За семь месяцев до выборов Президента РФ

К месту съёмок приехали в семь часов утра. Пока из автобусов выгружались американцы и аппаратура, я с оператором из своей команды пошёл на встречу с грузинами. Из подъехавшего открытого «уазика» почти на ходу выскочил здоровый бородатый мужик, одетый в камуфляж. Он подошёл ко мне, снял тёмные очки, улыбнулся и протянул руку:

— Ваха.

— Приятно познакомиться, я Антон.

— И мнэ очэн приятно.

— Ты, значит, тут за старшего?

— Вродэ того.

— У тебя общая информация о сегодняшнем событии имеется?

— Имеется, а как жэ. Канешна имеетса, дарагой.

— Вот и отлично. Значит так, Ваха. Мы тут у тебя поснимаем чуть‑чуть и уедем. Мне главное понять диспозицию, так сказать. Чтобы мы все, разом, понимаешь, все вместе слаженно сработали, понимаешь?

— Канэшно панимаю, дарагой. Я по‑русски харашо панимаю. Русскую школу заканчивал, в армии служил, мнэ три раза гаварить нэ нада. Харашо, дэрагой? А на акцэнт внимания не обращай, дети гор, что с нас возьмёшь. — Закончив фразу на чистом русском языке, Ваха улыбнулся, как человек, готовящийся привести приговор смертной казни в исполнение.

— Прости, Ваха, прости, дорогой. Это издержки профессии. Приходится часто с иностранцами работать, вот и говорю медленно, с повторами. Условный рефлекс. Извини, если обидел.

— Нэ проблэма, дарагой.

— У тебя опыт съёмок боевых действий или вообще опыт подобных съёмок имеется?

— Ну, так… — Ваха отвернулся и сплюнул.

— Большой?

— У меня в девяносто первом — девяносто третьем нэбольшая киностудия была. Там. В лесах, — ответил Ваха и махнул рукой куда‑то в сторону Чечни. — Я был что‑то вроде продюсера, так у вас говорят? Малэнкая савсем. Мэнше, чем дажэ «Грузиа‑филм».

Я посмотрел в глаза Вахе, и мне показалось, что в этот момент в них отразились инструкции по взрывному делу, организации боевых отрядов, внезапным рейдам в тыл противника и всему тому, что должен знать и уметь каждый уважающий себя кинопродюсер, становление карьеры которого пришлось на первую Чеченскую войну.

— Я так и думал. Значит, всем всё ясно. Это хорошо. Это очень хорошо, Ваха. Рассказываю. Работать во время съёмок будем без связи. Вертолёты прилетят со стороны России в семь сорок пять. Отстреляются и в восемь нуль‑нуль развернутся обратно. Мы все снимаем и ретируемся отсюда в восемь десять, максимум восемь пятнадцать. Нам дан коридор до восьми двадцати. Дальше, автобусы с аппаратурой уезжают своим ходом, а твои ребята увозят нас на своих машинах и переправляют завтра в Россию. Нам сейчас надо договориться, кто и куда садится после съёмки, где будут стоять твои машины и кто повезёт, потому что через пять минут мы отрубаем рации и мобильники и будем без связи, понимаешь?

— Без связи так без связи. — Всё время, пока я говорил, Ваха счищал прутиком грязь, прилипшую к подошвам его высоких армейских ботинок. — Нэ проблема. Пойдём, покажу позиции.

— Подожди, я переводчиков и старших иностранцев позову.

— Им все покажут, нэ волнуйся, дарагой. Все места подготовлены.

Мы миновали кусты, растущие у дороги, и вышли на плоскую местность. Муляж пограничной заставы представлял собой квадрат, образованный четырьмя огневыми точками. Из двух точек торчали орудия, две другие были пустые. Недалеко от нас находилось некое подобие сарая, наполовину врытого в землю («Блиндаж, где командный пункт располагается», — пояснил Ваха), далее стояли два барака, имитировавшие казармы, между ними стоял ветхий грузовик «ЗИЛ», а по периметру квадрата стояли телеграфные столбы, врытые наспех и не несущие никаких проводов.

