За девять месяцев до выборов Президента РФ

Сергей Минаев

Media Sapiens‑2. Дневник информационного террориста

«Media Sapiens‑2. Дневник информационного террориста»: Астрель, АСТ; M.; 2007

ISBN 978‑5‑17‑043480‑0, 978‑5‑271‑16736‑2

Аннотация

Специалист по пиару, медийщик, играет на одной из борющихся сторон. Он придумывает военный конфликт, но сам попадает под огонь. В результате у него возникают проблемы, которые он пытается решить странным образом…

Продолжение книги «Media Sapiens. Повесть о третьем сроке».

Сергей Минаев

Media Sapiens‑2

Дневник информационного террориста

Мы добиваемся не правды, а эффекта

Йозеф Геббельс

Метро

Июнь 2007 года, Москва.

За девять месяцев до выборов Президента РФ.

В восемь часов утра, над площадкой перед павильоном станции метро «Проспект Мира‑Кольцевая» в воздухе не было ничего такого, что предвещало бы какие‑то страшные события. Ничего гнетущего или настораживающего, как пишут в таких случаях газетчики, рассказывая о ситуации, предшествующей катастрофе. Наоборот, светило яркое солнце, студенты на лавочке пили пиво, девушки весело стрекотали по мобильным телефонам. Даже милиционеры были как‑то особенно расслаблены, увлечённо беседуя между собой. В общем, атмосфера была абсолютно будничная.

Когда из стеклянных дверей метро выплеснулась на улицу первая порция людей, готовящихся начать трудовой день, где‑то слева бухнул взрыв. То есть сначала никто ничего и не понял, что это был взрыв. Просто какой‑то достаточно громкий хлопок и все. Затем, когда пространство затянуло едким дымом и раздались первые женские визги «человека гранатой убили» началась всеобщая паника. Толпа бросилась в разные стороны, гонимая общим страхом. Женщины голосили на бегу, мужчины молча деловито расчищали себе дорогу локтями, не обращая абсолютно никакого внимания на падавших на землю пожилых людей, пассажиров с детьми и инвалидов. В общем, всех тех, кому положено уступать места и оказывать всяческие респекты в общественном транспорте. Хотя, с другой стороны, им‑то как раз уступали места на этой площадке. Места для смертников.

Стражи общественного порядка, несколько секунд постояв в рассеяности, принялись было оказывать помощь упавшим и делать всеобщее бегство более организованным, но тут же были увлечены вперёд набегавшими волнами народа.

Самое ужасное началось, когда из дверей павильона вышла вторая порция людей. Часть народа, присутствовавшая при первом взрыве, ломанулась обратно в метро и в дверях столкнулась с выходившей второй волной. Началась давка. Люди с двух сторон, в ужасе, напирали на стеклянные двери. Одни, ведомые инстинктом, заставляющим покидать открытые пространства в случае опасности, другие, наоборот, старались покинуть замкнутое помещение, чувствуя, что произошло что‑то ужасное, и не понимая, где конкретно. В метро или на улице?

В тот момент, когда стекло одной из дверей треснуло, прогремел второй взрыв.

Ввиду того, что выходивших из метро было больше, они выдавились на улицу и побежали вперёд. Минут через десять наряды милиции перекрыли выход из метро, успевшие убежать — убежали, а не успевшие в количестве десять‑пятнадцать человек лежали на земле, перед павильоном. Среди луж крови, мокнувших в ней газет, потерянных вещей, окурков, бутылок и банок.

Воздух разорвали сирены машин «Скорой помощи» и милиции. Место взрыва было немедленно взято в кольцо праздношатавшимися зеваками. Допускаю, что немалая часть из них только что выбралась из этого ада и теперь во все глаза смотрит прямую трансляцию хоррор‑шоу. Ещё пять минут назад они могли бы стать жертвами, но сейчас эти люди стоят рядом и в их широко открытых глазах читается единственный вопрос: ОК, я‑то выжил, но кто всё‑таки погиб? Кто‑то непременно должен был погибнуть, не бывает так, чтобы всех спасли? Стоит ли говорить, что помогать лежавшим на земле или пытающимся выползти с места взрыва никто и не пытался из‑за боязни пропустить самое интересное. Чью‑то чужую смерть. Вы знаете, почему в первые часы катастрофы башен‑близнецов никто и не пытался прийти на помощь? Задымлённость, отсутствие вертолётов, шок, плохая видимость, невозможность действий в воздухе — все это отмазки для прессы. Просто весь мир был очень занят в эти часы. Он смотрел прямую трансляцию с места атаки по CNN.

Через сорок минут подъехало ещё с десяток «скорых» и машин спецподразделений. Откуда ни возьмись, как всегда в таких случаях, появились журналисты, как коршуны, кормящиеся катастрофами современного мира. Уж эти‑то всегда начеку! Будьте уверены, если вам, не дай Бог, случится срываться с горы или тонуть в море, первым, кого вы увидите, будут не спасатели Малибу. Нет, нет. Первыми окажутся журналисты, протягивающие вместо руки помощи микрофон или видеокамеру. Они сделают этакое сострадательное лицо и наполнят глаза лживыми слезами, для того чтобы задать вам единственный вопрос: «Расскажите телезрителям, что вы чувствуете, находясь на пороге гибели? Да, и, пожалуйста, короче, мы в прямом эфире, у нас мало времени».

Итак, спецподразделения бросились оттеснять зевак и оцеплять место взрыва, санитары бросились спасать постарадавших, а журналисты бросились мешать и тем и другим, пытаясь отснять как можно больше крупных планов. Записать все эти стоны и крики для более ужасающей картинки, которую они покажут сегодня вечером…

Мы с Вадимом заняли довольно удобное место для наблюдения на втором этаже «Макдоналдс», стоящего как раз напротив выхода из метро «Проспект Мира‑кольцевая». Убедившись, как место происшествия покинули наши «скорые», и посмотрев на работу официальных подразделений, мы допили кофе и спустились на улицу.

— Фу, гадость какая, — сплёвывает себе под ноги Вадим, — никогда не нужно здесь кофе брать. Такое говно.

— А знаешь, вообще‑то все испортилось. Помнишь, какой раньше «бигмак» был? В коробочку упакован. Коробочку раскрыл — в одной половине «бигмак», в другую картошку положил. Красота! А теперь? — В этот момент мне приходит СМС, я достаю телефон и читаю послание: — Вот, наши все доехали обратно.

— Отлично, — кивает Вадик. — Насчёт «бигмака» факт. Я сегодня даже огурцы вынул. Надкусил один, а он горький какой‑то.

— Я же тебе говорю, все испортилось.

— Испортилось, конечно. Но кофе‑то всегда был говенный, согласись?

— Вообще‑то да, — соглашаюсь я, — так и есть. Надо перекурить это дело.

— Ага. Интересно, Антон, когда первый сюжет в официальный ящик попадёт?

— Я думаю, через час, не раньше. Пока смонтируют, пока то да сё. А плёнка «любительская» уже поехала на СМ?

— Ага. Слушай, народ‑то не расходится, — Вадим показывает пальцем на ту сторону проспекта, — я так думаю, что сейчас все зеваки в «Мак» ломанутся.

— Вот тебе, кстати, и ответ, почему тут качество упало. Народ сюда валом повалил, а при таких объёмах какое же качество?

— Да? Интересно, а в Штатах что, народа меньше? — разводит руками Вадим. — Чего же там качество не падает?

— Могут себе позволить не экономить на качестве, а все потому, что инвестиции хорошие, не то что у нас. Отсюда и результат. Поэтому, Вадим, одни в качестве декораций используют башни на Манхэттене, а другие — заплёванные площадки перед метро. Представляешь, что бы было, если бы нам с тобой дали бюджет под то, чтобы угондошить тыщи три статистов? Да ещё и в реальных декорациях, типа «Шереметьево‑2», а? Представляешь?

— Представляю, — грустно кивает Вадим, — мы бы этот бюджет скрысили.

