рановато для спиртного, нет? Может, это он апельсиновый сок пьет с утра пораньше. Она представила себе, как он стоит у телефона в своем дорогом доме, на ногах дорогие домашние туфли, он смотрит на свою дорогую рыбу. Звякнул лед – Трейси подумала про бриллианты. Бриллианты и тараканы. Конец света.

– Да? – настороженно ответил Гарри Рейнольдс.

– Я еду, – сказала она. Прямо как шпион времен холодной войны.

По длинной прямой дороге до ворот, потом до Рипона. Вышвырнута из рая, направляется к востоку от Эдема, ведет краденую машину. С краденым ребенком.

Но не успели они добраться до ворот, впереди показался автомобиль. Серый, неприметный, приближался медленно. Излучал что‑то гнетущее – у Трейси екнуло сердце. Водитель помигал фарами и поднял руку, точно постовой. «Авенсис».

Вот оно, возмездие, – Трейси нутром чуяла. Ну, рано или поздно она должна была выяснить, чего ему надо.

«Авенсис» подкатил к «саабу», водитель слегка отсалютовал Трейси – старомодно, словно товарищу по автомобильной ассоциации, – и открыл окно. Трейси открыла свое.

– Что? – спросила она, опустив любезности.

– Трейси – ничего, если я буду вас так звать? – спросил он. (Какой бойкий. Да кто же он?) – А я вас ищу.

– В настоящий момент я очень популярна, – сказала Трейси. – В особенности среди мужчин, также известных под именем «болваны». Почему вы меня преследуете?

– Зависит от точки зрения, да? Некоторые сказали бы, что вы преследуете меня.

– Это херня какая‑то.

Он засмеялся:

– Да вы, Трейси, забавница.

– Забавница? – изумилась она.

Откуда этот шут взялся – из картотечной коробки с ярлыком «Славный малый из Эссекса, ок. 1943 г.»? Он между тем вылез из машины и обогнул капот «сааба». Не переехать ли его? Как оленя, оставить труп на дороге, туристы найдут. Здесь видеокамер нету. Или есть? Национальный трест вполне мог запрятать камеры в скворечники. Не успела Трейси решить, стоит ли его расплющить, водитель «авенсиса» подошел к пассажирской дверце. Открыл, и Трейси потянулась за фонариком.

– Это лишнее, – любезно сказал он. – Бояться вам надо не меня. – Он опустился на сиденье и вздохнул, словно в теплую ванну погрузился. – Меня, кстати, зовут Брайан Джексон.

Вынул из кармана тонкую визитку, протянул ей. «Частные расследования» – значилось на визитке, и номер мобильного телефона. Такие визитки печатают в автоматах на вокзалах. Тут какой‑то мужик приходил в управление, тебя искал, сказал Барри. Говорит, зовут Джексон, фамилию забыл. Утверждает, что частный детектив.

– Прелестно здесь, правда? – сказал он. – Будто время остановилось. В аббатство‑то зашли? Оно, между прочим, в списке Всемирного наследия.

Она пялилась на него, пока он не задрал руки – сдаюсь, мол:

– Просто поговорить. Всю неделю вас ищу. Остальных нашел, а вас не поймаешь.

– Остальных?

– Только я вас догоню, вы смываетесь. Меня чуть инфаркт не хватил, когда вы оленя сбили. Могло обернуться плохо. Олень, понятно, в курсе.

– Так это вы меня преследовали?

– Следовал за вами, а не преследовал вас, – обиженно сказал он. – Зачем вы сбежали в лес, я так и не понял. – Он открыл бардачок, пошарил внутри, вынул крошечную электронную фигульку. – Без этого ни за что бы вас не отыскал. Маячок. – Показал ей. – Поставил вашему другу, не хотел от него отставать. Мы оба добиваемся одного, парный такой матч. Приятное совпадение, хотя я всегда говорю, что Совпадение – просто объяснение, которое ждет рождения.

– Что вы несете?

– Весьма удобно, привело меня прямо к вам. Ваш друг, между прочим, очень сердится из‑за машины.

– Он мне никакой не друг, – сказала Трейси.

– А мог бы стать другом.

