Основы филологического отношения к понятию «язык». Язык художественной словесности

По данным ЮНЕСКО, на планете насчитывается около 3000 (2796) языков и около 8000 диалектов. По другим сведениям, существует 5600 различных живых и мертвых языков, но только 180 из них являются родными для 3,5 млрд. жителей планеты. При этом 2/3 населения Земли пользуется в общении только 27 языками (мировых языков еще меньше – всего 6). Уже эта статистическая информация позволяет судить о том, что проблема не только изучения, но и поиска языков далеко не исчерпана. Нет до сих пор и однозначных, общепринятых ответов о природе и сущности языка, его устройстве, о взаимоотношениях языка и общества, языка и культуры, языка и мышления человека, об отличиях языка и диалекта и т.д. Это приводит к различным оценкам и самого языка и языковой панорамы Земли. Также необходимо знать, имеется ли в разных языках что-то общее и в чем заключается специфика каждого из них. С функциональной точки зрения русский и тайский, иврит и татарский, грузинский и эве в Гане, японский и коми одинаковы, поскольку являются средством коммуникации людей, но генетически это абсолютно разные языки. Но независимо от того, на каком языке говорят люди (древнем или относительно новом, старописьменном или младописьменном, многочисленном или малочисленном, например, одноаульном рутульском в Дагестане, мировом, национальном или племенном, светском или сакральном и т.д.), все языки для лингвистики равны в лингвистическом смысле, равно интересны и каждый язык уникален и важен (примитивных языков не существует!). Каждый язык – это важнейшее достояние какого-либо коллектива, его обязательное условие. Абсолютно ясно, что именно язык является основной и важнейшей принадлежностью и характеристикой человека и человечества, которое как род и цивилизацию можно представить без множества вещей (без электричества, современных средств связи, машин и механизмов, без политических институтов, даже без музыки, пластических искусств и др.), но никак без языка. Общество не может существовать, не имея языка, не пользуясь им. Ибо именно язык есть неотъемлемый признак человека как Homo loquens, человека говорящего, а потому и человека разумного, думающего, т.е. Homo sapiens. Именно языку человек обязан своим появлением в мире (по Божьему ли Промыслу или в ходе эволюции – пусть каждый верит, как считает для себя возможным), но только язык делает человека человеком.

Нет этноса без языка; ни целый народ, ни отдельный человек не живут без естественной и сложнейшей знаковой системы, включающей тысячи слов, сотни правил и моделей, которые управляют речевым поведением людей. Эти системы предоставили человеку возможность осмысления и планирования действительности, ее познания, словесного творчества, многократно усилили духовные возможности человека, а благодаря устойчивости и стабильности языковых систем человек смог транслировать представления и знания о мире, словесное восприятие бытия, свой опыт не только в пространстве, но и во времени, от поколения к поколению. Благодаря языку с момента рождения человек включается в эту цепь поколений, становится носителем этнических и общечеловеческих традиций, развивается духовно, усваивает этические ценности. Лучше (т.е. полнее, надежнее и точнее) какой-либо всеобщей, универсальной и самой оснащенной библиотеки (если таковую можно в принципе представить) язык фиксирует и хранит в себе, в своих формах все смыслы, когда-либо накопленные и пережитые человечеством.

Один из парадоксов языкового феномена состоит в том, что у каждого из нас в голове есть то устройство (аппарат), который отвечает за процессы слушания / говорения, воспринимает и порождает смыслы (в том числе – словесно-художественные), регулирует речь, делает ее правильной. Часто этих правил мы не знаем, обыватели могут их не знать вообще, не способны их объяснить и сформулировать, но почти всегда безошибочно пользуются ими. Профессор Владимир Александрович Плунгян в связи с этим отмечает: «Можно ли представить себе шахматиста, который бы выигрывал партии в шахматы, но не мог бы при этом объяснить, как ходят фигуры? А между тем человек говорит на своем языке приблизительно так же, как этот странный шахматист. Он не осознает грамматики, которая спрятана у него в мозгу. Задача лингвистики – «вытащить» эту грамматику на свет, сделать ее из тайной – явной. Это очень трудная задача: природа зачем-то позаботилась очень глубоко спрятать эти знания. Вот почему лингвистика так долго не становилась настоящей наукой, вот почему она и сейчас не знает ответа на многие вопросы». Это объясняет и то, почему в лингвистике до сих пор «гораздо больше гипотез, чем доказанных утверждений» [Плунгян 2001: 10-11].