— Никакого полёта мысли. — Я делаю затяжку и щелчком посылаю окурок в урну. Он попадает на край и отскакивает на землю, я сквозь зубы произношу «блядь». — Никакой романтики. Один сплошной цинизм.

— Романтизм нам чужд, Антон. А цинизм хотя бы ясен. Так что…

— Это точно. Слушай, нам же ехать на встречу с твоей бабкой надо. Как выбираться‑то будем? Всё же перекрыто.

— Может, дойдём до «Цветного бульвара» и на метро поедем?

— На метро? Ты охренел, там же теракт был сегодня!

— Какой ужас! — картинно закрывает лицо руками Вадим. — Тогда пошли на Олимпийский, тачку поймаем.

— Пошли.

— Давай напрямик, мимо церкви.

— Мне когда лет десять было, я на «Спортивной» в такую давку попал. Там футбол какой‑то был. Кажется, «Спартак» играл. И вот я, маленький мальчик, смотрю на прущую толпу. — Вадим показывает руками размер толпы.

— Ни фига себе. А задавили кого?

— Я не помню, но, кажется, трупы были. Точно были. В газетах даже писали. Слушай, у тебя мелочь есть на тачку?

Через час Вадим вводит в мой кабинет женщину маленького роста, с красными от бесконечного плача глазами и абсолютно серым лицом. Несмотря на то, что женщина явно находится в состоянии долгой драмы, она аккуратно одета и причёсана. На груди её кофты приколота зелёная брошь, а на плечах лежит платок с сине‑зелёными узорами.

— Антон, знакомьтесь, это Зинаида Николаевна. Я рассказывал тебе про её горе.

— Да, да, конечно. Зинаида Николаевна, хотите чая?

— Нет‑нет, спасибо, Антон, расскажите мне, что вы знаете о Володе? Вы же знаете его?

— Да. Я его знаю. Мы вместе служили. Вы понимаете, я… я даже не знаю, с чего начать, — я вытираю ладонью мифический пот на лице, — понимаете, Зинаида Николаевна, я занимаюсь делами российских солдат, воевавших в Чечне.

— Да вы же знаете, мой Володенька воевал там. Он вернулся, и я не могу понять, почему он мне не звонит. Может быть, у него какие‑то дела? Мне все говорят, и соседи, и в поликлинике, и в военкомате, что он погиб. Но я‑то его видела тогда ещё. Год назад. И знаю, что он в Москве, только не звонит мне почему‑то и не приезжает. Может, у него девушка появилась? Знаете, они ведь в этом возрасте влюбчивые. А что, я считаю, что это хорошо. Пусть приводит её к нам. Я буду в своей комнате жить, им оставлю большую. А дети пойдут? Всё же лучше, чем по съёмным углам жить. Зачем снимать, если у нас есть квартира? А может быть, он у неё живёт? Почему же он не звонит?

— Зинаида Николаевна, послушайте. Я вам все сейчас объясню.

— Что‑то случилось с Володенькой? — Она вскочила и начала теребить платок. — Вы скажите, что‑то случилось?

— Успокойтесь, Зинаида Николаевна. Вадим, врач здесь?

— Да, он ждёт за дверью.

— Мне не нужен врач, слышите?! Скажите, что с моим сыном?

— Зинаида Николаевна, он жив. Его здоровье вне опасности. Вы смотрите телевизор?

— Я? — Она села на стул, затем снова вскочила. — Нет, не смотрю. Там его показывали? Я радио только слушаю.

— Сегодня в московском метро произошёл террористический акт. Взрыв. Слышали? По радио должны были сказать.

— Да… — она растерянно посмотрела по сторонам, — что‑то такое говорили. Там был мой сын? Он там вчера был? — У женщины затряслись плечи. Она вытерла лицо платком, собралась с силами и продолжила: — Я приму любую правду. Скажите, что с моим сыном?

— Зинаида Николаевна, — я закашлялся, — ваш сын вчера вышел из метро в момент взрыва. Его слегка контузило. Одна из карет «Скорой помощи» увезла его в больницу. Мы ищем его, но списки пострадавших засекречены. Мы знаем точно, что он там был, потому что поддерживаем связь со всеми ветеранами Чеченской войны. Он вчера позвонил нам перед тем, как выйти из метро. Он собирался ехать к вам.

— Да? Володенька звонил? А почему же он не позвонил мне? Надо искать его! Слышите, давайте искать его по больницам!

— Зинаида Николаевна, мы пытаемся его искать, но списки пострадавших засекречены самым главным министром. Министром МЧС. И он нам не хочет отвечать на вопросы.

— Почему? Ведь мой сын ни в чём не виноват. Он ехал ко мне. Надо идти к министру, пусть он скажет мне, где мой сын. Я же мать. Что же это такое происходит? — Она снова начала рыдать. — Я сама к нему пойду, как мне его найти?

— Зинаида Николаевна, я как раз вам хочу это предложить. Вам, как матери, он не сможет отказать. Завтра, в одиннадцать утра, будет пресс‑конференция, на которой выступит министр МЧС. Вы расскажете ему, что видели вашего сына у метро в момент взрыва. Видели дым и его, лежащим на земле. Только так министр поймёт, что вы знаете о том, что вашего Володю прячут в государственной больнице. Он поймёт и скажет, где искать Володю. Мы должны сделать это вместе. Вы и я. Пойти и спросить министра, где Володя.

— Да… да, мы пойдём. Дым, Володя на земле. Но… но я же не была вчера у метро? — опешила женщина.

— Если вы скажете, что не были у метро, министр вам не поверит. И мы уже не сможем найти Володю. Обязательно нужно сказать, что вы там были. — Я перегнулся через стол и вплотную приблизился к её лицу: — Понимаете, Володя очень ждёт, что вы его разыщите. Он вас ждёт, Зинаида Николаевна. Лежит в больнице и ждёт.

— Да. Да. Я поняла. Он ждёт. Министр не поверит, если не на земле. Володя в дыму. Ой… у меня голова начинает кружиться.

— Спокойно, Зинаида Николаевна, — я делаю Вадиму знак, и он убегает за врачом, — сейчас мы вам укольчик сделаем, а завтра вместе поедем на встречу с министром и отыщем Володю.

Я встаю, обнимаю её за плечи и поправляю платок. Вбегают Вадим и женщина в белом халате. Она делает укол Зинаиде, я в это время ещё раз проговариваю историю с её присутствием у метро, затем врач и Вадим берут её аккуратно под руки и выводят из кабинета.

Я сажусь в кресло и вытираю салфеткой лоб. В этот раз я по‑настоящему вспотел. Возвращается Вадим. Он стоит на пороге кабинета, смотрит на меня и кивает. Я киваю в ответ. Вадим снова уходит. Оставшись один, я изнутри закрываю кабинет на ключ, снимаю трубки со всех аппаратов, выключаю мобильник, сажусь за стол, кладу голову на скрещённые руки и смотрю перед собой. Трудно сказать, сколько времени я провожу в этом безмолвии. Мне по‑настоящему страшно от того, что мы сделали.

В четыре часа я вальяжно вышагиваю по Лубянке и гляжу по сторонам. Людей на улице мало, вероятно, в связи с сегодняшним происшествием все решили попрятаться по офисам и квартирам. Все вокруг выглядит как‑то взъерошенно. Даже машины, стоящие в пробке, похожи на взъерошенных котов, которых кто‑то дразнил или пугал. Вероятно, они смотрятся так из‑за солнца, которое светит сквозь тучи как‑то полосами. Проходя мимо кафе «Щит и Меч», я разглядываю висящую на манекенах в витринах форму работников органов госбезопасности разных лет. Между фигурами кто‑то повесил фото Боно и его группы. Я останавливаюсь и разглядываю плакат за витринным стеклом этого кафе. Довольно странно видеть здесь изображения рокеров с мировой славой, да ещё и поддерживающих Amnesty International. Может быть, владелец кафе таким образом показывает свою диссидентскую сущность? Но, приглядевшись, я врубаюсь, что никакие это не «Ю‑2» во главе с Боно. На плакате — Патрушев и офицеры ФСБ, стилизованные под группу «Ю‑2», стоят с гитарами на крыше ГУМа и смотрят на колонну олигархов, идущую под конвоем по Тверской улице. Сзади них горят здоровенные неоновые буквы:

Посёлок Мирный: Where the streets really have noname![1]

Я захожу в «Шатёр» и вижу сидящих за столом Сашку и Никитоса. Они радостно машут мне руками, а Сашка показывает пальцем на стоящую на столе бутылку водки.