— Халтура, — резюмировал я, обозрев местность, — чего, провода лень было повесить или по смете не прошли?

— Времени не хватило. Ну… и денег тоже, — щёлкнул пальцами Ваха.

— Пойдём, огневые точки посмотрим, а то, может, это не пушки, а ёлки торчат.

— Абижаешь, а? Какие ёлки, там даже солдаты настоящие сидят.

В двух огневых точках действительно находились орудия и солдаты. По трое у каждого. При нашем появлении они нехотя вставали, поправляли ремни, но сигарет изо рта не вынимали. Ваха что‑то сказал им по‑грузински, довольно резко, после чего бойцы стали расчехлять орудия и некоторые даже надели каски. В двух других гнёздах обнаружились пустые бутылки («Долго сидэли, холодно», — сухо заметил Ваха) и отхожая яма.

— Я ж тебе говорю: халтура, а ты — «времени не хватило». Твои бойцы зассали и засрали тут одну яму почти целиком, а в другой бутылок полмашины. Совести не хватило вам, а не времени.

— Слушай, Антон, ты тут собрался противовоздушной обороной заниматься или кино снимать, а? — развёл руками Ваха. — Меня просили макет — я построил макет. Что ещё надо? Может, тэбэ ещё аэродром за неделю здесь построить надо было и федералов два полка нагнать?

— Ваха, ты не кипятись. Уж кого‑кого, а федералов мне тут точно не надо. Просто я перфекционист и сторонник съёмок, максимально приближённых к реальности.

— Как скажеш, дарагой. Вот ещё что. Тут у меня два мешка с грузинской формой, найдём пакажу.

Мы подходим к блиндажу, у которого стоят два похожих на Ваху грузина, одетые в спортивные костюмы. Ваха делает им знак рукой, и они молча вываливают содержимое мешков на землю. Я сажусь на корточки, беру в руки камуфляж и верчу его так и сяк. Камуфляж весь в огромных дырках на груди и спине, бурых пятнах, местами обожжён.

— Ваха, а почему дырки такие большие, а? Такое впечатление, что в человека не пулемёт, а пушка снарядами лупила. Вы тут не перестарались?

— Антон, ты когда‑нибудь видел, как вертолётный пулемёт работает?

— Нет, честно говоря, не видел.

— И нэ дай тэбэ Бог увидеть. Не придирайся. Нормальные дырки. В самый раз.

Отчего‑то мне не захотелось больше расспрашивать и придираться к дыркам, понимая, что это последняя вещь, в которой мне хотелось бы разбираться профессионально. Я прошу своего оператора позвать начальника статистов, а также проверить, разместились ли камеры.

Я заметил в отдалении небольшой холм, с которого просматривалась вся поляна, и двинулся к нему. Дойдя, я закурил и стал осматривать поле предстоящей «битвы». Массовка лениво разбирала военную форму, камеры уже заняли три указанных им места, и операторы деловито копошились вокруг небольших песчаных насыпей, устраиваясь удобнее. Трое грузин молча стояли в центре площадки, даже не переговариваясь друг с другом. Солдаты у пушек смотрели на происходящее весьма заинтересованно. Почти всё было готово, лишь у блиндажа двое американских операторов безуспешно боролись с маскировочной сеткой, которая закрывала им окна. Я двигаюсь к ним. Один из троих грузин Вахи двигается вместе со мной. Мы почти одновременно подходим к блиндажу и смотрим, как америкосы неловко тянут сетку на себя, пытаясь оторвать её от окна. Грузин подходит к окну, отстраняет америкосов, достаёт большой нож, делает два взмаха и освобождает окно от сетки. Лишь с одной стороны сетка закрывает окно чуть больше, чем нужно. Кто‑то из америкосов указывает ему на этот небольшой недочёт. Грузин молча указывает рукой на небо и уходит, оставив америкосов в замешательстве. Поняв, в чём дело, я говорю переводчице:

— С этой стороны солнце будет мешать, переведи.