Проиграла. Разгром придавил ее, обволок свинцовой тяжестью. Какой смысл? Не убежишь, не спрячешься, их вечно будут искать. Совать маячки им в машину. Спутники в стратосфере следят за каждым их шагом. Видеокамеры целятся в лицо. Глаза в небесах и летучие объективы играют в «Я одним глазком разглядел тайком» – кое‑кого на «Т». Наверняка Пентагон и Кремль тоже за ними надзирают. Пришельцы поймали их невидимым энергетическим лучом. Некуда бежать, выхода нет. Хорошо бы уткнуться лбом в руль и уснуть, а потом проснулась – и все иначе. Может, вокруг разрастется лес – шипастая колючая клетка. Надо было раньше думать, велеть девочке уколоть палец веретеном, и они были бы спасены. Уснули бы, но спаслись, как Эми Крофорд.

Водитель «авенсиса» копался в бардачке. Выудил черно‑белую конфету, что ли.

– Мятный «Эвертон», – сказал он, – Сто лет таких не встречал. – Носовым платком слегка почистил конфету, вручил Кортни, и та приняла ее торжественно и вдохновенно, словно облатку на причастии.

Конфета раздула ей щеку мультяшным флюсом. Трейси представила, как Кортни глотает и давится.

– Жуй, – предупредила она, – ее не сосут. – Повернулась к Брайану Джексону – тот все обследовал бардачок. – Что вы ищете?

– Да ничего, просто интересно, что у него тут. Любознателен, ничего не могу поделать. Он, в общем… было какое‑то хитрое слово, альтер эго, точно, этот мужик – мое альтер эго.

– Да что вы несете?

– «Тут вроде неплохо, всего хорошего, Н.», – прочел он на старой открытке. – Славный городок, Челтнэм. Бывали? – Он перебрал компакт‑диски. – Кантри, – сказал он. – Боженька святый, ну ты подумай.

– Вы приехали из‑за ребенка, – сказала Трейси.

– Ага, – сказал он. – В самую точку. Я приехал из‑за ребенка. Правда, не из‑за этого, хоть она и весьма интересный экземпляр.

Он развернулся и посмотрел на Кортни. Кортни посмотрела на него.

– Не старайтесь, – сказала Трейси. – Она первой не отвернется. То есть что, она вас не интересует? – Душа расправила крылья. Трейси аж распирало. – Вы не собираетесь ее забрать?

– Не. Я тут из‑за другого ребенка.

– Другого ребенка? – спросила Трейси.

– Ну, уже не ребенка. Раньше был ребенком.

– Со всеми случается.

– Со мной не случалось.

Перед машиной через дорогу пробрели оленята.

– Смотрите, – сказала Кортни.

– Я вижу, лап, – сказала Трейси, не отводя глаз от Брайана Джексона.

– А давайте‑ка, Трейси, мы пересядем ко мне в машину, – сказал Брайан Джексон. – Выйдет гораздо безопаснее. Эта угнана и в розыске. А моя не угнана – честное воровское. Я вас подвезу, куда вы там едете, – в Лидс, да? И мы по дороге поболтаем.

– Сначала скажите, о чем речь. – Накатило невероятное раздражение, свинцовая тяжесть разгрома обернулась всего‑навсего неудачной метафорой и спала с плеч. К Трейси вернулась магическая сила. – В настоящий момент я очень занята, у меня нет времени на вашу ерунду, так что излагайте.

– Ладно‑ладно, – сказал он. – Из прически не выпрыгивайте.

Кортни удивленно вякнула, и Трейси, не оборачиваясь, сказала ей:

– Не буквально. – А Брайану Джексону: – Ну, я жду.

– Майкл Брейтуэйт, – сказал он. – Знакомо такое имя?

– Майкл Брейтуэйт?

– Да, вот я и думал, что знакомо. У меня пара вопросов. Надо заполнить кой‑какие пробелы. Вы, как в таких случаях говорят, ключевой свидетель. Ну что, поехали?

– Вы сказали, бояться мне надо не вас, – сказала Трейси. – Так кого мне надо бояться?

