Подходы к определению филологии и проблема ее предмета, обзор отечественных концепций филологии. Филология общая и частная (специальная). Филология и словесность

Каждый студент, только что поступивший на избранный им факультет вуза, вправе задать вполне законные вопросы, касающиеся сути той специальности, название которой укладывается, как правило, всего в одно слово. Будущий биолог ясно понимает: ему предстоит изучать то, что так или иначе касается законов органической жизни, которым подчиняется все живое на Земле. Для студента-химика очевидно, что его ждут исследования законов превращения веществ. Будущий филолог не менее, чем биолог или химик, математик или юрист, имеет право уже с первых дней своей учебы отчетливо представлять себе ту самобытность, которая теперь соединила первокурсника с принявшей его в свои ряды научной и профессиональной «корпорацией» и тем самым выделила и обособила его как члена именно этого сообщества. Студент-филолог рассчитывает на внятное и емкое определение своей специальной сферы, базовых законов, принятых в ней. Снабдить его таким начальным руководством по специальности призван курс основ филологии.

Вместе с нашими первокурсниками зададимся пусть самыми общими, но в то же время важнейшими вопросами о филологии как таковой, о ее «родовых» чертах, о ее сути.

Можно ли говорить сегодня о том, что в системе научного познания есть филология как некая отдельная наука, решающая ей одной присущие задачи? Есть так же, как есть, например, биология, химия, медицина, юриспруденция? Могут ли филологи, как, скажем, химики, определенно, непротиворечиво и вполне согласованно сформулировать границы своей науки? Справедливо ли, что такая наука исследует нечто ей одной подвластное и потому она объединена общностью своего особого предмета? В какой степени то, что оказывается подведомственным филологии, является именно общим и единым в своей цельности, а не распадается на самостоятельные и даже, как иногда утверждают, слабо связанные друг с другом смысловые и предметные области? А может быть единая филология – это всего лишь факт истории и дань традиции? И сегодня она, филология – только научная фикция, поддерживаемая сложившимися условностями или стереотипами?

Вопрос о реальности существования филологических наук бессмыслен, а ответ на него самоочевиден. В самом деле, никто не станет отрицать, что филология, конечно, есть. Однако на вопросы о том, существует ли в действительности единая филологическая наука и обладает ли она единством изучаемого ею предмета, мы уже не получим столь однозначного ответа. В чем же здесь дело?

Бесспорно, что в научном познании есть такие сферы, в которых профессионально работают именно филологи. Условно к этим сферам можно отнести все, что связано с реальностью человеческого слова, с его продуктом – словесностью. Однако постигая законы словесности как одного из важнейших проявлений человеческого духа, филологи не только очень уж по-разному понимают само слово (природу, сущность слова) и цели своей работы с ним, но и применяют совершенно разные инструменты для его изучения, очень разный специальный язык для его научного описания (метаязык). Порой может показаться, что речь идет о принципиально разных научных предметах. А может быть, и вправду нет никакого единого предмета филологии, то есть фактически нет у нее никакой общей научной задачи? Может быть, в действительности существуют разные науки, разные филологии?

Различия, о которых мы повели разговор, сегодня таковы, что в круг задач филолога, имеющего лингвистическую специальность, не входит, например, профессиональный анализ специфики конфликта в рыцарском романе; и наоборот, темой литературоведческого сочинения не станет квалифицикация типов лексических трансформаций, используемых при переводе тех же самых рыцарских романов со среднеанглийского языка на современный русский.

Дело, кроме всего прочего, осложняется тем, что в своем интересе к слову филологи не одиноки в процессе познания, то есть не одни лишь филологи обладают в науке «монополией» на исследование слова. К проблеме слова, кроме филологов, обращаются также богословы и философы, медики и психологи, культурологи и историки; уточним, правда, что для нефилологов эта проблема (вопрос о существе слова) не является первоочередной и доминирующей.

Подводя предварительные итоги нашим рассуждениям, заметим: интересы филологических наук сосредоточены в той сфере, где реализует себя человеческое слово, но единой, синтетической филологической науки на современном этапе знания, по-видимому, нет. В конце концов, как сказал, рассуждая об этом, один наш студент на экзамене, и холодильник, и плита имеют дело с продуктами. Но только один предназначен для того, чтобы их охлаждать, другая – для того, чтобы их готовить. Конечно, нельзя вполне серьезно относиться к этому неожиданному сравнению и воспринимать его без доли здоровой иронии, однако некоторая «сермяга» тут, безусловно, есть.

Только что установленное нами положение, отчасти парадоксальное, и дало основание большинству самых авторитетных отечественных филологов рассматривать филологию в качестве некоего конгломерата родственных наук и научных дисциплин, работающих в исследовательском поле (пространстве) гуманитарного знания, условно объединяемого понятием (по-другому говорят – концептом) слова, а иногда и еще шире – словесного текста. (Вы спросите: почему словесного? есть разве несловесные тексты? Конечно, есть. Ведь в современном научном познании текст – это очень многомерное явление. Своеобразными текстами можно считать, например, не только музыку или живопись, но и, скажем, моду, генетический код и даже собственно человека.) Распространенное определение филологии, о котором мы сказали выше, нуждается еще в одном уточнении, весьма принципиальном: необходимо признать, что концептуальные пространства (система взглядов на слово или текст) «дружественных» филологических наук не только не перекрывают друг друга, но и существенным образом расходятся. Тем не менее, назовем первый подход к определению филологии «интегративным».