Америкосы, поняв, в чём дело, дружно аплодируют грузину. Он оборачивается, кивает головой и продолжает идти к Вахе. Переводчицы приносят кофе в больших термосах, разливают его по пластиковым стаканам и обносят окружающих.

Ко мне подходит Ваха со своими бойцами:

— Я нэ нужэн болшэ, Антон?

— Как не нужен? А кто нас увезёт отсюда? — смеюсь я.

— Мои машины там будут стоять, за лесом. Как вертолёты улетят, вы закончите и идите к нам, аппаратуру бойцы погрузят. Они аккуратные.

— Спасибо. Тогда встречаемся за лесом. Увидимся.

— Удачи тэбэ, дарагой. — Ваха жмёт мне руку, надевает очки и уходит вместе со своими молчаливыми грузинами.

Я про себя ещё раз отмечаю его странную манеру говорить то с сильным акцентом, то на чистом русском языке. Наверное, кагэбешник бывший, не иначе, объясняю я эту странность моего нового знакомства. Ещё, мне кажется, что он как‑то печально посмотрел на меня во время прощания. Возможно, эта неземная грусть во взгляде свойственна всем продюсерам, работавшим в 1991‑1993 годах в лесах Чечни, возможно, мне просто показалось. В любом случае, Ваха оказался профессионалом своего дела. Что приятно.

Ко мне подходит главный америкос, Джефф Райот. В одной руке он держит пластиковый стакан с кофе, в другой — сигарету. Его ветровка застёгнута под горло, но всё равно он стучит зубами от холода.

— Whats up dude?[3]— спрашиваю я со смехом, хотя и так всё ясно.

— Such a cold Antony it always that here?[4]

— Of course it s not Miami Jeff[5].

— You are russian bear[6], — смеётся Джефф.

Я снимаю свою куртку и отдаю её Джеффу, потому что на самом деле не так холодно или просто у меня начинает вырабатываться адреналин, который согревает.

— Бери, Джефф.

— О, спасибо. А ты как же?

— Я в порядке. У меня есть другая штука.

Я достаю из заднего кармана джинсов плоскую фляжку с коньяком и отхлёбываю из неё. Джефф рассматривает мою ветровку, во всю спину которой надпись большими буквами: НОМО Minotaurus. К нам подходит переводчица, с которой Джефф начинает обсуждать эту надпись. Она смеётся и говорит:

— Знаете, Антон Геннадьевич, у всех режиссёров есть такие специальные стульчики, на спинках которых их фамилия написана. Как у Бондарчука, например. Вы прямо как режиссёр.

— Я и есть режиссёр, милая моя. И автор сценария, и продюсер, и режиссёр. Все в одном флаконе.

Она переводит Джеффу, мы все начинаем хохотать, Джефф надевает мою ветровку, я протягиваю ему фляжку для более быстрого согревания, он делает большой глоток, чуть кривится и произносит:

— Ехсеllent[7]…

Судя по всему, бухло здесь было не только у меня, потому что все участники съёмок сгрудились около блиндажа, курят и передают по кругу какую‑то бутылку. Кто‑то включает непонятно как сюда попавший магнитофон, который начинает играть известный хит Глории Гейнор «I will surwiwe». Над площадкой летит:

I've got all my life to live

I've got all my love to give

Ооh

Я смотрю на часы и понимаю, что до подлёта вертолётов осталось семь минут. Взяв мегафон, я скорей шутливо, чем строго, говорю:

— Алё, дорогие товарищи, бухать прекращаем, нам работать ещё предстоит.

От блиндажа раздаётся смех, музыку делают чуть тише, но не выключают совсем. И все пританцовывают якобы от холода, продолжают передавать бутылку по кругу, кто‑то из американцев даже подпевает. В общем, атмосфера самая что ни на есть кайфовая. Выглядит это так, как если бы большая компания выехала на игру в пейнтбол и сейчас все «разминаются коньячком», а после игры день плавно перейдёт в пикник. В общем, повторюсь, всем очень кайфово.

