Основы филологического отношения к понятию «текст». Текст и дискурс. Текст и произведение

Теперь о понятии текста.

Прежде всего, этот научный концепт объединяет интересы всех гуманитариев, ибо, как справедливо писал выдающийся филолог Михаил Михайлович Бахтин, «все возможные гуманитарные дисциплины» исходят «из первичной данности текста» [Бахтин 1997: 230]. Вот, скажем, как интерпретируется текст одним из представителей психологической герменевтики, Ароном Абрамовичем Брудным: «Под текстом мы будем подразумевать связную, компактную, воспроизводимую последовательность знаков или образов, развернутую по стреле времени, выражающую некоторое содержание и обладающую смыслом, в принципе доступном пониманию. …Текст – это механизм, который управляет процессом понимания» [Брудный 1998: 19-20, 145].

Безусловно, категорией текста активно пользуются как лингвисты, так и литературоведы. Это понятие, как мы уже выяснили (см. 1 Главу пособия), является центральным для основных концепций филологии, существующих в российской науке. С лингвистической точки зрения, текст прежде всего воспринимается как одно из языковых явлений, как особая единица языка. И потому не вполне логично противопоставлять язык тексту в качестве некоего самостоятельного научного объекта. По словам того же М.М. Бахтина, «за каждым текстом стоит система языка… Если за текстом не стоит язык, то это уже не текст, а естественнонатуральное (не знаковое) явление, например, комплекс естественных криков и стонов, лишенных языковой (знаковой) повторяемости» [Бахтин 1997: 228]. В то же время текст как высказывание выходит за пределы собственно языковых смыслов и «является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым», эта та его сторона, которая и составляет замысел текста, «это то в нем, что имеет отношение к истине, правде, добру, красоте, истории», и по отношению к ним воспроизводимые и регулярные элементы языка оказываются «материалом и средством» [Там же: 228].

Исследованиям текста в филологии посвящены многие и многие тома научных сочинений, создано огромное число оригинальных теорий текста, в каждой из них текст обращается к нам особым «ликом». А.А. Чувакин рассматривает такие ипостаси текста, в которых он «предстает как источник, памятник, произведение, сообщение» [Чувакин 2011: 107]. Как не счесть этих «ликов», так и не счесть имеющихся в филологии представлений о тексте. Принято различать тексты устные и письменные, монологические и диалогические, сакральные, утилитарные и художественные, однако единой типологии текстов до сих пор не существует. Одни исследователи ограничивают текст объемом сверхфразового единства, то есть по сути синтаксической единицы, большей, чем предложение. Другие сближают текст с целым речевым произведением, то есть социально-речевой единицей, основным продуктом речевой деятельности человека. Одни отдают предпочтение рассмотрению законов автономного устройства текста, другие – выяснению разнообразных факторов его включенности в коммуникативную ситуацию и общественное бытие. Тем, кто заинтересован разобраться в основных вопросах, возникающих в связи с различными аспектами теории и истории лингвистического анализа текста, посоветуем обратиться к чтению учебного пособия профессора Нины Сергеевны Валгиной «Теория текста» [Валгина 2004] и опубликованного курса лекций профессора Константина Анатольевича Филиппова «Лингвистика текста» [Филиппов 2003].

«Современная лингвистика текста, в которой целое речевое произведение рассматривается под самыми разными углами зрения, носит явно выраженный междисциплинарный характер»,– отмечает К.А Филиппов [Там же: 16]. Имеется в виду (о чем много пишут и зарубежные коллеги, скажем, Теун ван Дейк [Dijk 1980: 1-13]) стремление расширить лингвистическое описание текста за счет учета входящих связей с историей, теологией, юриспруденцией, социальной и когнитивной психологией, литературоведением.

Опуская частности и подчеркивая идею о коммуникативной значимости текста, можно в качестве некоего лингвистического инварианта принять определение текста, предложенное профессором Владимиром Алексеевичем Лукиным: «это сообщение, существующее в виде такой последовательности знаков, которая обладает формальной связностью, содержательной цельностью и возникающей на основе их взаимодействия формально-семантической структурой» [Лукин 1999: 5]. В этом определении обозначены важнейшие свойства текста, признаваемые за ним современной лингвистикой: речь идет о связности и цельности. Свойство связности обычно понимается как такая характеристика текста, которая обеспечивает сцепление его последовательных элементов между собой за счет специальных способов их указания друг на друга, используемых с этой целью «скреп», смысловых и грамматических повторов (изотопии). Цельность – это текстовая категория, ориентированная на единство текстового содержания, которое оказывается всегда больше содержания составляющих его элементов и напрямую связано с некоей общей концепцией, замыслом текста. Принципиально, что связность, в отличие от лингвистики, не становится предметом литературоведческого анализа, в практике которого она только в крайнем случае «играет третьестепенную роль» [Там же: 57].