— Привет, — я обнимаюсь поочерёдно с каждым, — как дела?

— Да вроде как хорошо, — улыбается Никита, — а у тебя?

— Да так… местами, но в целом хорошо.

— А у меня плохо, — судя по красноватым глазкам, Епифанов уже бухенький, — я с выборами мэра в Норильске завис.

— Ну, наливаю тогда, — Никита берёт бутылку и разливает, — давайте только жрать возьмём, а то мы тебя уж заждались.

— А что случилось‑то? — спрашиваю я Сашку, когда мы чокаемся.

— У нас вчера двоих работников штаба в Норильске убили…

— Как?

— Легко. Думаю, что даже не затратив больше ста калорий. Из пистолета. Пах‑пах — и готово.

— Начинается, — говорит Никита, — не успели сесть к столу, как тут же вы про жмуров начинаете базарить. Другого места, что ли, нет? Дайте хоть пожрать спокойно, без стрессов.

— Да погоди ты со своей жратвой, тут такие новости, — перебиваю я его, — стрессы его беспокоят. Тоже мне, существо тонкой душевной организации.

— Да, тонкой душевной организации. Может, разговоры о трупах провоцируют мой гастрит. Мне, может, вообще нервничать нельзя.

— Давно ли ты, Никита, стал думать про влияние разговоров о трупах на свой гастрит? Ты мне скажи, в девяностых, когда ты в составе какой‑то там ОПГ краевые предприятия отжимал, ты тоже такой благостный был? Небось, когда сам людей толпами валил, о гастрите не думал? — смеюсь я. — А тут пара трупов, и то не твоих.

— То когда было! Вспомнила бабка, як дивкой была, — притворно обижается Никита, — я, если хотите, вообще больше слова не скажу. Хоть о массовых расстрелах базарьте.

— Возвращаясь к расстрелам. Из‑за чего убили‑то, Саш?

— Да там чистый криминал. Ребята возили кэш сумками на одном и том же водителе. Ну, кто‑то из них, видать, по пьяни и слил водиле. Тот и навёл. Утром обоих грохнули, когда они на работу выходили. Водила скрылся.

— Денег много ли? — участливо спрашивает Никитос.

— Взяли, по нашим прикидкам, штук триста. Глупо все как‑то. И толковые ребята были, что обидно. Вот поеду завтра в Норильск с ментами разговаривать.

— Жалко… — говорю я, делая глоток вина.

— Кого?

— Бабки. Триста штук всё‑таки, деньги.

— Какой же ты, Антоха, циник. Я думал, ты меня пожалеешь, что мне завтра болтаться внутренними линиями в Норильск. Тереть там с ментами. Три дня, а то и больше, коту под хвост, в нечеловеческих условиях Крайнего Севера.

— Ну и тебя, конечно. Хоть ты и не забесплатно едешь, я тебе сочувствую. Всё‑таки друг. Ты, кстати, не хочешь из этого убийства политическое дело сделать? Ну, там… «городской голова, связанный с Кремлём, заказал убийство…»

— А у меня другого варианта и нет в голове. К Кремлю мэра привязывать за уши — слишком много чести, а то, что это он мочканул оппозицию, тему разыграем.

— Ну смотри. Тебе там, на месте, виднее.

— Давайте еду закажем, пожалуйста, — канючит Никита.

— «Давайте еду закажем», — передразнивает его Саша, — тебе худеть надо, брат, а ты все про еду.

— Во‑во, — включаюсь я, — а то ты костюм купил импортный, в полоску, очки в дорогой оправе и думаешь, что сразу интеллигентным человеком стал. А ряха‑то тебя выдаёт, Никита. Ох, выдаёт.

— Я в фитнес хожу, — угрюмо отвечает Никита, — и плавать ещё начал. Начну… с понедельника.

— Ты не о теле думай, Никитос, — хлопает его по плечу Саша, — интеллигент — это состояние души!

— Ладно, давайте действительно еду закажем, — примирительно говорю я, — а то мы так человека потеряем.

Пока официант принимает заказ, я успеваю ответить на три телефонных звонка (один из звонящих — Вадим, обещающий заехать) и довольно сильно лягнуть под столом Сашку, прошипев ему в ухо «хорош так быстро нажираться». Сашка обиженно отворачивается. Когда официант отходит, Никитос снова разливает водку.

— Я, кстати, в Норильске был. Два года… Ваще‑то тяжко там. Люди в ежедневной жизни проявляют чудеса мужества и героизма. Без звезды и без картинок.

— Хорошая присказка, надо запомнить, — смеётся Саша.

— А то! С Никитосом надо больше общаться, он же кладезь народной мудрости, — говорю я.

— Ну, про «без звезды» понятно, — продолжает хохотать Саша, — а почему «без картинок»‑то?

— А потому что рисоваться не перед кем. А «без звезды», кстати, тоже натурально. Баб очень мало, а симпатичных — так и вообще…

— А как же ты обходился‑то? С твоей африканской страстью? — продолжает Саша. — Северным оленям, что ли, присовывал?

— Саша, ты мне друг, но, в натуре, прошу, есть вещи за гранью. — Никитос хмурится.

— Не, Саня, ты не шаришь. У Никиты же образование техническое. Он же у нас механик или кто там. Ну, соображал, наверное, с тракторами или вездеходами. Исходя из размеров выхлопной трубы транспорта. — Начав стебаться, я чувствую, что остановиться будет уже трудно.

— Картина в духе соцреализма. «Ударник верхом на тракторе». — Сказав это, Саша закрывает лицо салфеткой, и его смех переходит во всхлипывания.

Никита кладёт салфетку на стол, отворачивается от нас и говорит тихим голосом:

— Я с вами больше никуда не пойду, гадом буду.

— Ладно, Никит, не обижайся, мы же шутим. Расскажи нам дальше, про Север.

— Не буду я вам больше ничего рассказывать, — Никитос шмыгает носом, — бля, ну когда жрать‑то дадут?

Тем временем приносят салаты. Никита резко набрасывается на своё блюдо, закидывая пищу в рот быстрыми, как сказали бы хоккейные комментаторы, «кистевыми бросками». Жуёт он тщательно, изредка обнажая мелкие зубы хищника. Сашка ест вяло, а у меня так вообще аппетита нет. Есть только желание напиться.

— А ты там на чьей стороне работаешь? — спрашивает Никита у Сашки.

— Мы там работаем против мэра. Один из серьёзных коммерсантов в городе наш клиент.

— А основной пункт для популизма — «северный завоз», или как там это называется? — включаюсь я.

— Ага. Именно. Завоз пока не распилили. Продукты купили через свои фирмы по завышенной стоимости, а по топливу ещё решения нет. Мэр блокирует сделки, которые наш клиент хочет через свои фирмы провести, а мы в местной прессе проводим компанию под знаком того, что мэр не способен готовить город к зимнему периоду.

— Ужас. Пока они будут решать, кто через себя сделки поведёт, начнётся сезон, судоходство встанет — и звездец. Отапливаться нечем, продуктов нет. Город голодать начнёт, гондоны. — Никита опрокидывает стакан и наливает себе ещё. — Ты представляешь, там дети маленькие, а молоко дефицит… Я когда там был, случилась у меня одна история…

— Слушайте, а зачем в блюда трюфели добавляют? — спрашиваю я, стараясь сменить тему.

— Для запаха. Ты на горячее шашлык возьмёшь? — поворачивается ко мне Сашка.

— Наверное, а ты?

— Дайте рассказать дальше, у меня как раз история про детей, — не унимается Никитос.