Так, академик Юрий Сергеевич Степанов считает, что, поскольку филология непосредственно имеет дело с текстом как «воплощением человеческого слова и духа», она «характеризуется совокупностью научных дисциплин и их взаимодействием – языкознание (главным образом стилистика), литературоведение, история, семиотика, культурология, так и частных, вспомогательных: палеография, текстология, лингвистическая теория текста, теория дискурса, поэтика, риторика и др.». Характерно следующее заключение, к которому приходит ученый: «нет «универсальной или общей, филологии», но есть единство разных филологий» [Степанов 1998: 592]. Суть этого единства ничем, кроме обращенности к одному объекту – тексту, не разъясняется, как не расшифровывается с общефилологических позиций и само понятие текста, многозначное и вариативное как в каждой из отраслей филологии, так и в науке вообще. У Ю.С. Степанова это понятие сохраняет слишком широкое общегуманитарное звучание. Остается открытым и список филологических наук, обладающих, что нужно особо подчеркнуть, самостоятельными предметами изучения.

Другой академик, выдающийся филолог и мыслитель, Сергей Сергеевич Аверинцев определяет филологию как «совокупность, содружество гуманитарных дисциплин – лингвистических, литературоведческих, исторических и других, – изучающих историю и сущность духовной культуры человечества через языковой и стилистический анализ письменных текстов. Текст, все его аспекты и внешние связи – исходная реальность филологии» [Аверинцев 1987: 467]. Далее С.С. Аверинцев разъясняет, что об универсальности и, таким образом, единстве и целостности филологии можно говорить лишь в исторической ретроспективе, имея в виду довольно короткий период между Возрождением и серединой 19 в., когда филологическая общность «наглядно реализовалась … в фигуре филолога-классика (специалиста по античным текстам), совмещавшего в себе лингвиста, критика, историка гражданского быта, нравов и культуры и знатока других гуманитарных, а при случае даже естественных наук – всего, что в принципе может потребоваться для прояснения того или иного текста». Обратим внимание на следующий момент: даже применительно к обозначенному историческому отрезку Аверинцев предпочитает говорить о единстве скорее не филологической, а «историко-филологической науки», в лоне которой формируется знание о слове. Не будем забывать, что в этот период научным творчеством вообще занимаются преимущественно люди, обладающие широким кругом энциклопедических знаний, почти равным образом осведомленные о тогдашнем состоянии знания в самых разных его сферах, как гуманитарных, так и негуманитарных. Таковы фигуры Л. да Винчи, И. Ньютона, Р. Декарта, М.В. Ломоносова, Ж.-Ж. Руссо и др. С развитием же подлинно научных методов, а именно компаративистики (сравнительно-исторического языкознания и сравнительно-исторического же литературоведения) в 19 веке, происходит неминуемое размежевание наук, осознавших собственную самобытность и обретших самостоятельность. Это привело к обособлению их задач, фокусировке на собственном предмете исследования, накоплению особого фактического материала и выработке для его изучения специфического научного инструментария и метаязыка.

С.С. Аверинцев принципиально не считает, в отличие от Ю.С. Степанова, апелляцию к тексту достаточным критерием для установления современного, а не исторического («исходного», как он говорит) единства филологии, тем более что и текст в определении Аверинцева – понятие очень широкое, общефилософское и общекультурное. Условием единства филологии в ситуации существующей, по его мнению, разобщенности филологических наук следует считать не какой-либо инвариантный (то есть общий) компонент в структуре филологического знания, не столько даже предмет этого знания, ибо он сам (предмет) и его границы существенно различаются в каждой из отраслей современной филологии, сколько единый научный принцип, определяемый подходом к предмету. Объяснение этого принципа, по Аверинцеву, лежит в моральной сфере. Обратимся к нему чуть позже.

Определения филологии как совокупности родственных наук / дисциплин, но все-таки не единой науки приводятся Тамарой Вячеславовной Матвеевой [Матвеева 2003: 379], Владимиром Николаевичем Шапошниковым [Культура русской речи 2003: 652], Алексеем Андреевичем Чувакиным [Чувакин 2012: 17-18]. Несомненно, эта позиция отражает наиболее распространенную сегодня среди филологов точку зрения. Однако, как мы увидим, есть и другие мнения, другие концепции.

Основным недостатком первого, «интегративного» подхода является размытость предмета филологии и, следовательно, непроясненность единства и целостности самой филологии. На это справедливо указывает известный российский ученый, ритор, профессор Владимир Иванович Аннушкин, заявляя о необходимости сформулировать «самостоятельность предмета филологии». Однако возможности первого подхода этого не предполагают, в результате «филологии… не дано определения как науке, но она рассмотрена как совокупность дисциплин» [Аннушкин 2009а: 46, 48].