В реалистической лингвистике (русское онтологическое учение о слове) понятие текста становится одной из центральных категорий, поскольку текст, по мнению А.Ф. Лосева представляет собой единственный способ фиксации «бесконечного текучего и взаимопроницающего семантического разнообразия слов» [Лосев 2004: 269] и единственно возможный способ за его наблюдением. А.Ф. Лосев специально формулирует «аксиому текста». Критикуя дуализм Ф. де Соссюра в противоположении языка и речи, русский филолог, с одной стороны, конечно, признает необходимость условного разграничения языка «в его действительном существовании, в его явлении» и языка «в его сущности», иначе никакая научная логика просто не возможна [Там же: 166]. С другой стороны, следуя реалистической диалектике, предопределяемой самим языком, А.Ф. Лосев преодолевает дуализм известной соссюровской антиномии и восстанавливает единство противоположностей именно в конкретном, живом тексте: «Противопоставляя сущность и явление, диалектика хорошо знает, что реально существуют не просто сущности и явления, но вещи, которые одновременно суть и сущности вещей и их явления. …Таким единством противоположностей может быть только реальный текст, устный или письменный, в котором как раз и совмещается сущность произносимого с его конкретным произношением» [Там же]. И слово, и фонема, и морфема, и любая другая единица языка, которая «содержит в себе в свернутом виде бесконечный ряд своих творчески-жизненных воплощений», возникает и осмысляется в тексте «уже в развернутом и закономерно-оформленном виде» [Там же: 167]. Апелляция к тексту как к реальному смысловому единораздельному целому, к сущностному свидетельству языковой непрерывности позволяет связать в диалектическом единстве действительную целостность семантики и ее фактическую бесконечную (и притом, мало прогнозируемую) вариативность. «…Значение данного слова есть множество бесконечных семантических оттенков, непрерывно переходящих один в другой в зависимости от контекстуального параметра… Тут важно то, что слово, с одной стороны, всегда сохраняет в себе нечто безусловно единое и самотождественное; а, с другой стороны, в своих конкретных значениях оно вечно живет, вечно меняется, вечно зацветает разными неожиданными оттенками, которые непрерывным образом переливаются один в другой в зависимости от бесконечно разнообразных параметров-контекстов. То же самое можно сказать и о любой грамматической категории» [Там же: 193].

Текст является центральным звеном так называемого коммуникативного акта, модель которого включает как предшествующий возникновению текста этап его порождения, так и последующий этап его восприятия:

создатель текста (автор) —— текст —— получатель текста (реципиент)

Когда в лингвистических исследованиях возникает необходимость обратиться к области привходящих параметров текста, зависящих прежде всего от целостной ситуации, в которой рождается и существует текст, нередко говорят о так называемом дискурсе. Сравним, скажем, лекцию, которая в качестве текста фиксируется в учебном пособии или в конспектах студентов, и лекцию как непосредственное (здесь и сейчас) речемыслительное взаимодействие преподавателя и студентов, в оценке которого мы постарались бы учесть во всей возможной полноте характеризующие его многочисленные факторы, включая, например, внешний вид, особенности поведения, голоса, тона, мимики, жестикуляции, речевой манеры лектора, кроме того, облик, поло-возрастную принадлежность, мотивированность, уровень образованности, специальность, реакции слушающих, а также габариты, устроенность и освещенность аудитории, шумы из окна и коридора, цвета и запахи и т.д. и т.п.