* * *

Он сидел в столовой гостиницы «Белла виста» и ел «большой йоркширский завтрак» – как будто с той минуты, когда он вечером закрыл глаза, и до минуты, когда они открылись утром, он только и делал, что безмятежно почивал в цветочной клумбе «Валери».

Озадаченные (можно даже сказать, травмированные) мусорщики хотели позвонить спасателям, но Джексону удалось им внушить, что в контейнер он попал в результате опасного розыгрыша, учиненного его друзьями.

– Шуточка не вышла, – пояснил он.

– Ничего себе шуточки, – я сказал один из мусорщиков.

Им пришлось наклонить контейнер, чтобы его освободить, и он безногим жуком выкатился наружу вместе с отбросами. Другой мусорщик достал нож «Стэнли», перерезал клейкую ленту на лодыжках и запястьях. Руки‑ноги вернулись к жизни не сразу, но он сам содрал клейкую ленту со рта, а затем похромал по дороге, спиной чувствуя подозрительные взгляды. Миновал витрину, набитую часами. Все стрелки вытянулись вертикально. Шесть утра. Вроде бы лежал на помойке целую вечность, а выходит, и двух часов не прошло. Не мусорный контейнер на колесиках, а какой‑то ТАРДИС[183].

Всю дорогу до «Белла виста» собака скакала подле него, практически обезумев. Два года назад, когда поезд сошел с рельсов, Джексона вернула к жизни девчонка, обученная СЛР. Теперь его спасла собачья верность. Он теряет невинность, а его спасители все невиннее. Во вселенной работает система обмена, которую он постичь не в состоянии.

В «Валери» они вернулись тем же путем – через пожарную лестницу. Запах бекона уже просочился под дверь и вступил в схватку с запахом освежителя воздуха, запутавшимся в мебельной обивке.

Джексон втиснулся в крошечную ванную и, невзирая на полотенце размером с почтовую марку и брусок мыла, который вскоре растаял без следа, пережил лучший душ в своей жизни. Близость смерти – самое оно, чтоб нагулять аппетит, и, приведя себя в божеский вид, он оставил собаку – тотчас удручившуюся такой неблагодарностью, – вышел из «Валери» как подобает и отправился на испытания «большого йоркширского завтрака» миссис Рейд.

Ничего ощутимо йоркширского в завтраке не обнаружилось. Непонятно, чего Джексон ждал – йоркширского пудинга, символической белой розы, вырезанной на тостах, – однако получил он обычную тарелку жареного: вялый бекон, бледное остекленевшее яйцо, грибы, смахивающие на слизней, и сосиску, неизбежно напомнившую ему собачью какашку. Хуже всего оказалось (предсказуемое) кофейное разочарование – кофе был жидким и кислым, и Джексона от него замутило.

В столовой был занят еще один стол – там сидела пара средних лет. Не считая редких, еле слышных «передай соль», эти двое завтракали в сумрачном затишье на грани военных действий.

Избавленный от супружеских бесед, Джексон мирно переваривал ночные события. Спозаранку доставили послание: «Не трогай Кэрол Брейтуэйт». Значит, что, он слишком близко подобрался к неудобной правде? Но у него впечатление такое, будто он вообще ничего не выяснил о смерти Кэрол Брейтуэйт. Скорее наоборот. Кто его отваживает и в чем причина? В том, что вчера поведала ему Мэрилин Неттлз, в том, что она сказала? Или в том, чего не сказала? Она словами не разбрасывалась.

Что‑то мучило его вчера на грани сна, еще до Тилибома с Тарарамом. Он думал про Дженнифер, которую они со Стивом умыкнули из Мюнхена, вспоминал, как звали ее брата… и Джексона внезапно осенило. Он не задал Мэрилин Неттлз правильный вопрос. Простейший вопрос.

Завтрак подавала молодая девчонка. Лицо знакомое, но, лишь когда она подлила ему кофе – что поделать, кофеин есть кофеин, даже поганый, – он распознал в ней женскую половину вчерашней готской пары в церкви Богоматери. Теперь волосы у нее забраны в хвост, а макияжа нет. И никакого пирсинга – во всяком случае, на виду. Агрессивный подросток, а не вампир‑недоделок.