— Да и чёрт с ними. Я рыбу вообще‑то хотел. Тут рыба хорошая?

— А вы знаете, какая на Севере рыба? — пытается заинтересовать нас Никитос.

— Какая? — спрашиваю я, смотря, как Никита набирает в лёгкие воздуха, чтобы начать своё увлекательное повествование.

— Короче, рыбалка там — загляденье…

Пока Никитос рассказывает о прелестях рыбалки «на Северах», я думаю о том, как развернутся события с терактом. Никита бодро жестикулирует, показывает руками размеры диковинных рыб, Сашка живо участвует в беседе, а я смотрю сквозь них в глубину ресторана. Посетителей нереально много. Они увлечённо болтают, пьют шампанское и вино. Вокруг «Шатра» даже ездит венецианская гондола, на которой полупьяные пятидесятилетние Ромео катают юных Джульетт с алчными глазами вампиров. Я думаю о том, что если бы позволил бюджет и фантазия — можно было бы рвануть один из дорогих ресторанов в центре города. Ничто так не радует массового зрителя и ничто так долго не обсуждается, как многочисленные смерти зажиточных членов социума.

— Мужики, — Никитос неожиданно встаёт. Видимо, тема рыбалки себя исчерпала, — я хочу выпить за вас!

— Да ладно, брось ты, — псевдосмущенно говорю я.

— Никитос, хорош ты, садись, — вторит мне Сашка.

— Не, в натуре, мужики, я хочу выпить за вас. Как вы всех развели — это высший класс. От всех пацанов… от моих партнёров то есть, вам уважуха. Теперь если у вас какие проблемы — мы всегда поможем. Если чего — обращайтесь.

Мы дружно чокаемся и опрокидываем рюмки.

— У нас, кстати, есть проблемка. — Я пронзительно смотрю на Сашку,

— Да, точно, — говорит Сашка, вытирая рот салфеткой.

— А в чём трудности? — интересуется Никита.

— Да двух человек надо убить, — простодушно бросает Сашка.

— Да что же это? — Никитос оглядывается по сторонам и говорит приглушённым голосом: — Да что же это ты говоришь, прости господи?

— Никита, нам реально мешают два человека, — говорю я, — очень мешают.

— Да… — Никитос снова опрокидывает рюмку, — дела у вас. А че за люди? Авторитеты? Пацаны? Или так просто, фраера? В бегах?

— Нет, в Москве сидят, на квартире.

— Не сбегут?

— Не должны.

— А… А то я помню, у меня случай был, ещё с покойным Пашей‑гномом, земля ему пухом. Был у него конфликт один…

В течение минут тридцати Никитос рассказывает в деталях, чем занимался Паша‑гном, чем занимался в то время сам Никита, как они первый раз встретились и на каких уважаемых людей кто работал. Меня всегда раздражала эта особенность криминальных элементов и приблатненных чуваков часами растирать свои былинные истории про то, кто чего «контролировал» в 90‑х, кто с кем был «в хороших», кто «в плохих», а кто «в ровных», превращая все в этакий эпос типа «Старшей Эдды». Кто из криминальных богов скольких завалил, у кого с кем были конфликты и какую большую роль сыграл в решении этих конфликтов рассказчик. Как правило, сам рассказчик в то время был мелкой рыбой, но, за неимением свидетелей, спустя годы его вчерашний статус резко возрос.

Причём об убийствах рассказывается детально, с указанием их точного количества и описанием места «стрелки». И все это обязательно перемежается лицемерными «прости господи», «царствие ему небесное», «упокой его душу», «дай ему Бог» и т.д. Каким удивительным образом сочетается в голове Никитоса «они со стрелки ровно отъехали, оставив пятерых жмуров» с «Николай Угодник, батюшка», мне не очень понятно. Внимательно выслушав все тонкости и перипетии истории Паши‑гнома, я возвращаюсь к своей проблеме:

— Никит, так как с нашей проблемой?

— Да, как же быть‑то? — икает Сашка,

— Мужики, — Никита обнимает нас обоих за шеи и наклоняется к нам, — мужики, давайте завтра об этом. Сегодня такой день хороший. Встретились, выпиваем за успех делов наших. А завтра ты, Сашка, подъезжай ко мне в офис, там все и решим. Выпьем?

— Выпьем, — устало соглашаюсь я.

Приносят горячее. Минут пять все сосредоточенно жуют, потом Никитос откладывает приборы и говорит:

— Мужики, а я вот что хотел спросить. Всё, что вы с «Зевсом» разыграли, — это же чистая подстава, так?

— Так, — киваю я.

— Атофакве? — Саша вторит мне с набитым ртом.

— Чего? — не понимает Никитос.

— Я говорю «а то как же». — Саша наконец прожёвывает.

— Во, — Никита чуть пристукивает кулаком по столу, — давайте за это выпьем.

Мы с Сашкой непонимающе переглядываемся и поднимаем стаканы.

— Ну и дальше что? — спрашиваю я Никитоса. — Развивай тему.

— А дальше вот чего. Вся эта разводка наша попала в телевизор, на радио, в газеты. В общем, везде, правильно?

И я, и Епифанов предпочитаем не втягиваться в его монолог и просто киваем головами.

— Следовательно, раз вы наебали телевизор, то и телевизор, передав ваш фуфляк в эфир, наебал население. А значит, наебка‑то круговая?

Мы жуём и киваем. Я понимаю, что Остапа понесло.

— Выпьем за это.

— Никитос, ты чего так быстро гонишь? — спрашивает Сашка.

— Да настроение у меня хорошее. Чего, нельзя, что ли?

Выпили. Я закурил, Сашка заказал себе ещё сока.

— У меня в связи с этим вопрос к вам, как к этим… му… ме…

— Медийщикам.

— Во. Точно. Так вот, у меня, блядь, вопрос: а вообще в телевизоре реальные события показывают или вообще все чистая подстава?

— Смотря что считать реальными событиями, Никита, — усмехаюсь я.

— А взять, к примеру, теракт сегодняшний?

— А фиг его знает… — Сашка покосился на меня.

— Да вряд ли, — я отрицательно качаю головой, — хотя… хотя, конечно, федералы могли сами взорвать.

— А для чего? — Никита вращает глазами. — Для чего они могли сами взорвать?

— Ну, для того, чтобы ужесточить внутреннюю политику в стране, или для того, чтобы отменить выборы, обвинив кандидата от оппозиции в связях с террористами, — вслух размышляю я.

В этот момент к нашему столу подходит Вадим, здоровается и садится рядом со мной.

— Это мой коллега, Вадим, — представляю я его, — с Сашей вы знакомы, а Никита — это наш большой друг. — Никитос косится на Вадима насторожённо. — Наш человек, — обращаюсь я к Никитосу, — занимается политтехнологиями на телевидении.

— Аааа, — мычит Никитос, — пьёшь?

— Нет, спасибо, я за рулём, — отвечает Вадим и ёрзает на стуле.

«Подссывает Никитку‑то», — отмечаю я про себя.

— Ну, как хочешь, — Никитос снова разливает, — я вот чего хочу отметить. Телевизор смотреть, радио слушать невозможно стало. Везде одна политика. — Никита выпил, зачерпнул супа, подул на ложку и резким движением забросил её содержимое в рот. — Я вот всё‑таки не пойму, бля, чего все кипешатся с этими выборами?

— То есть как? — я отрезал кусок сёмги и отложил приборы, — чего тебе не понятно‑то?

— Да бля, — Никита доел суп и отставил тарелку — суп нереальный. Я в том смысле, что бабло палят зазря на предвыборные компроматы. Вся же эта движуха бабла стоит. Я беру в расчёт, сколько наша с вами комбинация стоила, и так умножаю это в размере страны. Я прикинул — это же бешеные бабки. Просто так берут и палят их.

— Почему же просто так? — не понимаю я. — Это же борьба за электорат. Чтобы ты, Никитос, посмотрел телевизор и пошёл на выборы голосовать за нужного кандидата.