В самом деле, самоопределение любой науки основывается на том, как она понимает соотношение между своим объектом и предметом. Глава уфимской лингвистической школы, профессор Леонид Михайлович Васильев разъясняет: «Один и тот же объект может изучаться, как известно, разными науками… Но каждая наука изучает объект в каком-то своем аспекте. В связи с этим уже давно принято разграничивать объект и предмет науки. Объект у ряда наук может быть общим, а предмет у каждой науки должен быть свой. Без специфического и строго определенного предмета науки быть не может» [Васильев 1990: 5]. Объектом науки является та реальность, то явление действительности, на исследовании которого сосредоточена наука; это то, что противостоит субъекту науки, то есть познающему, ученому. Предмет науки – это объект, наделенный свойствами, обнаруживаемыми в нем данной наукой, это то, что входит в научную мысль об объекте, в ее содержание; это предельно сжатая, концентрированная характеристика объекта.

Скажем откровенно: четкое понятие предмета науки некоторыми сторонниками первой точки зрения подменяется не очень ясной категорией «объектного единства» [Чувакин 2011: 17], которая никак, кроме нового указания на «совокупность», не разъясняется: «Каждая из филологических наук обращена ко всей совокупности объектов. Именно они и входят в число филологических», – пишет профессор Алексей Андреевич Чувакин [Там же: 11]. Объектное единство филологии, по мысли профессора Чувакина, основано на ее обращении к трем явлениям: языку, тексту и человеку говорящему.

В.И. Аннушкин обращает внимание и на другие погрешности, которые допущены в самых известных определениях, принадлежащих филологам-классикам. Так, неправомерно соотносить область филологии только с письменными текстами (Аверинцев): «филология имеет отношение ко всем видам словесных произведений, потому духовную историю человечества, выраженную в слове, следует начать рассматривать с устной речи, продолжать письменной и печатной, а завершать (она еще не завершена!) текстами СМИ, сколь бы «плоскими» нам они ни казались» [Аннушкин 2009а: 48]. Ошибочна, небезупречна тенденция связывать предмет филологии исключительно с фактами духовной культуры (Аверинцев и Степанов): «филология будет иметь отношение не только к духовной, но и к материальной культуре, поскольку как словесное творчество она связана с технологией создания речи, которая также есть культурное совершенствование – ср. новые электронные средства речевой коммуникации, которые также имеют право быть рассмотренными как предмет филологии» [Там же].

Теперь обратимся к особенностям второго, альтернативного подхода к определению филологии. Условно назовем эту концепцию филологии «общекультурной». Именно так, максимально широко понимает предмет филологии академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Для него масштаб филологии значительно превосходит привычную совокупность гуманитарных дисциплин. Он видит важнейший смысл филологии в ее связующем, объединительном предназначении не только для современных филологических, и «всех гуманитарных наук», и даже всеобщей науки, но и для «всей человеческой культуры»: филология «связывает историческое источниковедение с языкознанием и литературоведением. Она придает широкий аспект изучению истории текста. Она соединяет литературоведение и языкознание в области изучения стиля произведения… Она нужна текстологам и источниковедам, историкам литературы и историкам науки, она нужна историкам искусства, ибо в основе каждого из искусств, в самых его «глубинных глубинах» лежат слово и связь слов. Она нужна всем, кто пользуется языком, словом; слово связано с любыми формами бытия, с любым познанием бытия…» [Лихачев 1989: 204, 206]. Предмет филологии при таком подходе понимается почти беспредельно широко как «связь всех связей», как сила и принцип, имеющие характер общечеловеческого познания и творчества. Они (эти факторы) связаны с объяснительным, организующим и преобразующим действием слова: «Знание и творчество оформляются через слово, и через преодоление косности слова рождается культура» [Там же: 206]. Следуя логике этого подхода, необходимо признать: в мире человеческого духа и творчества нет уже ничего, что не относилось бы к сфере филологии. Широта – поистине беспрецедентная.

Конечно, в глубине души каждый настоящий филолог чувствует и разделяет жизненную правду этих утверждений, но совсем другое дело принять их в качестве строгой научной дефиниции: ведь Д.С. Лихачевым, как и С.С. Аверинцевым, «вновь дается скорее метафорическое, чем научное определение предмета филологии» [Аннушкин 2009а: 48]. Однако не будем исключать и того, что указанные недостатки критикуемой позиции первого и второго подходов одновременно оборачиваются их достоинствами: «в таком осторожном отношении есть рациональное зерно, ибо всякое конечное определение ограничено» [Там же: 49].