– Прекрасное утро, – любезно поделился с ней Джексон и был вознагражден сердитым взглядом.

– Если работать не заставляют, – ответила она.

– А вас заставляют? – спросил он. Таких заставлять – себе дороже.

– Белое рабство.

– Это вряд ли. В Уитби‑то.

Она поплелась из столовой, по пути небрежно капая на пол кофе из кофейника. Джексон услышал, как она яростно пнула дверь кухни, потом что‑то упало и разбилось. Сержантский рык миссис Рейд был встречен девичьим нытьем: «Ну ма‑ам!» – тем же капризным тоном, какой теперь практиковала Марли.

Девушка вылетела из кухни и затопотала вверх по лестнице.

– Нынче хороших работников не найдешь, правда? – бодро сказал Джексон угрюмым сотрапезникам, однако те не сочли нужным сочинить остроумный или хоть какой‑нибудь ответ.

Он вознаградил пса какашечной сосиской, похищенной с йоркширского завтрака; жаль, все, что входит с одного конца, должно выходить с другого.

Джексон снял белье с постели, свернул простыни и оставил на матрасе. Сверху положил двадцать пять фунтов в уплату за ночь. Чаевых не оставил – как‑то не заметил сервиса, достойного вознаграждения. Легкие деньги для миссис Рейд. Само собой, можно выписаться как положено, но так проще. Сэкономил массу бессмысленных слов.

– Я ненадолго, – сказал он собаке, привязывая ее к забору во дворе Мэрилин Неттлз.

В коттедже ни малейших признаков жизни. Странное дело, хозяйка не похожа на раннюю пташку. Дом покинутый, как у Линды Паллистер. Да куда же подевались все эти женщины? Может, где‑то открылась черная дыра, всасывает женщин средних лет – Трейси Уотерхаус, Линду Паллистер, а теперь вот и Мэрилин Неттлз. И все это как‑то связано с Надин Макмастер.

Или это какой‑то заговор, к этому причастны все они – Брайан Джексон, Трейси Уотерхаус, Мэрилин Неттлз, Линда Паллистер? Джексон не знал, что такое «это», но в том‑то и суть, правильно? Смысл поиска разгадок – выследить «это», заломить ему руки, пускай выкладывает начистоту. Как будто в игру играешь – не зная правил, не зная, кто еще играет, сомневаясь насчет цели игры. Он кто – пешка или игрок? Его одолевает паранойя? («Как, еще не одолела?» – переспросила Джулия в голове.)

Он опустился на четвереньки и заглянул в кошачью дверцу. Мертвый воздух.

– Вы не пролезете, – сказали ему.

Мэрилин Неттлз прошаркала во двор, нагруженная целлофановыми пакетами из «Сомерфилда». В пакетах звякало стекло. Выходит, нет никакой черной дыры, нет женщины в опасности, всего‑навсего потасканная престарелая алкоголичка вышла за покупками.

– Ну что еще? – спросила она.

– Сколько детей было у Кэрол Брейтуэйт?

Они уехали из Уитби. На автобусе.

Джексон сидел на втором этаже и любовался пейзажем. Собака лежала у ног. Они возвращались в Лидс. Туда, где все началось. Туда, где все и закончится, – во всяком случае, Джексон постарается. В Скарборо пересели на поезд. Джексон не любил поезда. Перед глазами по сей день иногда вспыхивали картины катастрофы, неприятные сенсорные галлюцинации – запах горящего масла и закоротившей электропроводки, скрежет металла по металлу. Он с тех пор в поездах не бывал.

Женщина за рулем потеряла управление, машина слетела с моста, упала на полотно, поезд сошел с рельсов. Пятнадцать погибших. У женщины была опухоль мозга, из‑за опухоли случился приступ. Горстка дефектных клеток, личная собственность владельца – вот и вся причина гибели и увечий, еп masse [184]. Не было гвоздя.

Джексон очень не любил поезда.

* * *

Позавтракал дома. Чего давненько не делал – обычно проглатывал кофе и отбывал на Миллгарт. Раньше Барбара психовала, нужен полноценный завтрак, все знают, что это самая важная еда, ля‑ля‑ля. Больше не психует.