— А кому он нужен‑то, этот кандидат? Тебе? — он показывает пальцем на Сашку. — Или тебе? — обращается он ко мне, — или ему? — тычит он в Вадика. — Или вот… Слышь, ты! — кричит Никитос официанту, — иди сюда.

— Слушаю вас, — склоняется подошедший официант.

— Вот ответь мне, только честно, — Никитос достаёт из бумажника стодолларовую купюру и машет ею в воздухе, — честно только, понял, бля? А насвистишь — по глазам увижу и нос сломаю! — Официант нервно кивает. — Вот скажи, ты на выборы голосовать ходишь?

Халдей смотрит то на сто долларов, то на Никитоса, то на нас, соображая, как ему лучше ответить, чтобы остаться и с целым носом, и с бабками. В конце концов, он вспоминает, что отвечать просили честно, закрывает глаза и выдыхает:

— Не хожу.

— Вот! — кричит Никита так, что все соседи оборачиваются на нас, — вот, бля! На, бери, заслужил. — Никитос засовывает халдею в нагрудный карман сотку. — Понял, Антоха?

— Это ничего не доказывает, — отвечаю я.

— Да не всем же всё настолько по фигу, — вторит Сашка.

Вадим испуганно наблюдает за нами и молчит.

— Погоди, Никитос, даже если и допустить, что все население страны на выборы не ходит, что с этим надо делать? — говорю я.

— Да все просто, — Никита забросил в рот суши, — тут главное — как в хорошем боевике — спецэффекты и декорации. Главное — это понты, то есть картинка. В целом же народу всё равно, кто президент у нас, так?

— Ну, не совсем. — Я делаю глоток и чувствую, что начинаю пьянеть.

— Да ну нах! — машет рукой Никита. — Брось ты. Политтехнологи какие‑то красивые схемы выстраивают, воюют друг с другом, а народу‑то абсолютно до фени. Это раз. И народ очень сильно разбросан по территории страны и не связан друг с другом. Люди в Тюмени не знают, что происходит с людьми в Питере. Это два. Поэтому надо всей политической братве сесть, договориться, как в своё время славянские воры с пиковыми, к примеру. И все поделить.

— А населению как объяснить? — Сашка икает. — Так и сказать, мол, пошли вон, не мешайте нам наживать?

— Зачем говорить‑то? Населению важна картинка большой и сильной страны. Вот поэтому надо бабки тратить не на рекламные ролики, предвыборные ток‑шоу, агитационные концерты и гонорары «говорилкам», а на реальные вещи. На спецэффекты и декорации.

— Ну‑ка, ну‑ка, — я придвигаюсь к Никите, — это как?

— Построить заводы, фабрики, космодромы, фермерские хозяйства, школы, морские порты, аэропорты, огромные госпитали, города нового типа, выстроенные на налоги от нефтяного экспорта. Ненастоящее все, естественно, но, сука, — Никита стучит кулаком по столу, — денег, бля, не жалеть. Строить добротно и красиво, как в Голливуде. И потом, — Никита застывает с открытым ртом, теряя нить рассказа, — гонять все это по телевизору. Президент открывает новый морской порт в Новосибирске, председатель «Единой России» перерезает ленту на открытии нового аэропорта в Краснодаре. И вещать на страну с учётом регионов — тем, кто живёт в Краснодаре, показывать про Новосибирск. И наоборот. Люди же не знают, что творится за сотни километров от них. Будут думать: «Во, как же зашибись жить там‑то… Не то что у нас». А глобальные вещи показывать одним потоком. Настроить декораций, как для «Девятой роты», и снять в них войнушку с грузинами какими‑нибудь. — При этих словах я поймал заинтересованный взгляд Вадика, обращённый на Никитоса. — Выигранную войну на экране показали всей стране. Рейтинг патриотичности — хренакс и поднялся. Доверие президенту — хренакс и поднялось! Во как надо!

— А куда, интересно, девать свидетелей, которые по Интернету будут рассказывать, что на самом деле ни хера никакого порта в Новосибе не открыли? — ехидно подсмеивается Сашка.

— А закрыть на хрен все интернеты. Там только террористы да порнуха. Что там народу делать? Новости узнавать? Телевизор есть и газеты, которые новости дублируют для тех, кто не успел телевизор посмотреть. Как в Китае. Живут же так, и ничего.

— С альтернативными источниками информации ясно. Закрыть, и весь базар, — я сижу и охуеваю — иного слова не подобрать — от космического масштаба идиотизма Никитоса, — а как быть с иностранными гражданами? Которые тут обитают? Им тоже показывать только телевизор?

— А как раньше мы кредиты брали? Снимали офис в «Метрополе», сажали туда секретарш длинноногих, директора с менеджерами. Потом привозили туда банкиров, поили коньяком. Потом везли их на свой типа склад. Там стоят фуры с «Мальборо», грузчики ходят, все дела. Вот вам типа обеспечение кредита. Потом бумаги подпишешь, дождёшься, пока бабки тебе на счёт упадут, и ноги вставляешь. Банкиры приезжают через две недели — проверить, как дела у тех, кому они кредиты выдают, а там ни офиса, ни склада — все чистые декорации. Так и с импортными щеглами. В больших городах и так все современно развивается, а в регионах… а в регионах построить пару‑тройку реальных объектов и возить туда…

— Но Россия, Никитос, это тебе не гостиница «Метрополь». Тут просто так не соскочишь. Есть же международное общественное мнение, связи с Европой и США, ООН и прочее. А главное — фондовый рынок, цены на нефть. Мы как только такое устроим, нам сразу обрушат все рынки, и будем кеглю сосать. А под твои фанерные заводы кредитов никто не даст.

— Это правда, — первый раз за сегодня поучаствовал в беседе Вадим.

— Ой, да ну вас, а кто мешает? — Никитос повернулся и чуть не опрокинул стол. Пьян он был уже очень сильно. — Бля… я говорю, кто мешает сразу в ООН со всеми разрамсить? Пацаны, так и сяк, мы вам гоним нефть, газ, и все это по ровным пацанским ценам, а вы взамен, тупо отъебитесь от нас наглушняк. Мы у себя в России делаем что хотим, как хотим, строим реальность в телевизоре, и вы картинку красивой действительности для нашего народа не ломайте. — Никитос закончил и икнул. — Во как. — Сашка, по‑моему, уже не слушал и вставлял свои междометия просто так.

— И чтобы подписались все президенты всех стран, — Никитос обводит всех пьяными глазами, — и не ебет!

— А как президента выбирать? — интересуется Вадим.

— Как? Я ж тебе говорю, вся братва политическая объединилась и расписала срок, кому, когда и сколько править. Пришло время — ебс — и типа выборы.

— Вот тут и противоречие, — Вадим улыбается, — потому что если одного президента на другого менять — это же надо всю картинку телевизионную перестраивать. Имитировать предвыборную борьбу, представлять народу кандидатов.

— Ты че, в натуре, не врубаешься, че я говорю? — Никитос стучит кулаком себе по лбу, — я ж тебе талдычу, что всё происходит тока в декорациях. Народу сказали, что в этом году назначаются выборы. Ну, пришло, к примеру, в день выборов к урнам пять человек. На следующее утро объявили — явка была феноменальной. 100%. Новый президент такой‑то. Ну, до этого показали сто раз, как он ленточки резал на заводах и открывал аэропорты. И народ его запомнил. Врубаешься, Вася?

— А что будет, если новый президент захочет, например, картинку телевизионную под себя менять? — Язык мой начинает заплетаться.

— Во блин, — Никита утыкается лицом в ладонь, — вы где ваще работаете? Я ж говорю — ВСЕ декорации. Никого не ебет, как зовут президента. Мы вчетвером реально рулим поляной. Чи‑чи га‑га, нефть, газ и телевизор — все под нами. И так продолжается уже бог знает сколько лет. А президент просто типа афиша. Как рекламное лицо. Ну, типа как Шарапова, которая часы рекламирует. Она же этой фирмой сама не рулит? Так и мы. Захотели показать, что у нас все как в Штатах стало, хренакс — берём негра. — Никитос указывает на чернокожего метрдотеля.