Сама постановка вопроса о центральном и – сверх того! – преимущественном положении филологии и статусе слова в системе фундаментальных наук только на первый взгляд может показаться неким преувеличением. Для более наглядного выявления черт второй из рассматриваемых нами концепций обратимся к логике рассуждений известного белорусского лингвиста, профессора Анатолия Антоновича Гируцкого. С тех пор, как современная научная парадигма (фундаментальные открытия в естественнонаучной сфере, попытки построения Теорий Великого Объединения) перестала связывать представление об истинности познания лишь с фактами, добытыми и подтвержденными исключительно опытным путем, «язык как основной и естественный инструмент познания остался не только главным и последним прибежищем истины для любой науки (окончательное уяснение результатов исследования в каждой науке осуществляется с помощью естественного языка), но и источником, исследуя который, стало возможным проникновение в сокровенные глубины бытия» [Гируцкий 2001: 6]. Существующее ныне и признанное самыми авторитетными естествоиспытателями положение дел таково, что новая научная картина мира почти вовсе отказалась от главенствующего некогда принципа «Все, что не доказано опытом, не существует»; современное познание все более явно сдвигается от атомистического материалиста Демокрита к идеалисту Платону. Исследуя мельчайшие объекты микромира и уясняя смысл полученных формул, новейшая физика, например, вынуждена прибегать к природному языку с его так называемой «наивной» картиной мира, поверяя им открываемые и описываемые законы природы. «Для экспериментальной проверки современных единых теорий необходимо было бы иметь частицы с энергией порядка 10¹⁹ Гэв. А по оценкам специалистов, крупнейший ускоритель (он опоясывал бы Землю по экватору), который можно было бы построить на Земле, позволил бы получить частицы с энергиями порядка 10⁷ Гэв. Поскольку в условиях Земли современные единые теории не могут пройти экспериментальную проверку, то конечным результатом осознания их истинности остается анализ смысла с помощью естественного языка. В конце концов физика также вынуждена положиться на естественный язык. А это означает, что в конечном итоге физики пришли к слову, не осознав, что ответы необходимо искать в его структуре, хотя и отмечали огромную роль слова в познании физических явлений… В современную физику фундаментальных исследований хлынули потоком в качестве терминов слова с художественной образностью: кварк (от англ. quark – образ таинственного духа, заимствованный из романа Дж. Джойса «Поминки по Финнегану»; отсюда и наименование частицы, не наблюдаемой в свободном виде и экспериментально не обнаруженной), аромат, ёж, пена и др. Среди пяти типов кварков… выделяют очарованный, странный, прелестный. И в этом проявляется своя закономерность – образность физической науки приближает ее к разгадке глубинных тайн бытия… Древнейшая лингвистическая метафизическая идея о слове как основе становления мира как целого стала научной реальностью…» [Там же: 186-188]. Таким образом, концепция филологии как науки наук, «всеобщей науки», фундамента всякого человеческого познания и творчества не выглядит всего лишь красивой метафорой, но имеет вполне рациональную аргументацию и находит весьма убедительные подтверждения.

Академик Юрий Владимирович Рождественский, наоборот, в сравнении с предыдущей концепцией, сужает понимание общефилологического сектора в знании. Условно обозначим его концепцию филологии как «дифференцирующую».

Стремясь выделить самостоятельный предмет филологии и придать ему более определенные и самобытные черты, ученый приходит к необходимости отчетливо разграничить области, с одной стороны, общей филологии, с другой – частной и специальной филологии. Предметом частной филологии, считает он, «является изучение конкретных фактов конкретной языковой культуры», например, русской, татарской или немецкой; «каждая частная филология содержит описания состава текстов на данном языке, их историческую интерпретацию и современное состояние исследований» [Рождественский 1979: 13-14]. К другой области филологии относятся «специальные науки о речи: языкознание, литературоведение, стилистика и т.п.». При четком соблюдении этих профилей единственной целью общей филологии становится следующая: «дать ориентировку в океане текстов и ориентировку в принципах их исследования», в таком случае в ее обязанности входит определение «состава языковых текстов и правила их формирования» [Там же]. Состав филологии уже не просто как совокупности дисциплин, а как «совокупности высказываний» («так или иначе завершенных словесных произведений») при этом расширяется за счет устного рода словесности (его дописьменными видами будут фольклор, молва, практический диалог, а литературными – ораторика, гомилетика, сценическая речь). В этом смысле общая филология как бы «дополняет» известную нам по первому подходу часть филологии, достраивает уже имеющееся филологическое здание.

Пафос рассуждений Ю.В. Рождественскогого абсолютно понятен: его «общая филология» призвана восполнить недостающее, лучше сказать, забытое звено филологии, ее историческое ядро, ту основу, на которой изначально создавались традиционные («специальные») филологические науки нового времени и от которой они потом отошли. И это ядро, по мысли ученого, должно быть обращено к тексту, понимаемому как словесное произведение. Одновременно это ядро должно быть переосмыслено, исходя из данных о фактуре речи (т.е. устном, письменном, печатном или масс-медийном способе обработки ее материала), о развитии новых форм речи (машинные носители информации) и т.д., а также (это особенно важно!) исходя из перспектив восстановления исторической связи с традициями классической русской филологии ХIХ века. Задачи, поставленные академиком Рождественским, чрезвычайно важны и верны. Абсолютно убедителен ученый, утверждая, что содержание филологии не исчерпывается ни самим по себе предметом языкознания, ни самим по себе предметом литературоведения, как они понимаются этими науками в настоящее время. Прав он и когда ставит перед филологией задачу выйти на «средостение между учением о языке и учением о литературе».

К сожалению, ясно и то, что проблема единства филологии в том виде, как она сложилась сегодня, в рамках такого подхода и связанных с ним задач по-прежнему не решается. А поскольку не снята проблема разделенности, партикуляризма современной филологии, не удается установить и единство ее предмета. Хотя общая филология, по Рождественскому, «не противостоит ни частной, … ни специальным наукам о речи», а только «дополняет их» [Там же], все же и объединяет, цементирует она их только отчасти. Соединение различных филологических наук до целого достигается лишь в том сегменте, который обращен к проблемам текста. Это, конечно, важная, центральная сфера, и в ней соединяются усилия большинства филологов. Но это еще не вся современная филология в ее многообразии, в решении тех разнообразных задач, которые она перед собой ставит. Предметы учения о языке и учения о литературе в большой степени так и остаются разделенными, разомкнутыми.