– Хорошо бы яичницы с беконом, – сказал он.

Когда она поставила перед ним тарелку, он спросил:

– А ты что, ничего не будешь? – и она ответила:

– Не хочется, – но села напротив и позавтракала, как обычно, валиумом с чаем. В изысканном костюме, волосы зализаны и зачесаны.

– Спасибо, лапуль, – сказал он, дочиста вытерев тарелку хлебом. Встал, залпом выпил кофе и сказал: – Ну, я пошел.

– Его сегодня выпускают, – бесцветно сказала она.

– Знаю. – Он попытался поцеловать ее на прощание – чего тоже давненько не делал, – но она успешно увернулась, и он лишь похлопал ее по плечу. – Ну пока, – сказал он.

Два года с тех пор, как Барбара позвала Эми с Иваном поужинать, весь день готовила что‑то сложное по рецептам Делии[185], а потом Барри весь вечер вещал, какой Иван ноль без палочки. Бизнес Ивана распадался, вот‑вот объявят банкротом, а этот человек клялся защищать и содержать дочь Барри.

– Барри? Как делишки? – сказал Иван, когда Барри открыл дверь.

Он ненавидел, когда Иван звал его «Барри», будто они приятели в пабе, будто они равны. «Не станет же он звать тебя „мистер Крофорд“, – говорила Барбара. – Он же все‑таки твой зять». Барри предпочел бы, чтоб Иван обращался к нему «суперинтендент».

– Аперитивчик? – предложила Барбара, когда гости разделись и припарковали Сэма в кроватке наверху.

Барбара купила себе дубликаты – кроватку, детское автомобильное сиденье, высокий стульчик, коляску, – предвкушая, как до скончания дней станет тетешкать младенца.

– Замечательно, – сказал ей Иван, потирая руки. – Мне белого вина.

Барри знал, что Иван его побаивается, но плевать хотел. Барбара не успела и шардоне из морозилки достать, а Барри уже вполголоса язвил.

– Пап, не надо, – сказала Эми, коснувшись его локтя.

За шоколадным чизкейком с рикоттой Иван тревожно переглянулся с Эми. С такими физиономиями люди с обрывов сигают. Иван откашлялся и сказал:

– Барри, мы хотели спросить – мы с Эми, – может, дадите нам ссуду? Десять тысяч фунтов, нам только бы снова на ноги встать.

Барри захотелось тут же, не выходя из‑за стола, засандалить ему по морде.

– Я всю жизнь вкалывал, – взревел он, ну чистый патриарх, – а ты, бестолковый мудила, хочешь, чтоб я тебе свои деньги отдал?! Может, выкинем посредника и сразу спустим их в унитаз?

Эми выскочила из‑за стола:

– Я не желаю слушать, как ты оскорбляешь моего мужа, пап, – и помчалась по лестнице за Сэмом.

Барри и оглянуться не успел, а она уже снаружи, пристегивает его внука на сиденье.

– Ну честное слово, пап, ты иногда такой мудак.

Барбара стояла на крыльце, лицо железобетонное, смотрела вслед машине.

– Он перепил, – сказала она. – Ему нельзя за руль. Это ты во всем виноват, Барри. Как обычно.

Он бы отдал дочери весь мир, а пожадничал одолжить жалкие десять штук. Мог бы сказать «да», они бы открыли бутылку шипучки, отметили бы, съели шоколадный чизкейк с рикоттой. Барбара сказала бы: «Ой, ну куда вам ехать в таком состоянии, у меня постелено, оставайтесь‑ка вы у нас», и Барри сходил бы наверх, поцеловал спящего внука на ночь. Но вышло‑то иначе, да?

В управлении его чуть не сбила с ног Хлоя Паллистер – вся бурлила, как разрушенный муравейник.

– Мама пропала, – сказала она.

– Пропала? – переспросил Барри.

– С вечера среды. Я к ней съездила, ее нет, на работе не было, никто ее не видел.

Барри вспомнил, как Эми кидала свадебный букет, целила в лучшую подругу, но Хлоя умудрилась споткнуться в этом своем темно‑рыжем атласе, и цветы достались более целеустремленной девице.