И тут я услышал гул. Сначала он был где‑то очень далеко, затем стал нарастать всё ближе и ближе, так, что скоро превратился в стрекот пропеллеров. «Вот и началось», — подумал я. Над лесом появился первый вертолёт, за ним другой, третий, четвёртый.

— Всем камерам приготовиться! Командам занять свои места! Внимание на крупные планы. «Жертвы» готовы"? — объявляю я начало мероприятия.

— Готовы! — поднимает руку ответственный за массовку. Люди в массовке снимают куртки и предстают в изорванной военной форме, покрытой пятнами крови. Кто‑то, одетый в форму работника МЧС, тащит сетку с пластмассовыми конечностями и банки с кинематографической кровью.

— Эй, ты, дятел! — кричу я ему. — Алё, я к тебе обращаюсь, «эмчеэсник», куда ты прёшься?

— Так ведь вы же скомандовали? — Мужик останавливается и кладёт сетку и банки на место. — Как скомандовали, так я и пошёл!

— Баран, это я камерам и массовке скомандовал, а не тебе. Декораторы появляются только после боя, когда мы «убитых» снимать будем, понятно?

— Понятно, Антон Геннадьевич. И что мне делать?

— Обратно вали, туда, где стоял. Снимать по моей команде «Оn the air», — объявляю я всем операторам. — Переведите американцам.

Девушки бросаются к главным в двух иностранных командах и, отчаянно жестикулируя, начинают тараторить. Иностранцы дружно смотрят в мою сторону, затем в небо и согласно кивают. На дальних закоулках моего сознания рождается вопрос: «Какого чёрта „вертушки“ летят со стороны Грузии? Должно же быть наоборот?» Но он тут же подавляется контраргументом о всегдашней тупости военных, заряженных на эту операцию. Картина в моём сознании нарисовалась примерно следующая. Генералы, которые получили бабки, передали по цепочке приказ направить четвёрку вертолётов для чего‑то вроде учений. Приказ миновал все звенья и, наконец, дошёл до командира звена (или как он там называется). А командир этот решил, что лететь таким образом будет быстрее, можно сэкономить топливо, потом продать сэкономленное и купить пару ящиков водки. А то, что вертолёты появляются со стороны Грузии, в то время как видеоряд рассказывает о нападении российских вертолётов на грузинских пограничников, так это его, командира, не волнует. Это же не он потом монтировать и ретушировать всё будет. Не его задача. Его задача — купить пару ящиков водки. И в этом, как мне в тот момент казалось, лежит вся сермяжная истина российской истории. В паре ящиков водки…

Господи… только и сказал Джефф, увидев вылетающие из‑за контура леса вертолёты. Вся четвёрка зависла в воздухе и стала похожа на рыцарей Средних веков, которые стоят в полной боевой амуниции, готовые к ристалищу. Во всяком случае, окна кабины и тупая морда вертолёта вызвали у меня ассоциации с рыцарским забралом и закованным в броню боевым конём.

— Впечатляет! Однажды я был на авиашоу под Новым Орлеаном. По сравнению с тем, что вытворяют эти ребята, то шоу было ерундой!

— Это другое шоу, Джефф. Это абсолютно другое шоу — Я похлопываю его по плечу.

— Блиад! — радостно соглашается Джефф и кивает башкой.

И всё‑таки какого чёрта эти ебаные вертолёты прилетели с грузинской стороны? Я беру в руки мегафон и объявляю:

— Всем камерам внимание! Не снимать самолёты над лесом! Не снимать самолёты над лесом! Только в воздухе, когда они стрелять начнут! Dont make any pictures while helicopters are above the forest! Dont make a move till a say — Я стараюсь кричать как можно громче и всё равно не уверен в том, что мои слова слышны в этом стрекоте лопастей. Один из вертолётов отделился от звена и стал описывать круги над нами. Выглядело это довольно грозно.