Предложения академика Рождественского ослабляют произошедший исторический разрыв частей филологии, но не преодолевают его окончательно. Ибо за пределами предмета общей филологии так и остается традиционная лингвистика, как правило, занятая вопросами внетекстового описания языковых единиц. Не ясно также, куда, например, отнести в таком случае генетическую лингвистику, восстанавливающую древнейшее состояние языка, структуры праязыков, не засвидетельствованные ни одним текстом? За пределами предмета общей филологии остается и литературоведение, занятое проблемами «идейно-эстетического содержания» только одного из видов словесности – художественной. Кроме того, нетрудно предположить, что никакие заманчивые перспективы истолкования новейших по фактуре и материалу текстов не заставят, например, лингвистов отказаться от усовершенствования теории фонем, а литературоведов – от поисков закономерностей, принципов фонической инструментовки стиха. Дело осложняется еще и тем, что в филологии действуют разнонаправленные познавательные тенденции (приоритеты исследователей смещаются то в сторону атомарного изучения минимальных объектов (микроструктур) и связанных с ними значений, то в сторону обобщений, наделяемых текстовыми и сверхтекстовыми смыслами (макроструктуры)).

Таким образом, мысль Рождествеского заключается фактически не в том, чтобы отождествить общий предмет филологии с предметом общей филологии. Иначе, если приравнять общую филологию к филологии как таковой, то всё, что находится за пределами предмета первой, уже нельзя было бы считать филологическим исследованием. Но дело, как мы убедились, обстоит не совсем так. Если же признать самостоятельность общей филологии, то тогда наряду с самой филологией, включающей частные и специальные филологические науки, мы получили бы еще одну филологию, в данном случае общую. В результате с ее появлением множественность предметов филологии не только бы сохранилась, но возникла бы еще большая множественность филологии как таковой.

Очевидно, что ни к тому, ни к другому ученый совсем не стремится. Тогда как же нужно понимать концепцию Рождественского? Скорее всего, как стремление построить филологическое здание на иных основаниях, как создание плана альтернативной филологии, в которой также найдется достойное место и теории языка, и теории литературы, рассмотренным под особым углом зрения. Правомерен ли и оправдан такой подход? Да, если применить его не к филологии в традиционном, привычном понимании этого термина, а по отношению к науке словесности.

В этом случае словесность необходимо воспринимать как своего рода отечественный «аналог филологии» (В.И. Аннушкин), в котором проблемы традиционной мировой филологии должны быть изрядно переосмыслены, ее приоритеты выстроены в соответствии с «логосической» традицией, органичной для классической русской филологии позапрошлого века, а еще раньше свойственной отношению к Слову в святоотеческом Предании. Такому пониманию Слова, при котором оно осмысливается как основа и центр мироздания, а его законы как всеобщие законы мирового устройства и человеческого познания. Вследствие этого подхода основные акценты теории словесности сместятся в сферу Слова как Логоса, воспринимаемого в качестве «творящего духа в его производимости». Именно так оценивал основы филологического мировоззрения Иван Иванович Давыдов (1794-1863), выдающийся теоретик и преподаватель русской словесности.

А вот как определяет современное исследовательское поле русской словесности Владимир Иванович Аннушкин [Аннушкин 2009б: 56-61]. Как «наука о Слове, или совокупность «словесных наук»», словесность обращена к речевой действительности, т.е. «занимается прежде всего изучением существующих словесных произведений», их образцов, типологии и специфики. Равноценными объектами этой науки признаются создания не только художественной, или изящной словесности, но и научной, деловой, а также профессиональной словесности, включая их разнообразные устные разновидности. Особая забота науки словесности – «важные культурообразующие тексты». Одна из ее задач – вернуть в филологическое обращение, наряду с самой словесностью, понятия фактуры речи, орудия, материала речи, правил речи, видов и жанров словесности, ораторской речи и т.д. Словесность как наука опирается на словесность как искусство, на творческую деятельность человека, осуществляемую посредством слова. Словесность ни как наука, ни как искусство не может существовать и быть понята вне ее философско-мировоззренческой основы. Такой основой является отношение к Слову как к началу начал (евангельское «В начале было Слово»). Это отношение к Слову как источнику всякого творения и творчества, т.е. и как к основанию самого бытия и как к основанию человеческого духа, всего истинно человеческого в человеке, творческого начала в нем. Слово в таком понимании имеет «логосическую, мироустраивающую функцию», а любое словесное произведение есть результат воплощения Слова именно как Логоса. К вопросу об основах филологического мировоззрения мы еще вернемся ниже (см. Главу 2).

При соблюдении рассмотренных условий восстановленная словесность может быть встроена в сложившуюся систему филологического знания, «не вступая в противоречие с традиционной филологической терминологией» [Там же: 61]. Это объясняет, почему в истолковании Ю.В. Рождественского и В. И. Аннушкина филология соотносится со словесностью: «Словесность, или языковые тексты – предмет филологии. Задачей филологии является, прежде всего, отделение произведений словесности, имеющих культурное значение, от таких, которые его не имеют. Для решения этой задачи необходимо обозреть весь массив произведений словесности» [Рождественский 1990: 112].