Спектр филологических воззрений на язык необычайно широк, в него укладываются как абсолютно рациональные и предельно формализованные дефиниции, так и вполне интуитивистские, феноменологические объяснения. Профессор Валентина Ильинична Постовалова замечает: «В зависимости от широты трактовки языка и контекста его существования можно выделить три парадигмы философии языка: 1) имманентно-семиологическую, при которой язык рассматривается «в самом себе и для себя» как система различительных единиц, 2) антропологическую, при которой язык рассматривается в тесной связи с сознанием (мышлением) человека, его духовным миром, и, наконец, 3) теантропокосмическую, в которой язык рассматривается в максимально широком контексте (Бог, человек, космос). Первая парадигма была разработана в рамках структурализма, вторая – в гумбольдтианстве, третья – разрабатывалась русскими философами языка П.А. Флоренским, С.Н. Булгаковым, А.Ф. Лосевым…» [Постовалова 1995: 77-78]. Иначе говоря, на одном полюсе встречаем определение языка как сложно организованной абстрактной системы знаков, на другом – язык трактуется как синергийный феномен, среда и результат уникального Богочеловеческого взаимодействия. И тем не менее, все эти определения языка либо лингвистические, либо созданы с опорой на лингвистические. В большинстве из них подчеркивается единство значения, формы и функции языковых единиц, коммуникативная сущность и историческая изменчивость языка, его особое положение в сравнении со «вторичными» языками культур (ритуалом, мимикой, жестом, танцем и т.д.), вспомогательными, искусственными языками, созданных людьми для новых форматов общения (флажковая сигнализация на флоте, азбука Брайля, телеграф, компьютер), а также «языками», используемыми в общении других живых существ (био- или зоосемиотик). Как аксиома воспринимается сегодня положение о том, что естественный язык удваивает окружающий человека мир вещей, создавая реальность нового порядка, в которой предметы внешнего бытия сосуществуют и взаимодействуют со своими языковыми именами, осмысливаются и особым образом понимаются ими. Множество наук, помимо лингвистики, для которой язык выступает в качестве приоритетного и самостоятельного объекта изучения, пытаются проникнуть в тайны языка, понять природу его устройства.

Лингвистика имеет дело с любыми проявлениями естественного человеческого языка, его многогранными связями и отношениями с внеязыковой действительностью, стремится постигнуть как универсальные, так и частные законы строения, функционирования, развития и контактирования этнических языков, а также самых разнообразных форм их существования, включая язык словесного искусства. Как отмечал академик Григорий Осипович Винокур, «лингвистика вообще есть наука о всяком языке, в том числе и о языке художественном» [Винокур 1997: 199]. В литературоведении язык понимается значительно у же, в отвлечении от перечисленных выше параметров, только в качестве материала или средства произведений изящной словесности; он рассматривается преимущественно как письменная речевая практика, связанная с «языковой формой выражения образного содержания» литературы [Григорьев 1987: 524]. В теоретической поэтике преобладает трактовка данного объекта не столько как языка в строгом понимании этого лингвистического термина, сколько как художественной речи, авторского послания и поступка, в котором в соответствии с языковым вкусом и творческими усилиями художника слова, с эстетическими идеалами эпохи система национального языка преобразуется в художественное высказывание. Характерно, что в «Литературном энциклопедическом словаре» нет отдельной словарной статьи о языке как таковом, зато, что и понятно, дается развернутое описание языка художественной литературы.

Язык литературы – это, прежде всего, особого рода поэтический язык, акт словесного творчества, идиостиль писателя, обладающий в сравнении с другими, называемыми еще по контрасту обыденными, или – по другому – профанными формами языка особой эстетической значимостью и рассматриваемый в рамках определенного эстетического задания, обеспечивающего при помощи языковых средств передачу идейно-художественного содержания, создание эстетического воздействия и реализацию художественного замысла. Академик Г.О. Винокур говорит в этой связи «об особом модусе языка, о предназначенности его для передачи смысла особого рода, именно того, какой искусство специфическим образом несет в жизнь в той мере, в какой оно отличается от остальных областей культурного творчества» [Винокур 1997: 191]. Это объясняет, почему при рассмотрении проблемы понимания языка литературы, по мысли академика Виктора Владимировича Виноградова, «вопрос об образе, который держит данный поток речи, неустраним» [Виноградов 1997: 173]. Эстетическая реальность поэтического языка проявляется и в так называемой категории интенсиональности, предполагающей, что мир художественного произведения – мир воображаемого, относительного, условного бытия, в котором действуют законы образного познания вещей, что это, по меткому замечанию профессора Алексея Викторовича Татаринова, мир «принципиально незаконченный, становящийся…, который сопротивляется систематизации, оформлению в стабильном знаке» [Татаринов 2005: 4].