— Его, кстати, Адольфыч отечество, — словно просыпается Сашка.

— Ваще клево. Берём его, показываем народу и миру. Говорим: у нас теперь президент Игорь Адольфыч Тумбаюмба, и предъявляем всем негра. А рулим сами. Потом надоел нам негр — выбираем татарина. И все. Ниче не меняется — только декорации.

— Ты «Духлеssа», что ли, начитался? — смеётся Сашка.

— Чего, бля? — Никитос напрягся.

— Книжка такая, — говорю я, — там герой обкурился анаши, и ему приснился бессменный президент Бэтыч. По телику появлялся только в маске Бэтмена и рулил страной.

— Ааа. Не, не читал я никакого мухлиса‑тухлиса. Херня какая‑то наркоманская. И идея говенная. Бред. Ты скажи, на хрена ералаш лепить с Бэтменами, когда можно реально построить страну в ящике?

— А когда умрут владельцы поляны, что будет? — интересуюсь я.

— А ниче. Они умерли, оставили поляну детям — те рулят по старым понятиям. Главное‑то не просто в схеме. А в том, чтобы халдею сотку не забывать отдавать. Понимаете? Чтоб он мог себе пойти ботинки купить или ящик шампанского, — Никитос икает и неуклюже цепляет локтем пустой стакан, который падает на пол и расшибается, — сука‑бля. Людям праздник нужно создавать. Иногда. А то они перестанут телик смотреть. И страна в ящике исчезнет…

— Умно… — резюмирую я.

Я смотрю на воду и думаю о том, что схема Никитоса не кажется мне чем‑то совсем нереальным. Более того, я подозреваю, что когда‑то так оно всё и будет, причём в рамках планеты. Или, может, так оно и есть уже давно? Просто я об этом не догадывался? Если так, то кто тогда регулирует и координирует все эти сложные взаимосвязанные процессы, одновременно происходящие в разных точках земного шара?

Сашка и Вадим молчат. Никитос пытается раскурить сигару, принесённую ему официантом. Сигара вываливается у него изо рта, Никита матерится и снова пытается прикурить. После очередной неудачи он бросает сигару на пол, смотрит прямо перед собой и замирает. Я поворачиваю голову в том направлении, куда смотрит Никитос, и вижу в промежутке между стенами деревянный помост, идущий к воде. В конце помоста пришвартована та самая гондола. Не дай бог! Нет, только этого ещё не хватало. Я смотрю на Никитоса и понимаю, что он собирается сделать как раз то, чего я боюсь.

— Ну что, просим счёт? — я пытаюсь сыграть на опережение. — А то мы уже нажрались порядком. Завтра дел много.

— Ну, что расход? — Сашка поднимает на меня свои абсолютно пьяные красные глаза. — Неплохо посидели.

— А пошли на лодке скатаемся. — Никитос встаёт и, не дожидаясь ответа, двигает в сторону гондолы.

— А че, пошли. Воздухом подышим. — Сашка подхватывается с места вслед за ним.

— Ребят, хорош, а? — я встаю вслед за ними. — Давайте рассчитаемся и по домам.

Наперерез Никитосу двигает охранник, кричащий на ходу:

— Мужчина, стойте, вы куда?

— Я на лодке с друзьями хочу скататься, — отвечает ему Никитос, не останавливаясь.

— Лодка уже не плавает, гондольер ушёл домой. — Охранник встаёт перед Никитосом, пытаясь не пустить его на помост.

— Да я че, без этого… без гондона вашего не уплыву, что ли? — Никитос пытается отодвинуть рукой охранника: — Слышь, отойди на х…

— Мы в нетрезвом виде не пускаем к воде, — вежливо отвечает охранник.

— Слышь, я не понял, тебе че, два раза повторить, чтобы ты отошёл? — Никита оборачивается на нас с Сашкой. — Мужики, он че, глухой?

Ко мне подходит Вадик и говорит шёпотом: «Я закрыл счёт, поехали отсюда». Я оборачиваюсь, хочу ему ответить и вижу стоящего у входа владельца ресторана Игоря Бухарова, с которым шапочно знаком. Бухаров наблюдает картину «недопущения отрока Никитоса к плавсредству». Он поворачивает голову, и мы встречаемся взглядами. Я киваю, он кивает в ответ и грустно смотрит на меня и моих друзей. Кажется, что его взгляд спрашивает — «Таки будут громить?» Я два раза моргаю, отвечая, что «таки да, к сожалению», и развожу руками, изображая бессилие помочь. Сию же секунду в его глазах читается вся скорбь еврейского народа, и он подзывает к себе метродотеля. Никитос с криком «Да пошёл ты, казел!» внезапно наносит охраннику первый удар поддых. Охранник отступает на шаг, но не сгибается от боли — то ли удар слишком слабый, то ли охранник слишком крепкий. Никитос снова замахивается, но в этот момент к нему подбегают ещё двое охранников и заламывают руки. Завязывается небольшая драка. В конце концов охранники берут верх. Никита матерится, старается раскидать их, но охранники трезвы и натренированы, в отличие от него.

Никитоса уводят к выходу. За ним, шатаясь, идёт Сашка, приговаривая скороговоркой «ланамужикиеп‑таотпуститемоегодруга». За Сашкой плетёмся мы с Вадиком. Поравнявшись с Бухаровым, я говорю: «Извините, мы выпили», на что он, смотря на меня искоса, говорит:

— Значить так. Вы не ходите ко мне больше. — И после паузы выдыхает: — Пожалуйста.

Мы с Вадиком вываливаемся из «Шатра», и я верчу головой по сторонам в поисках своих в жопу пьяных приятелей, но никого из них не вижу.

— Поехали, поехали, — тянет меня за рукав Вадик.

— Не… погоди, — я икаю, — мне нужно прогуляться. Давай кружок вокруг пруда?

— Ну… Ок, пойдём. — Вадим нехотя соглашается.

Мы молча доходим до метро «Чистые Пруды». На площади перед памятником Грибоедову в это время было весьма многолюдно. Помимо традиционных влюблённых парочек и клиентов ночных палаток присутствовали также две группы молодёжи и студентов. Первая была явно тусовкой готов: девочки с густо подведёнными тушью глазами, ярко‑красными, в пол‑лица губами и фиолетовыми волосами, и мальчики, которые в общем мало чем отличались от девочек. Одеты все они были в чёрные хламиды, высокие ботинки или казаки. Все, понятное дело, с пивом в руках. Вторая группа была более политизирована и состояла в основном из студентов старших курсов. Парни — одетые в джинсы и пиджаки, девушки — опрятного вида, некоторые из них носили майки с портретом Че Гевары, некоторые с портретом Лимонова, кое у кого на одежде были прикреплены значки молодёжного движения «Яблоко». Знаете, из тех, которые никак не определятся, что им делать по жизни — кушать яблоки вместе с Явлинским, кидать помидоры в окна ФСБ с Лимоновым или просто пиво пить. Поскольку в их возрасте внешняя атрибутика бьёт по мозгам сильнее внутреннего содержания, все они являли собой этакий симбиоз леволиберального толка. Эта компания сгрудилась вокруг длинноволосого урода, тренькавшего на гитаре что‑то из репертуара «Гражданской Обороны».

Между ними, как бы разделяя эти группы, стояли несколько мужиков весьма потрёпанного вида с баночными коктейлями и пивом в руках, горячо обсуждавшие проблему телевизионной рекламы. Это было, в общем, то немногое, что я смог разобрать из их маловнятной речи. Учитывая моё состояние в тот момент. Я подошёл к памятнику и вдруг довольно ловко взобрался на парапет. Вадим попытался было поймать меня за ногу, но я брыкнулся, что твой горный козёл, и заставил его отпустить мою ногу. Встав на ноги, я осмотрел своим мутным взором аудиторию и громко крикнул:

— Здравствуйте, дорогие мои сограждане!

Многие прохожие остановились и повернули головы в мою сторону. Готы с интересом принялись разглядывать меня, студенты прекратили играть на гитаре. Даже мужики отвлеклись от своих коктейлей.