Таким образом, условимся, что общую филологию как науку о словесности и филологию как объективно сложившуюся к настоящему времени научную общность следует рассматривать как альтернативы, разные варианты построения филологического знания, как две самостоятельные филологические проекции гуманитарного знания, различающиеся набором требований, прежде всего, мировоззренческих, содержанием, структурой и задачами. Проект общей филологии построен академиком Рождественским, и в этом случае она действительно обладает самостоятельным и единым предметом. У ныне существующей филологии как предполагаемого научного единства контуры размыты и неопределенны, проблемы самостоятельности и единства ее предмета не решены.

Итак, концепция Ю.В. Рождественского, как мы убедились, имеет ряд неоспоримых достоинств, касающихся, во-первых, проникновения в существо (подлинную суть) и предназначение филологии, что связано с особым способом именно филологического освидетельствования текста, во-вторых, определенности и ясности формулировки единого предмета общей филологии. Несмотря на то, что эта стройная концепция содержит продуманный и детальный план перспективного развития словесности, она остается уязвимой по отношению к решению вопроса о единстве филологии, каковой она предстает ныне. Уязвимость обнаруживается, если рассматривать эту концепцию в отрыве от выдвинутых Ю.В. Рождественским принципов науки словесности. Тогда критике подвергаются два ее положения, связанные с пониманием предмета филологии и, соответственно, пониманием объема и содержания филологии. Самостоятельность предмета начинает восприниматься как его отдельность, так что такой предмет оказывается не только за пределами нефилологических, но и за пределами других современных филологических наук. По своему содержанию, связанному с особым пониманием природы слова и словесного произведения, объем филологии Рождественского не перекрывает наличного филологического пространства и гипостазируется как иная сущность, отдельная наука («особый раздел науки филологии» [Рождественский 1979: 3]. Подобной критике немало способствовал и сам академик, оговаривая специфику общей филологии. Он подчеркивал, что ее содержание затрагивает «особый довольно узкий предмет филологического знания», да и обобщающие возможности общей филологии могут пониматься только «под достаточно узким углом зрения, … в сфере обращения текстов и создания сфер общения» [Там же].

Объективности ради скажем, что непроясненность рассмотренных выше проблем в известной мере свойственна всем существующим ныне концепциям филологии как единой области знания. Ни одна из них не дает безупречно ясного определения общего предмета филологии либо вовсе не стремится к такому определению. Ни в одной из концепций указание на объем и содержание филологии не совпадает с реально существующим перечнем филологических дисциплин, пространством филологических исследований и их многообразием.

§ 2. Западноевропейские трактовки филологии. Исходные родственные связи филологии

В современной Западной Европе и Америке понятие «филология» используется значительно реже, чем в России. Об этом свидетельствует и то, что оно не только почти устранено из обиходного контекста (плохо известно обычному, «среднему» носителю языка), но и мало знакомо даже некоторым людям с хорошим образованием. Весьма показателен случай, который приводит в своей книге «Язык и межкультурная коммуникация» профессор Светлана Григорьевна Тер-Минасова: «Однажды на заре перестройки, оказавшись по делам в Америке, я позвонила известному американскому врачу, чтобы попросить его посмотреть историю болезни дочери моей подруги. Профессор, светило американской медицины, был очень любезен. Сразу согласившись помочь, он поинтересовался, кто я и зачем приехала в Америку. «Я филолог, — ответила я со скромной гордостью. — Приехала на конференцию». — «Филолог? — недоумевающе спросил он. — Это какая отрасль медицины?» Я растерялась. Не знает, что такое филология? Шутит? Издевается? Но голос был серьезно-заинтересованный. «Что это значит — филолог?» — спросил он после затянувшейся паузы. — «Ну, это значит, — залепетала я, — это значит, что я люблю слова». — «Ах вот оно что, — сказал он явно разочарованно, — Вы любите болтать, и за это Вас послали на конгресс». Я расстроилась. Глупо все получилось. Не смогла объяснить, чем занимаюсь» [Тер-Минасова 2000: 8].

И все же, если вынести за скобки курьезность описанной ситуации, необходимо признать: вполне очевидно, что в западном мире серьезно сужается сфера употребления понятия, обозначающего нашу специальность, а само оно приобретает все более устойчивую историческую окраску. Иначе говоря, научный концепт и термин «филология» постепенно занимают преимущественное место либо в истории науки, либо закрепляются за историческим контекстом изучения языка или литературы. В европейском и американском научном сознании они оказались почти полностью замещены терминами частных филологических отраслей, таких, как, скажем, лингвистика или литературная критика. О филологии теперь все более часто предпочитают говорить как об общей колыбели гуманитарных наук в целом, а также как о предтече культурологии. Французский ученый Мишель Эспань отмечает: «История филологии выступает как история места, которое могла занимать филология в общем континууме наук, а стало быть, с этой точки зрения, и как общая история гуманитарных и социальных наук. Во всяком случае, история филологии оказывается наблюдательной площадкой, позволяющей более точно оценить реальную сложность истории гуманитарных и социальных наук… Это будет история поэтапного вписывания филологии во все более и более усложняющийся “пазл”, которым является расклад и комбинация гуманитарных дисциплин в их историческом становлении» [Эспань 2006]. История филологической мысли представляется в качестве некоего сложного пути, которое проделало социально-гуманитарное знание от анализа классических текстов к лингвистике. При этом традиционная филология исторически противопоставляется пришедшему ей на смену языкознанию: «Переход от филологии к лингвистике может быть проанализирован как длительный процесс международного масштаба» [Там же].