Хотя сфера языка художественной словесности и является тем исследовательским пространством, в котором лингвистика и литературоведение соприкасаются теснее всего, задачи этих наук в изучении указанной филологической области очевидным образом не совпадают. Академик В.В. Виноградов разъясняет: «В самом деле, та форма символического преобразования языка, которая составляет существо поэтичности речи…, – она лишь заложена в структуре литературно-художественного произведения. Но она не является исчерпывающим критерием художественности целого. Понятие литературно-художественного произведения не может быть оправдано чисто лингвистическим путем, т.е. на основе одного лишь словесного анализа и изучения. Очевидно, поэтические формы «словесности» лишь внедрены в структуру художественного произведения, органически сочетаясь с другими принципами литературной «поэтизации», но их не исчерпывая… Структура литературного произведения обусловлена не только «поэтическими формами» речи, но и «поэтичностью» других форм композиции, данных через язык, но не из него выросших» [Виноградов 1997: 167-168]. Академик Г.О. Винокур подчеркивает: «…Если верно, что границы науки определяются предметом, целью исследования, то с лингвистикой мы имеем дело только до тех пор, пока такой целью остается именно язык. Но не может быть целью лингвистики изучение «души писателя» или его литературного образа. Лингвистика может для этой цели лишь подсказать ту часть потребного материала, который находится в ее ведении» [Винокур 1997: 190]. Далее ученый отмечает, что слово поэтического языка есть особое «рефлектирующее слово», и потому задачей поэта является поиск и открытие в слове таких смыслов, которые заключены «в них возможностями образного применения». В качестве примера «поэтической рефлексии», которая «оживляет в языке мертвое, мотивирует немотивированное» Г.О. Винокур приводит слово хлеб в заглавии романа А.Н. Толстого; оно «представляет собой известный образ, передающий в художественном синтезе одно из крупных событий революции и гражданской войны. Для того, чтобы это слово могло иметь такой образный смысл, создаваемый им образ должен в самом себе, в качестве снятого момента, сохранять еще и первоначальное, буквальное значение слова, потому что в противном случае не возникает указанного отношения как специфически художественного момента. «Хлеб» в романе Толстого означает и то, что это слово означает всегда, и то, что оно означает в содержании романа, одновременно, сразу, и вот это-то и подчеркивается в обозначении этого слова термином «внутренняя форма». Язык со своими прямыми значениями в поэтическом употреблении как бы весь опрокинут в тему и идею художественного замысла, и вот почему художнику не все равно, как назвать то, что он видит и показывает другим» [Там же: 193]. Развивая мысль о художественной образности литературного слова, ученый пишет: «Установление тех конечных значений, которые как бы просвечивают через прямые значения слова в поэтическом языке,– задача для самого языковедения непосильная: это есть задача толкования поэзии» [Там же]. Вместе с тем Г.О. Винокур нисколько не сомневается в том, что «в задачу лингвистического исследования входит установление отношений между обоими типами значений слова – прямым и поэтическим» [Там же].

Языкознание выдвигает на данный участок работы такие профильные дисциплины, как история литературного языка и лингвопоэтика. Первая устанавливает закономерности и последовательность формирования литературных стилей в различные периоды письменной истории этнического языка. Вторая, как пишет профессор Андрей Александрович Липгарт, «занимается лишь языковой составляющей эстетического воздействия, оказываемого текстом на читателя. Это воздействие, действительно, зависит не только от языковой, но и от содержательной и композиционной сторон текста, однако изучение всей совокупности этих факторов выходит за рамки лингвопоэтического анализа» [Липгарт 2007: 113]. В литературоведении особой отрасли, ответственной исключительно за рассматриваемый сектор, нет: различные аспекты языка могут анализироваться как в теоретико- или историко-литературном, так и – правда, в гораздо меньшей степени – литературно-критическом форматах. Теория литературы может рассматривать язык художественного произведения как инструмент общей поэтики, один из факторов формирования образной структуры текста, связанный с решением идейно-философских, морально-нравственных, тематических, композиционных, сюжетных и иных задач создания, восприятия и истолкования произведения. История литературы видит необходимость в привлечении языковых фактов в целях прояснения социокультурного и религиозно-философского контекста эпохи, фоновых знаний об авторе произведения и истории его создания. Наконец, литературная критика использует языковой материал произведения для установления той или иной интерпретации его содержательных аспектов, допускающих различные толкования. Итак, взаимодействие здесь лингвистики и литературоведения связано со следующими обстоятельствами: 1) «нет ничего более естественного, чем тот факт, что такие науки, как биография, психология и история литературы, должны, помимо прочего, обращаться и к языковому материалу, так как в нем может содержаться – вернее, принципиально всегда содержится – то, чего они ищут. Однако своими средствами упомянутые науки получить данный материал не могут; им его дает языковедение» [Винокур 1997: 190]; 2) наука о литературе в свою очередь предоставляет «важные сведения, которые необходимо учитывать филологу, желающему получить максимально точное и объективное представление о понятийных характеристиках изучаемого текста» [Липгарт 2007: 92].