Такое широкое понимание дискурса восходит к идеям известного голландского лингвиста Теуна ван Дейка. Развивая ряд его положений, профессор Юрий Николаевич Караулов предлагает считать дискурсом «речевое произведение, которое рассматривается во всей полноте своего выражения (вербального и невербального, паралингвистического) и устремления с учетом всех экстралингвистических факторов (социальных, культурных, психологических), существующих для успешного речевого взаимодействия» (Цит. по: [Красных 2001: 200]). Профессор Виктория Владимировна Красных настаивает, что дискурс – это одновременно и процесс, и результат «вербализованной речемыслительной деятельности, включающей в себя не только собственно лингвистические, но и экстралингвистические компоненты», последние представляют собой ситуацию общения, его условия и участников [Там же: 194]. Однако, подобное понимание объективно ведет к размыванию границ между а) дискурсом как необратимым событием, протекающем в реальном времени, как исходным, непосредственным способом коммуникации и б) текстом как вербальной формой фиксации и хранения сведений об этом событии, притом формой, подразумевающей время не физическое, а знаковое и, следовательно, обратимое, ибо всегда существует возможность вновь вернуться к тому же самому тексту, чтобы воспроизвести его. Подчеркивая процессность дискурса, профессор Михаил Яковлевич Дымарский разъясняет: «это событие, в котором центральное положение занимает словесный компонент; коммуникативный акт, взятый не только в полноте своей структуры, но и в своей полной временной протяженности, в том числе и разнообразные его оценки участниками и наблюдателями… Дискурс, в отличие от текста, не способен накапливать информацию. Дискурс, в сущности, лишь способ передачи информации, но не средство ее накопления и умножения, дискурс не является носителем информации. Грубо говоря, различие между дискурсом и текстом отдаленно напоминает различие между радиопередатчиком и магнитофоном. Более того: результатом дискурсивного процесса является умножение информации в мире – но не в дискурсе: последний исчезает в прошлом, уходит в свое небытие немедленно после своего окончания. Носителем информации, переданной в дискурсе, оказывается человеческая память, магнитофонная или видеопленка, бумага и т.д. – но ни на одном из этих носителей собственно дискурс, во всей своей полноте, уже не зафиксирован… Что же касается текста, то он, наоборот, является прежде всего носителем информации, средством ее накопления и – особенно в случае художественного текста – «генератором смыслов»» [Дымарский 1999: 36, 40].

Таким образом, хотя в понимании дискурса сейчас не существует ничего похожего на согласие, все же событийность и процессность представляются главными чертами, приписываемыми этому модному научному концепту. Не случайно самую широкую известность в отечественной лингвистике получила научная метафора, принадлежащая профессору Надежде Давидовне Арутюновой: «Дискурс – это речь, «погруженная в жизнь» [Арутюнова 1990: 137].

На «глубоком различии между лингвистическим и литературоведческим пониманием текста» настаивает гениальный филолог Юрий Михайлович Лотман, суть этого различия определяется отношениями текст – произведение. «… Та историко-культурная реальность, которую мы называем «художественное произведение», не исчерпывается текстом. Текст – лишь один из элементов отношения. Реальная плоть художественного произведения состоит из текста (системы внутритекстовых отношений) в его отношении к нетекстовой реальности – действительности, литературным нормам, традиции, представлениям. Восприятие текста, оторванного от его внетекстового фона невозможно. Даже в тех случаях, когда для нас такого фона не существует (например, восприятие отдельного памятника совершенно чуждой, не известной нам культуры), мы на самом деле антиисторично проектируем текст на фон наших современных представлений, в отношении к которым текст становится произведением» [Лотман 1997: 211]. Еще резче высказывается по этому вопросу М.М. Бахтин: «Лингвистика имеет дело с текстом, но не с произведением. То же, что она говорит о произведении, привносится контрабандным путем и из чисто лингвистического анализа не вытекает» [Бахтин 1997: 241]. В то же время Ю.М. Лотман признает: «Изучать произведение можно только текстуально. Другого изучения не бывает…» (Цит. по: [Лукин 1999: 146]).

Словом, текст и произведение – понятия не равнозначные, но соотносимые. Фундаментом произведения может быть только текст. Содержание произведения возникает из содержания текстовых смыслов, прирастая содержанием, возникающим в результате соотнесения текста с внетекстовой реальностью. «Получатель из формально-семантической конструкции текста как бы извлекает содержательно-смысловую картину, соотносимую с той, что была заложена в текст автором. Это и есть произведение… Произведение … может быть истолковано как то содержание, которое про-изводится читателем при восприятии текста и которое обусловлено не только самим текстом, но и жизненным опытом получателя, культурной средой, вкусом, идеологией», – пишет профессор В.А. Лукин [Там же: 144-145].

В лингвистической литературе понятия текста и речевого произведения, (в частности художественного текста и художественного произведения) нередко используются как синонимы. Литературоведы в своем большинстве, наоборот, настаивают на принципиальном несовпадении и содержательной неравноценности этих понятий.