В нынешних европейских университетах, при том, что соответствующие степени бакалавров и магистров присваиваются выпускникам (имеется и докторская степень PhD), филологических факультетов, не считая единичных исключений, не существует. Такое редкое исключение, например, в силу очень давней традиции, представляет факультет лингвистики, филологии и фонетики (Faculty of Linguistics, Philology & Phonetics) в Оксфордском университете, причем, как свидетельствует его название, лингвистика и филология рассматриваются вполне обособленно). Отделения славистики, американистики, иудаистики и под. функционируют, как правило, на базе философских факультетов. При этом под филологией в собственном смысле подразумевается подчас только и исключительно изучение древних языков и текстов.

Об указанных тенденциях (переосмыслении исходного понятия) в концептуальном пространстве мировой филологии убедительно свидетельствуют также примеры использования терминов «филология» и «филологический» в языке западной (прежде всего – европейской) науки второй половины ХХ в. Очень симптоматично, что уже Ролан Барт, один из идеологов и основателей нового французского литературоведения, построенного на принципах изучения знаковой природы словесного творчества, делал весьма показательные и определенные признания относительно той разницы, которая возникла и существует ныне в восприятии прежней филологии и ее нынешнего научного облика, каким представлялась ему и была для него гуманитарная семиотика. Заведующий кафедрой литературной семиологии в Коллеж де Франс заявляет, что филология в ее традиционном понимании не соответствует требованиям, предъявляемым к современному истолкованию словесности: «Правила чтения произведения – это не правила, диктуемые буквой, а правила, диктуемые аллюзией; это не филологические, а лингвистические правила. В самом деле, задачи филологии – в установлении буквального смысла высказывания, однако ей совершенно неподвластны его вторичные смыслы. Напротив, лингвистика стремится не к устранению языковых двусмысленностей, но к их пониманию, и, если можно так выразиться, к их институированию» [Барт 1989: 352].

По-европейски типично и ныне весьма скромно выглядит современное филологическое пространство Германии, бывшей когда-то (на заре новой европейской науки) родиной vergleichende Philologie (сравнительной школы). Именно здесь в ХVIII-ХIХ вв. klassische Philologie (классическая школа) впервые приобрела черты научной целостности, а филология стала самостоятельной университетской дисциплиной. Тогда немецкие ученые рассматривали филологические штудии в качестве некоего общего фундамента гуманитарного знания, пронизанного философской и эстетической рефлексией. Теперь и в Германии не только соотношение между Altphilologie и Neuphilologie (древней, классической и новой филологией), но и место филологии в системе университетского образования воспринимается примерно так же, как об этом говорилось выше, применительно к общеевропейским тенденциям. Во Франции, которая также дала миру целую плеяду выдающихся филологов, по словам уже упомянутого М. Эспаня, «существует тенденция сводить филологию к дидактическому изучению грамматических элементов языка», а в контексте развития познания «история филологии предстает тут как история самосознания французской культуры в ее отношениях с сопредельными странами».

В англо-американской традиции разрыв между частями филологического «здания» выглядит еще более разительным, а его отрасли еще более фатально отделены друг от друга. Существующая здесь иерархия знания довольно четко противопоставляет science (только естественные науки, т.е. науки в собственном смысле этого слова) и arts (гуманитарные науки). Дело в том, что если литературоведение при такой системе отношений прочно вписывается в гуманитарный блок, то, как считает известный британский ученый Джон Лайонз, в данной оппозиции «место лингвистики определить довольно трудно» [Лайонз 2004: 49]. И хотя лингвистика в ее англо-американском понимании «самым тесным образом связана с такими классическими гуманитарными дисциплинами, как философия и литературоведение» [Там же], наука о языке имеет вполне законные и объективные основания, чтобы в не меньшей, а то и большей степени быть отнесенной к science, т.е. к дисциплинам естественно-научного цикла, наукам в собственном смысле этого английского термина. Заметим, что на принципиальную общность лингвистического и биологического путей в познании обращал внимание также видный отечественный языковед Вячеслав Всеволодович Иванов, усматривая в обоих случаях очевидное совпадение «не только динамического подхода к предмету, но и методы выделения основных типов эволюционной информации» [Иванов 1987: 22]. В самом деле, процедуры сравнительно-исторического языкознания позволяют установить линии смыслового развития слова, свойственные сознанию и культуре носителей языка предшествующих, и притом весьма отдаленных эпох. Это сближает методы науки о развитии языка со способами получения знаний, скажем, в генетике. Конечно, в отечественной научной традиции филология во всем многообразии ее проявлений, даже в ее самых «точных» разновидностях, использующих новейшие измерительные методики, рассматривается в качестве органичной части гуманитарного знания. Кто знает, возможно, основой для такого подхода служит довольно точное признание крупнейшего отечественного филолога Михаила Леоновича Гаспарова: «Естественные науки существуют для того, чтобы человечество не погибло от голода, гуманитарные – чтобы оно не погибло от самоистребления» [Гаспаров 2001: 266].