– Может, ты заметила – что‑нибудь пропало? – спросил он.

– Ее паспорт.

– Ее паспорт, – повторил он. – Ну, раз пропал паспорт, значит, она, видимо, сбежала.

– Сбежала? Моя мать?

Да, мало похоже на правду, Линда не из беглянок, однако объяснение простое, и он не отступал:

– Бросила эту дерьмовую жизнь, уехала поваляться на греческом пляже. А сейчас небось сидит в таверне, строит глазки официанту, думает превратиться в Ширли Валентайн[186].

– Моя мать – ни в жизнь, – решительно сказала Хлоя.

– Иногда, лапуль, мы сами себя удивляем, – сказал он.

В башке вата. Только этого не хватало – и так сил нет. Дел полно. Пленных не брать, трупов не оставлять. Он отвел Хлою Паллистер в комнату для допросов, сказал, что кто‑нибудь придет и возьмет у нее показания. Ушел и забыл кому‑нибудь сообщить.

Джемма Холройд просунула голову в дверь его кабинета:

– ЗЫ, шеф, есть результаты из лаборатории – ДНК на месте убийства Келли Кросс совпадает с тем, что нашли на мабгитской шлюхе.

ЗЫ, подумал Барри, как я ненавижу такие слова. И не слова даже.

– А третья? – спросил он; – Из кинотеатра «Коттедж‑роуд»?

– Результаты еще не пришли.

Он сел за стол, включил компьютер и приступил к своему завещанию.

Как раз ставил точки над «i», и тут постучали. Дверь открылась, не успел он сказать «войдите».

– Вы, – сказал Барри. – Ну‑ка, выкладывайте, чего вы‑то добиваетесь. Чего вам надо?

– Правды? – сказал Джексон Броуди.

* * *

– Суперинтендент, входите.

Гарри Рейнольдс – воплощенное довольство уютного хозяйства, кухонное полотенце в руке – придержал им дверь.

Как ступишь за порог, тепличная жара в доме лупит по физиономии. Аромат кофе мешается с запахом яблок и сахара.

– Яблочный пирог цеку к воскресному обеду, – сказал Гарри Рейнольдс. – Что у вас с лицом?

– Подралась с воздушной подушкой, – ответила Трейси.

Он глянул на Кортни, принцессу в лохмотьях:

– Привет, деточка, ты тоже неважно выглядишь. Что, волшебство не работает? Попроси у «мамочки» новую волшебную палочку. Вы же ей купите, мамочка? – сказал он, саркастически воздев бровь. И другим тоном: – Нельзя ехать в таком виде, на ум приходят «взрыв» и «макаронная фабрика». Вам с гадким утенком не помешало бы одеться поприличнее. Лучше не привлекать внимания.

Легко себе представить, что будет, если разозлить Гарри Рейнольдса. Страх и ужас. Трейси была уже за гранью страха и ужаса.

«Гадкий утенок», да как он посмел. Заехать бы ему прямо здесь, в этой перегретой мягкой гостиной. Кинуть в пруд с карпами, пускай с рыбами плавает. Однако Трейси сказала:

– Да, Гарри, спасибо за совет. К сожалению, все мои сумки «Луи Вюиттон» пришлось оставить, а все мои платья от Гуччи были там.

– У вас неприятности, суперинтендент? Хуже, чем раньше? Если это в человеческих силах. Я бы не хотел ваших неприятностей, вы уж меня избавьте.

– Угрожаете?

– Да нет, дружески советую. – Он глянул на уродливые часы‑солнце. – Скоро приедет Сьюзен с детьми. Забегут по дороге в «Олтон‑тауэрс». – По форме – факт, по сути – предупреждение. На сей раз никаких булочек. Только дело. – И мне еще на похороны, – прибавил он.

Из серванта – «Джи‑план» годов шестидесятых – он достал большой и плотный манильский конверт:

– Здесь все. Новые паспорта, свидетельства о рождении. Адрес в Илкли – без толку прикидываться, будто вы не из Йоркшира, откроете рот – и все ясно. Счета по квартплате. Сможете открыть банковский счет там, куда едете. Во Францию, если я правильно понял? Поезжайте туда, где нет экстрадиции. Новый номер соцстрахования, а также бонус – страница на «Фейсбуке», и, поздравляю, у вас там уже семнадцать друзей. Добро пожаловать в дивный новый мир, Имоджен Браун.