Несмотря на такую взаимообусловленность, у филологических смежников, изучающих поэтический язык, сохраняется довольно высокий градус полемичности в высказываниях и высокий уровень недовольства друг другом. Так, лингвисты упрекают литературоведов в тотальной зависимости от идеологических установок и метафизических доктрин, а потому подверженности «многообразным междисциплинарным влияниям, что… осложняет выявление собственно литературоведческих проблем на фоне прочих вопросов – быть может, не менее существенных, но не имеющих прямого отношения к филологической науке» [Там же: 75]. Основная претензия литературоведов к языковедам заключается в выхолащивании из лингвистического анализа «размышлений о сверхтекстовом бытии», в чрезвычайно широкой трактовке языка, не позволяющей разглядеть в тексте почти ничего, кроме «захватывающей жизни языка – самодостаточного движения бесконечно разнообразной системы знаков», когда «главным и, пожалуй, единственным объективным сюжетом стал сам язык – сам себе автор, сам себе читатель, носитель и потребитель истории о самом себе» [Татаринов 2005: 5]. Вопрос о границах ответственности лингвистики и литературоведения в сфере изучения поэтического языка до сих пор окончательно не прояснен.

При этом языковедам, заинтересованным в подлинно смысловом анализе языка художественной словесности, понятно: их наука при помощи имеющегося в ее распоряжении исследовательского арсенала может и должна явственно высказываться в том числе и по существу идейно-нравственных опор произведения, давать внятный комментарий, проникающий до его глубинных содержательных пластов, учитывать все факторы языковой реализации текста как эстетического и этического поступка художника, включая и его лингвистическую интерпретацию как мировоззренческого послания читателю.

Так, например, квалификация геортонимов (наименований праздников, торжеств) в семантическом пространстве повести И.С. Шмелёва «Лето Господне» может быть проведена в качестве их особого статуса как знаково-символических креатур нравственных установок автора. В произведении представлена вся палитра православных геортонимов: двунадесятые и малые (День Ангела, Николин день, Михайлов день, Ильин день, Духов день, Егорьев день), аграрные (Спасы, Масленица) и обрядовые (Святки, Великий пост, Святое Воскресение, Новый год, Крещение, Великая суббота, Чистый понедельник, Сочельник, Разговины, Заговины, Светлый день, Благовещение, Донская неделя, Страстная неделя, Крестопоклонная неделя, Петров пост, Филиппов пост, Радуница, Святая неделя, Прощеное Воскресение, Вербная неделя, Фоминой неделя). Повесть «Лето Господне» строится по закольцованной композиции, благодаря чему автору удается показать нравственно-философские основы становления духовной жизни, движущейся в соответствии с православным календарем и тем самым определить морально-этическую составляющую замысла: воссоздать здоровую органику церковно-религиозных, культурных опор русской жизни, вовлеченной в мерное течение сменяемых колесом времени череды событий. Этот “круглый мир”, соотносимый со знаками гертонимического пространства, и заключает в себе, по мнению автора, смысл человеческой жизни на земле как духовного становления, нравственного самоопределения. Знаки геортонимического пространства скрепляют, «сшивают» сюжетные линии, мотивы и образную структуру повествования в единый хронотоп, формирующий идейную цельность произведения. Языковое пространство повести выстроено так, что мир открывается главному герою автобиографического повествования Ване Горкину как церковный календарь, в котором естественный ритм православного уклада семьи отлажен в согласии с христианской логикой движения годового цикла. Праздник (с таинством его имени и смысла) для Вани есть неоспоримый, но и непостижимый факт присутствия в мире Божьего Промысла, волею которого этот мир будет существовать из года в год, из века в век, до конца исторического времени. Примечательно, что образ самого движения, протекание жизни в повести – это движение времени не по числам и датам, а от праздника до праздника. Ср.: «К Филипповкам доспеют, попостимся с тобой огурчиком, а там уж и Рождество Христово, рукой подать»; «Там и удивительный Мартын-плотник и маляр Прокофий, которого хоронили на Крещенье в такой мороз, что он не оттает до самого Страшного суда»; «Наше Рождество подходит издалека, тихо»; «Только бы Николина дня дождаться, а там и рукой подать: скатишься как под горку, на Рождество»; «И тогда был Егорьев день, и теперь еще… - будет и до кончины века». Геортоним как имя праздника в повести – это ключевой знак, вокруг которого складываются этически значимые участки произведения.