— Здравствуйте ещё раз, граждане свободной России!

— Здарова, мужик! Че нажрался? — крикнули мне готичные ребята.

— Да, нажрался, вы что‑то имеете против? Или мы живём не в свободной стране? Вадик, скажи как друг — имею ли я право нажраться в свободное от работы время?

Вадик покраснел и отошёл на два шага от памятника. Мужики заржали. Некоторые прохожие вновь заспешили по своим делам. Где‑то в компании студентов раздался довольно чёткий девичий голос:

— Ещё один торгаш нажрался, и потянуло его на общение. Саша, играй дальше.

— Эээ… Саша, постой, не играй, — обратился я к невидимому Саше, — я, может, хочу с вами на общественные темы о будущем страны поговорить.

— С такими, как вы, у страны нет будущего, — ответил мне чернявый паренёк с эспаньолкой, бывший у них тут, видимо, за лидера,

— Ух как интересно. А с такими, как вы, оно, значит, есть?

— Непременно.

— А с такими, как вы? — обратился я к готам.

— Спать иди, политик, — заржали они.

— Мужики, скажите, может быть, будущее страны в вас? — повернулся я к любителям коктейлей.

— Свободен, мужик. Че ты быкуешь? Есть будущее, не парься, — ответствовал мне мужик с усами, одетый в чёрный костюм и светлые летние туфли.

— И какое же?

— А не ебет, — резонно заметил мужик, — какое надо, такое и будет.

— Уж не хочешь ли ты, брат, сказать, что оно будет такое, как надо именно тебе?

— Может, и так.

— То есть, оно зависит от тебя?

— Ну.

— Че ты нукаешь? Че ты нукаешь? Я тебе лошадь? Чего от тебя зависит? От тебя даже цена коктейля в банке, который ты жрёшь, не зависит.

Молодёжь затихла. Видимо, в предвкушении восточных единоборств. Я решаю оставить мужика напоследок и поворачиваюсь к студентам:

— Эй вы, молодые надежды Родины! Да‑да, это я к вам обращаюсь, свободолюбивые вы мои. Я гляжу, у вас тут кружок строителей гражданского общества. Просто вольные каменщики, ёб вашу мать, не иначе. Масонская ложа имени пива «Клинского», или чем вы тут нажираетесь? Водочкой?

— Антон, слезь. Слезай оттуда, я тебе говорю, прекрати паясничать, нас сейчас в ментовку заберут, — тихо сказал мне Вадим.

— Да иди ты лесом, Вадик, — миролюбиво заметил я, — никуда я не слезу. У меня такая редкая возможность живого человеческого общения с аудиторией. Неужели ты думаешь, я её упущу?

— Давай, мужик, отжигай! Аффтар жжот! — послышались крики с готской стороны.

— Итак, граждане свободной России, я имею вам сказать за гражданские свободы! Интересно ли вам это? Скажите, может быть, вы расскажете, что думаете о грядущих выборах? Может быть, у вас есть какая‑то новая идея на этот счёт?

— Да нам до фени, — снова вернулся в разговор мужик с усами.

— Мы за «лигалайз» пойдём голосовать! — крикнул кто‑то из готов.

Вторая группа молодёжи дружно расхохоталась в ответ. Из её рядов послышалось:

— Мы добьёмся гражданских свобод революцией. Пойдём вешать буржуазию!

Молодёжь снова захохотала. Гитарист заиграл «Всё идёт по плану». Напряжение диспута стремительно падало. Я прислонился спиной к памятнику и, раскачиваясь на манер Маяковского, заговорил:

— Весьма обидно, дорогие мои сограждане, осознавать, что все вы настолько тупые скоты. И вся ваша идея, — тут я похлопал по ноге Грибоедова, — в «дыме отечества», который для кого марихуана, а для кого, — кивнул я в сторону мужиков, — так вообще «Гжелка». Вы знаете, мне это вдвойне обидно, как человеку, некоторым образом связанному с медиа.

— Антон, заткнись, что ты несёшь?.. — зашипел Вадим.

— Вы все такие разные, но оказывается, что объединяют вас не убеждения, не партийная принадлежность, не даже банальная гражданская позиция. Отнюдь! Единственное, что способно сплотить вас, — это пиво или любой другой горячительный напиток.

Я сел на корточки, подпёр голову рукой и продолжил более тихим голосом:

— Блядь, до чего же обидно. И как все просто оказывается. Лучшие политтехнологи ежедневно ломают головы над выстраиванием хитроумных схем, партийных линий, поиском харизматичных лидеров. Мы рассуждаем о протестном электорате, вовлечении избирателей. Мы ищем информационные поводы, ведём друг с другом идеологические войны, боремся за медиа‑влияние. А вам все настолько до лампочки. Уроды, господи, какие же вы уроды! Вы даже на секунду не замрёте в попытке осмыслить получаемую информацию. Бараны, над чем же мы все тут бьёмся‑то, а? К чему вся эта сложность? Проще надо быть, проще. Вы — тупое стадо, которое понимает только плеть. Вас надо лупить как баранов, а по вокресеньям давать пряники в виде юмористических шоу.

Ненависть подступала к горлу, я снова встал на ноги, немедленно получил удар алкоголя в мозг, из‑за быстрой смены позиции покачнулся и снова продолжил:

— Вы способны повторять только то, что вам скажет ваш телевизор, радиоприёмник или компьютер. «Свобода слова», «борьба с тоталитаризмом», «будущее свободной страны». Вам все это не нужно, понимаете? Не нужно, читайте по губам. У вас нет никакого будущего.

— Будущее в анархии! — крякнула одна из размалёванных телок.

— Ты, скотина, вообще заткнись. Твоё будущее находится в ближайшем подъезде. Это шприц с «черняшкой». У вас нет будущего. Потому что сначала вы приходите сюда с пивом, гитарой и в левацких маечках, потом спариваетесь со своими идиотками, которые родят вам таких же тупых ублюдков, а потом возвращаетесь сюда уже в виде вот этих неврубных мужиков, которые с коктейлями «по чуть‑чуть», потому что завтра, блядь, на работу. Самые думающие из вас, какими они себе сами кажутся, не нашли ничего лучше, чем последовать советам самых тупых из политтехнологов, заключающимся в игнорировании выборов. Вместо того чтобы создать что‑то своими голосами, вы, уроды, просто остались дома у телика, блядь. Чтобы потом, с утра увидеть выборы, которые прошли без вас, увидеть победителя, которого выбрали не вы. Все, на что вы способны, это проблеять «мэээээээ» в первое утро после выборов. И не удивляйтесь, что вами манипулируют, не свистите про «подтасовки» и вброс бюллетеней. По‑другому не будет. Потому что все вы не хотите принимать решений. Вам это трудно. Просто включить голову. Очень трудно. И вся политика будущего будет заключаться в дистанционном управлении ленивым стадом через телевизор. Не удивляйтесь, что с вами никто не считается. Потому что вас давно уже нет. Вы пустота.

— Антон, быстро слезай. — Вадим начал подпрыгивать, пытаясь схватить меня за руку. Изредка он поворачивался к толпе, натужно улыбался и извиняющимся тоном говорил:

— Он просто пьяный, не обращайте внимания, телевизора насмотрелся, я сейчас его уведу, не обращайте внимания, он сейчас слезет.

Я вырвал руку и заорал на Вадима:

— Ты что мне рот затыкаешь? Ты же как никто другой знаешь, что я прав, разве не так?

— Знаю, знаю. Я тебя прошу, пойдём. Завтра на работе договорим.

— Завтра? Нет, давай уж сейчас. Давай сегодня с ними поговорим. Иди, иди, отсоси у каждого из них. Может быть, мозги им вдуешь таким образом? Что ты стоишь? Это же твоя аудитория, нет? Потрещи с ними по‑товарищески, выпей водочки. Уговори пойти на выборы, проголосовать за твоего кандидата. Расскажи, как много ты сделал за последние полгода, чтобы запудрить им мозги напрочь. Только будь ласковей. Расскажи им, что твой кандидат цены на водку и пиво снизит, например. Иди, хули ты тут стоишь, лицемер херов. Это же не просто быдло — это же, ёптыть, ЭЛЕКТОРАТ. Скажите, вы электорат или овцы? Ну, раз, два, три: МЫ… Да я и так знаю, что вы овцы.