От классификационных противоречий перейдем к принципам представления значимых филологических смыслов в терминологии. В Оксфордском Словаре слово philology фактически синонимизируется с лингвистикой и определяется как «отрасль знания, имеющая дело со структурой, историческим развитием и связями языка или языков». Второе значение слова, которое устанавливает этот Словарь, прямо не связано со сферой научной деятельности и указывает на свойство «литературной или классической образованности». Cambridge Dictionary однозначно о тождествляет филологию с языкознанием, причем прежде всего с генетической лингвистикой («изучение языка, главным образом, его истории и развития»). Самое авторитетное англоязычное справочное издание « Encyclopædia Britannica» тоже дает лингвистически ориентированное определение филологии: «Обычно, изучение истории языков, включающее исследование литературных текстов. Также обозначает сравнительную филологию, если акцентируется сравнение исторической структуры различных языков. Филологическая традиция представляет собой один из наиболее кропотливых способов текстового анализа, зачастую связанного с литературной историей и использующего довольно традиционные описательные процедуры. Такой анализ в значительной степени вытеснен современной лингвистикой, изучающей данные исторические величины с большой степенью избирательности как часть вопросов, касающихся рассмотрения более широких проблем лингвистической теории, таких как природа языкового развития. Однако некоторые филологи продолжают работать за пределами лингвистических рамок». Пожалуй, лишь Словарь Merriam-Webster, помимо указания на «преимущественно историческую или сравнительную лингвистику», в качестве основного значения филологии называет «исследование литературы и дисциплин, относящихся к литературе и языку как использующих литературную деятельность»; кроме того, данный Словарь приводит еще такую дефиницию филологии: «исследование человеческой речи, главным образом, как проводника литературы и как познавательной области, проливающей свет на культурную историю». В этом, последнем определении нельзя не заметить известной переклички с принципами общей филологии в ее понимании Ю.В. Рождественским. Однако в целом на Западе филология сегодня прочно ассоциируется почти исключительно с лингвистикой. Другие ветви филологии устойчиво воспринимаются как периферийные, боковые, чуть ли не маргинальные, расположенные вне основной, магистральной линии развития этого типа гуманитарного знания.

Можно высказывать множество различных предположений о том, чем объясняется столь существенное различие трактовок статуса и содержания филологии в русском и западном мире. Но, по-видимому, одной из глубинных историко-культурных причин этого положения является сохранение в России логоцентрической ментальности, при которой значимость слова, сила слова и нередко иррациональная вера в эту силу по-прежнему продолжают рассматриваться как важнейшие цивилизационные ценности, когда значительность слова не уступает значительности события, а его способности сообщать о мире и строить мир признаются более судьбоносными, чем возможность истолковывать и устраивать бытие прагматически и рационально, сугубо рассудочно. Выдающийся русский философ и филолог Владимир Вениаминович Бибихин заметил: «Существо человека проходит через слово» [Бибихин 2002: 374]. Несомненно, что подобное понимание как одно из выражений логоцентризма позволяет и поныне русскому слову филология удерживать более полные смысловые связи со своей исторической основой, нежели его параллелям в западноевропейских языках.

Современная филология, включаясь в широкий междисциплинарный диалог как с гуманитарными (психология, культурология, социология), так и негуманитарными (математика, информатика, биология) дисциплинами, прежде всего сохраняет глубинное, «корневое» родство со своими вечными «спутниками» в познании мира, философией и историей.

Памятованием об общей «колыбели» филологического знания с философской мыслью служит смежность базовых проблем филологии и метафизики. К числу таких «ключей», определяющих филологическое мировоззрение, относятся космологические и онтологические проблемы происхождения и природы человеческого языка, гносеологические проблемы статуса языкового знания и языкового знака (значения), культурфилософские проблемы сущности и назначения искусства слова, многогранных связей языка и культуры. Филологические «измерения» человека и его словесного творчества невозможны без понимания принципов религиозно-философской антропологии, а филологические «проекции» теории коммуникации (в т.ч. большинство аспектов социо- и психолингвистики) неразрывно увязаны с социальной философией. Вопросы содержания и формы произведений словесности нельзя решать вне данных аксиологии (философского учения о ценностях), ибо любое речевое высказывание в художественной форме есть прежде всего нравственный поступок и морально-этическое послание автора, обращенное к сфере реально-жизненных смыслов. Древнеримский мудрец Сенека в «Письмах к Лукрецию» отмечал: «То, что было философией, становится филологией». Не менее верно и обратное, особенно сегодня, поскольку философия активно использует данные филологических наук, а сами они демонстрируют все большую способность прорываться в сферы значимых, серьезных обобщений об основах, тайнах бытия и сознания человека.

Самые тесные контакты современная филология имеет и с историей. Принцип историзма пронизывает т. наз. диахроническую лингвистику, имеющую дело с фактами языкового развития, законами изменения звуковой стороны языка, его словаря и грамматики, формирования норм, стилей, жанров и письменной традиции литературных языков в разные периоды их становления. По справедливому мнению Фёдора Ивановича Буслаева, «история языка есть история народа». Насущными заботами литературоведения являются выявление основных особенностей литературного процесса в определенные эпохи и установление историко-литературных связей различных народов. История литературы активно занимается вопросами эволюции литературных течений и стилей, обусловленной сменой культурно-эстетических приоритетов общества. Теория литературы, как и теория языка, имеют в своем арсенале надежные и проверенные временем процедуры анализа, базирующиеся на сравнительно-историческом методе.