— Господи… — снова говорит Джефф. — Посмотри на того, Антон! Господи, ты только посмотри на это!

— Господь не Иисус, Джефф. Твой Бог — Медиа! Запомни! Бог — это Медиа! — говорю я.

— Прости — то ли у меня проблемы с дикцией, то ли здесь слишком шумно. Джефф наклоняется ко мне и говорит: — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что сегодня мы делаем историю. Мы боги, Джефф. Мы Медиа боги! — кричу я ему прямо в ухо.

— О, да! — поднимает он вверх большой палец.

— В эфире! — ору я что есть сил, и камеры утыкаются в небо.

Проходит какое‑то время, и звучит гром или что‑то, похожее на гром. Я вижу, как из‑под крыла самого дальнего от нас вертолёта вырывается пламя и ракета вдребезги разносит старый «ЗИЛ», поставленный в качестве декорации. Картинка должна получиться потрясающей. Хорошо бы, чтобы ещё вертолёты сменили дислокацию так, чтобы лес оказался перед, а не за ними. «Грузинские» пушки или «зенитки», чёрт их разберёт, начинают стрелять по вертолётам. Вокруг летающих машин возникают облачка из дыма.

Я стою на небольшом пригорке, как Наполеон, ждущий ключей от Москвы. Я уже чувствую вечерний эфир. Такое впечатление, что перед моими глазами проносится выпуск новостей целиком. Я так и представляю себе напряжённые лица ведущих «Первого канала», РТР и НТВ, которые не знают, что говорить своей аудитории. Наверняка эти бездари не придумают ничего лучше, чем назвать свои сюжеты одинаково: «Провокация на российско‑грузинской границе», в то время как СNN, ВВС и прочие выйдут в эфир с коротким, но единственно верным титлом: WAR! И миллионы людей сегодняшним вечером позвонят друг другу для того, чтобы начать разговор с единственной фразы: «Видел, что в Грузии творится?» А сотни тысяч счастливых обладателей цифрового телевидения уже не уснут сегодняшней ночью, потому что до утра будут вперивать свои красные глаза в экран телевизора, переключая западные каналы, чтобы ещё и ещё раз увидеть одну и ту же картинку: кровь и огонь. Они будут жадно ловить каждое слово западных аналитиков в надежде понять, что будет завтра со страной, а ещё важней, что будет завтра конкретно с ними? Звонить таким же не спящим друзьям, консультироваться, прикидывать, строить прогнозы. А самые возрастные и малообразованные (но зачастую самые богатые) из них будут зычно призывать на помощь своих жён, наливая себе третий за последние полчаса бокал коньяка:

— Алла!

— Чего?

— Иди, позови Светку, пусть переводит, непонятно ни хера!

— Да спит она уже, отстань ты от дочери!

— Да мне её сон до фонаря, когда тут такое происходит. Я её учителю по английскому плачу двушку в месяц, а она спит, видите ли! Пусть встаёт и переводит отцу. У меня в акциях три мулика, мне надо знать, как себя завтра биржа поведёт!

— У тебя брокер есть, вот он пусть и знает. А дочь пусть спит!

— Буди, блядь, я сказал! Бабки мои, а не брокера. Может, завтра спать будем уже в другом месте и на полу!

Мама поспешно бежит на второй этаж в комнату дочери…

А завтра, того и гляди, западные правительства выступят с осуждающими действия России речами, вероятно, даже введут какие‑то санкции и направят в Грузию свои миротворческие силы. Президент и правительство начнут оправдываться, собираться на ночные заседания с целью выяснить, кто проспал такую подставу, но будет уже поздно. Биржа немедленно отреагирует, акции российских компаний упадут, потом Standard аnd Рооrs, или ещё кто, даст отрицательную оценку инвестиционному климату в России и понизит наш рейтинг до невозможного, и все эти умники‑прогнозисты, аналитики, брокеры, портфельные инвесторы, политтехнологи и модераторы ситуаций, просто говоря, умоются. Потому что в какой‑то момент всё пошло не так. И это, заметьте, в самый неподходящий момент. В канун президентских выборов…