Трейси протянула ему конверт, распухший от купюр.

– Дорогое удовольствие, – сказала она.

Второй конверт за неделю, и денег в нем гораздо больше, чем в первом. Она явно перешла на сторону экономики наличных денег.

– В вашем положении я бы не торговался, суперинтендент.

– Я просто сказала.

– Вы велели своему адвокату продавать дом?

– Да.

Он вздохнул, точно антрепренер, которого все гоняют в хвост и в гриву.

– Продать или купить дом – это многие недели. Расследования, опросы, то‑се. Просто невероятная волокита. Вроде бы должно хватать денег и слова. О борьбе с отмыванием средств я вообще молчу. Где те прекрасные времена, когда можно было взять и купить себе приятной недвижимости за наличку.

– Да уж, прекрасные времена, – сказала Трейси. – Все по ним скучают. Особенно преступники.

– Не вам камнями бросаться, суперинтендент. Короче, не волнуйтесь, я их потороплю. Поспособствую – так ведь говорят? Хорошее слово. Будьте на связи с адвокатом. Он продает дом мне, я забираю комиссионные, так сказать, а остаток перевожу на ваш новый счет.

– Я телефон выбросила.

– Мудрое решение. С телефоном тебя из‑под земли достанут. Погодите, – сказал он и ушел.

Трейси слышала, как он бродит на втором этаже. Кортни впечаталась лицом в двери патио, наблюдая за карпами. Трейси заметила крупную бело‑голубую мраморную рыбину – та скользила в воде, точно крейсерская подлодка.

Гарри Рейнольдс вернулся с пакетом одежды.

– Тут какие‑то шмотки Эшли и моей жены. Она была крупная женщина, вам должно подойти. Давно пора было убрать, отдать в благотворительные лавки, что ли. Сьюзен вечно меня пилит. Не любит натыкаться на мамины вещи. – Он поник – внезапно обернулся старым вдовцом. Заметил отпечаток грязного лица Кортни на двери, рассеянно достал носовой платок, стер пятно. – Держите. – Он сунул руку в пакет и достал пару мобильных телефонов. – Один раз позвонили – и выбрасывайте. Они предоплаченные.

– Ну еще бы! – сказала Трейси. Престарелый пенсионер, у которого шкаф набит одноразовыми телефонами – чему уж тут удивляться?

Позвонили в дверь, и Гарри Рейнольдс побежал открывать.

– Бретт и Эшли, значит, – сказала Трейси, глянув на Кортни и подняв бровь.

Кортни тоже подняла бровь – весьма загадочный ответ.

Внуки Гарри Рейнольдса ворвались в дом и затормозили на полном ходу, узрев Кортни – грязного кукушонка, что узурпировал их место в гнезде. Оба в гражданском: Бретт – в футболке «Лидс Юнайтед», Эшли – в джинсах и розовой велюровой фуфайке «Классный мюзикл»[187]. Кортни раскрыв рот взирала на это недосягаемое видение малолетнего шика.

Вслед за ними влетела их мать:

– А это еще что?

– Ничего, Сьюзен, – сказал Гарри Рейнольдс – примирительно, слегка испуганно. – Старая подруга проезжала мимо. Заглянула на огонек.

Интересно, знает ли дочь Гарри Рейнольдса, каковы у ее отца «старые друзья»? Или думает, что все это – ростбиф, плата за школу, карпы – награда за честную жизнь и тяжелый труд?

– Не беспокойтесь, мы уже уходим, – сказала Трейси.

– Ну, пройдемте, – сказал Гарри, точно патрульный при исполнении.

Снаружи Брайан Джексон курил, привалившись к капоту «авенсиса». Молча поприветствовал их, взмахнув сигаретой.

– А это кто? – шепнул Гарри Рейнольдс.

– Да никто, – сказала Трейси.

– Ну, хорошей вам жизни, суперинтендент, – сказал Гарри Рейнольдс.

– Я уж постараюсь.