А все почему? Потому что один отдельно взятый человек, Антон Дроздиков, замутил весь этот спектакль. Антон, простой и в общем‑то хороший чувак, которого в своё время не оценили. А если бы оценили, то ничего бы этого не было. Ни терактов, ни нападений на погранзаставу, ничего. Возможно даже, Антон сочинил бы им другой спектакль, который позволил бы президенту спокойно остаться на третий срок или спокойно передать власть Преемнику. Смотря по обстоятельствам. А теперь нате, жрите говно, ведь вы этого достойны?

Примерно такой текст лихой кавалерией проносится в моей голове в то время, как ракета, выпущенная вторым вертолётом, попадает в артиллерийский расчёт, разнося на куски пушку. Из облака пыли и ошмётков, возникшего над тем местом, которое ещё секунду назад было артиллерийским расчётом, вылетает чьё‑то тело. «Каскадёры, красавцы какие, — думаю я. — Неужели грузины так работать научились? Это же чистый Голливуд». Джефф, стоящий рядом со своими камерами, оборачивается ко мне, снова поднимает большой палец и кричит:

— Отличная работа, Антон!

— К вашим услугам! — небрежно отвечаю я и снова кричу в мегафон: — Больше крупных планов! Переводчики, скажите иностранцам, больше крупных планов. Работаем быстро, у нас времени ещё пять минут, не больше.

Вертолёты начинают работать из пулемётов. Кругом стоит грохот, в воздухе висит пыль. За моей спиной что‑то взрывается, и я инстинктивно падаю на землю. Думая о том, что мне, как организатору, такое поведение не к лицу, я встаю и поспешно объявляю в мегафон:

— Массовка вошла в кадр! Массовка вошла в кадр, легли в развалинах и работаем!

— Так ведь стреляют ещё, Антон Геннадьевич! — кричит мне начальник массовки.

— На войне как на войне! — смеюсь я. Действительно, это война. Великая отечественная медиа‑война, которую придумал, срежиссировал, воплотил в жизнь и отснял для истории один человек — Я. Я чувствую себя этаким Шивой, который играет роли сразу нескольких сторон — и нападающих, и обороняющихся. И охотников и жертв. Хотя нет, жертв здесь ещё нет, аудитория увидит всю нашу войнушку только вечером. И состояние у меня в этот момент сродни наркотическому опьянению. Хотя нет, конечно же нет. Кайф от любого наркотика НИЧТО по сравнению с тем кайфом, когда ты управляешь ситуацией. Когда ты чётко понимаешь, что завтра миллионная аудитория, увидев по телевизору войну, испугается, впадёт в панику и дальше будет тупо бежать по дороге, которую укажут ей аналитики. Она увидит и услышит войну, которую создал ТЫ, аналитиков, чьими устами говоришь ТЫ. А потом, поверив всему этому, аудитория начнёт делать выводы и принимать решения. Но все эти выводы и решения давно уже придумал и вложил в их головы ТЫ. Хотят они того или нет, но у них нет выбора. Потому что медиа давно уже решила за них абсолютно все. А она действительно разумна. Потому что МЕДИА — ЭТО ТЫ…

И несмотря на то, что в воздухе висит пыль и видно достаточно плохо, мне кажется, что я различаю вдали солнечные лучи, которых в эту пасмурную погоду не было ещё десять минут назад. Реально я вижу, как они медленно начинают прорезать пыль и бьют в нашу сторону. Или все это мне только кажется?

Ко мне подбегает начальник массовки и спрашивает, почему взорвалась машина и пушка, если вертолёты стреляют холостыми? Я начинаю объяснять ему про пиротехнику, заранее заложенные заряды, одновременно смотря на вертолёты. Один из них снова описал над нами круг и завис над лесом. Вот идиоты! Опять над лесом. Блядь, какого чёрта он опять полез туда? Вообще, какого чёрта надо было лететь со стороны Грузии?

Вертолёт открывает огонь из пулемётов. Пули похожи на косой дождь, первые капли которого падают метров за сто перед группой американского телевидения, а последние, похожие скорее на град, методично сносят небольшую насыпь, сделанную для удобства операторов. Затем они сносят камеры первого ряда, а в финале — самих операторов. Последний из группы, высокий белобрысый парень, по инерции продолжает снимать в эти секунды стреляющий вертолёт, пока пули не разрывают его тело в клочья.

Я думаю, что это какая‑то чудовищная нелепость и всё такое. Катастрофическая ошибка или трагичный сбой приборов у пилота. Я понимаю, что этот вертолёт сейчас замолчит и все остальные, увидев произошедшее, резко свалят. Ещё я думаю о том, достаточно ли мы успели снять до того момента, когда «вертушки» улетят. Выглядело ли это достаточно натуралистично? Успел ли кто‑то снять гибель американской группы со стороны? Мои мысли бегают от «хороший ли получился сюжет» до «как же мы будем завтра отмазываться перед америкосами»? И тут ракета попадает в стоящий чуть поодаль блиндаж, в котором сидит группа, снимающая общий вид поля боя. Я успеваю подумать только о том, как мы боролись с нависающей на окна маскировочной сеткой, которой была укрыта крыша, как ракета натурально пробивает крышу и следует жуткий взрыв. Меня начинает охватывать паника: КТО‑НИБУДЬ ПОНИМАЕТ, ЧТО ПРОИСХОДИТ? КАКОГО ЧЁРТА ОН ДЕЛАЕТ?

Гремит ещё пара взрывов, которые поднимают в воздух несколько человеческих тел. Я вижу, как Джефф снова оборачивается ко мне совершенно бледный и ничего не понимающий. Что‑то подсказывает мне, что всё происходящее — это не спецэффекты. Или все это мне только кажется? Тем не менее я кричу ему:

— RUUUUUUUUUNNNNNN[8]— затем поворачиваюсь спиной и несусь, сломя голову, прочь отсюда.

— Какого чёрта они творят? — кричит бегущий ко мне Джефф. — Они убили ребят из Си‑Эн‑Эн

— Я не знаю, Джеф, прости. — отвечаю я, не оборачиваясь.

— Ты сказал мне, что здесь будет безопасно, ублюдок! — Джефф начинает свирепеть.

— Расслабься, чувак, всё под контролем. — пытаюсь я успокоить его.

— Под каким, блядь, контролем? Отвечай! — Джефф подбегает и бьёт меня в лицо.

Я падаю. Он ещё пару раз поддаёт меня ногами с криками «Аnswer me!», «Аnswer me!». Я закрываю лицо руками и пытаюсь увернуться от ударов, катаясь по земле. Его всего колотит. Мне удаётся откатиться от него на достаточное расстояние. Я лежу и смотрю, как Джефф, воздев руки к небу, плачет и кричит, непонятно к кому обращаясь: «Разве вы люди? Нет!» Я встаю с земли и вижу, как вертолёты продолжают поливать свинцом окружающее пространство. Позади Джеффа что‑то взрывается, его подбрасывает вверх, меня вместе с ним. Я падаю, каким‑то чудом успев вытянуть руки перед собой, но все равно грохаюсь о землю, как мешок с костями. В паре метрах от меня приземляется Джефф. Точнее, то, что от него осталось. Ещё точнее — его голова. В ушах начинает звенеть до резкой боли, затем все погружается в тишину. То ли вертолёты улетели, закончив свою работу, то ли я просто оглох. Глядя на голову Джеффа, я вспоминаю нашу первую с ним встречу. Тогда какой‑то из главарей его компании сказал, представляя его, что хед‑хантеры всего мира охотятся за его головой. Вот она, голова, берите. Это было последнее, о чём я успел подумать. Затем я отключаюсь. Странно, но «I will survive» продолжает играть. Или все это мне уже снится?