— Надо милицию вызвать, — сказал кто‑то из прохожих.

— Отличная идея, — поддержал я, — только не милицию, а зондеркоманду. Для окончательного решения электорального вопроса. А знаете что? Мне пришла в голову отличная мысль. Родненькие мои! Дорогие вы мои россияне! А что, если вам всем взять и умереть сейчас? А? Ну что вам стоит? Взять и исчезнуть с лица земли, а? Вас же всё равно не существует? Вы даже «голосами» на выборах уже быть не хотите.

В этот момент из толпы вышла девушка, подняла на меня голову и тихо сказала:

— Простите, что перебиваю. А вы хотите? А что вы делаете для того, чтобы всем стало чуть лучше?

— Я? Что я делаю? Да я… да я ежедневно думаю над тем, как сделать так, чтобы вы окончательно превратились в биороботов. Я хочу научиться манипулировать вами с помощью этих дурацких ящиков, не затрачивая при этом ни одной калории. Вот чего я хочу. А ещё, ещё я очень хочу, чтобы все вы умерли…

— А вам никогда не приходила в голову идея о том, что мы тоже люди? Такие же, в общем, как вы? И ещё одно. Если все мы умрём, что станется с вами?

— Со мной? Со мной ничего не станется. Потому что я разделён с вами броней сильнее танковой. Я нахожусь по ТУ СТОРОНУ ЭКРАНА.

К памятнику подошёл тот самый усатый мужик, бросил на асфальт жестяную банку, отодвинул рукой девушку и сказал, прищурясь:

— Так ты, сука, телевизионщик, да?

— Да, и что?

— А я думаю, что ж ты, падла, всех ублюдками да скотами ругаешь. А ну слазь, поговорим вдвоём.

— В тебе, никак, гражданская позиция проснулась.

С этими словами я прыгнул на мужика, вцепился ему в одежду, и мы покатились по асфальту. Толпа стремительно расступилась. Мы наносили друг другу удары, тут же подбежали его дружки, которые принялись охаживать меня ногами, приговаривая:

— На, сука! На, козёл, блядь, вонючий. Учить нас вздумал, за кого голосовать.

В общем, это было последнее, на чём я успел сконцентрироваться.

Очнулся я уже в машине. Рядом со мной сидел Вадим:

— Ну что, очнулся? Народный трибун… Гай Тиберий Гракх… Легче тебе стало?

— Куда мы едем?

— Домой тебя везу. Ты как? Ничего не сломал?

Я принялся ощупывать себя. Все тело болело, но не сильно. Видимо, я всё ещё был пьян. В машине играла «Еnjoу тhe slienсё» «Depeshе Моdе». Точнее, её роковый ремикс. Я прислонился к боковому стеклу и тихо сказал:

— Я устал, Вадик. Мне очень тяжело и все надоело. Я хочу тишины. Просто тишины, чтобы всё это кончилось и никогда не возвращалось, понимаешь?

— Понимаю, Антон. Все когда‑то устают. Это бывает. Со мной тоже. Ты это…

— Помолчи пока. Доедем, ляжешь спать, и завтра всё как рукой снимет. Только выспись, у нас в два часа клиенты приедут.

— Клиенты… Работать с клиентом, слушать клиента, предлагать клиенту позицию… Ты знаешь — мы с тобой две проститутки. Старые, но все ещё достаточно дорогие бляди. Нет, даже хуже проституток. От простых московских блядей ты можешь подцепить сифилис, а мы заражаем людей сифилисом мозга, понимаешь?

— Понимаю, понимаю. С другой стороны, кто тебе мешает уйти?

— Ты считаешь, это возможно, Вадик? Мы не оставляем друг другу ни одного шанса, родной.

— Возможно. Другой вопрос — готов ли ты к этому? Ты же специалист только в одной области, правда?

— Да, специалист. Ты знаешь, Вадим, я придумал для нас с тобой название. Ты знаешь, кто мы?

— И кто же?

— Мы специалисты по беспорядочным половым связям с общественностью.

В машине повисла тишина. Водитель, видимо, увлечённый нашей беседой, даже приглушил радио. Я смотрел в окно, Вадим периодически хмыкал, собираясь с мыслями. Пока он готовился ответить мне, я водил пальцем по запотевшему от перегара стеклу, выводя на нём свою роспись. В тот момент, когда Вадим начал говорить «А знаешь…», я уже отрубился. Кажется, что он сказал напоследок что‑то вроде:

— А знаешь, не так уж это и плохо…

Я открываю глаза уже дома, лёжа в собственной кровати. У меня жутко ломит глаза и болит голова. Спотыкаясь, я плетусь на кухню, выпиваю два стакана воды и смотрю на часы — 04:32. Я иду обратно, падаю лицом в подушку и снова засыпаю. Мне снится, что я нахожусь в Останкино, в студии программы «Пусть говорят» и слушаю, как Андрей Малахов представляет участников шоу.

Малахов: Здравствуйте! В эфире шоу Андрея Малахова «Пусть говорят». Наши сегодняшние героини Елена Ивановна Петухова и Мария Александровна Дорохова из села Стаканкино. Перед тем, как мы узнаем их историю, я хочу показать вам документальные съёмки.

На экране возник утренний пейзаж простого русского села. Несколько изб, покосившийся клуб, коровники, два трактора, распахивающих поле, дети, бегущие за гусями, и героини передачи, ведущие к местному медпункту своих маленьких дочерей. Голос за кадром:

— Стаканкино почти не отличается от прочих русских сел и деревень. Те же проблемы, те же радости. Многие молодые уехали в город, потому что село ветшает. В нём нет работы, нет перспектив, и, в общем, заняться людям особо нечем. Но некоторым его жителям работы, как оказалось, хватает…

Картинка сельского утра сменяется ночной магистралью, проходящей рядом с селом. Героини передачи стоят у дороги с вёдрами в руках, мимо проезжают машины. Тормозит «КамАЗ». Из него вылезают дальнобойщики, Петухова и Дорохова идут к ним, качая вёдрами. Между водителями и женщинами завязывается диалог. Одна из них влезает вместе с водителем в кабину, другая удаляется с его напарником в сторону ближайших кустов. Голос за кадром:

— Елена Петухова и Мария Дорохова приходят сюда почти каждый вечер. Как на работу. Хотя это и есть их работа. Лена и Маша оказывают водителям‑дальнобойщикам услуги интимного характера. Попросту выражаясь, Лена и Маша — проститутки.

В зале начинается движение. С верхних рядов закричала женщина:

— Шлюхи!

Вслед за первым криком из разных рядов ей вторят другие:

— Да как вам не стыдно!

— А с виду и не подумаешь!

Петухова и Дорохова начинают кричать в ответ, оправдываясь:

— Да это враньё всё! Сама ты шлюха! Мы картошкой ходили торговать!

Начавшая перепалку худая визгливая тётка с верхнего ряда встаёт во весь рост, поправляет лежащий на плечах платок, тычит в стаканкинских баб указующим перстом и гневно верещит:

— Знаем мы, чем вы торговать ходили! Пи(пии‑ип)ой вы ходили торговать!

Малахов:

— Женщина в верхнем ряду, прекратите орать! Прекратите, я сказал, я вас из зала удалю!

Зал тем не менее продолжает:

— Как дочерям‑то своим в глаза будете смотреть, шлюхи?

— А мужу?

— У таких и мужей‑то не бывает!

— За коровой надо ходить, а не мужей чужих по кустам ублажать!

— Да картошкой мы в кустах торговали, у меня там лоток с овощами стоял!

— Сама ты в кустах стояла!

Малахов:

— Все, я вас сейчас удалю из зала. Последнее предупреждение!

Зал медленно стихает. Экраны гаснут. Малахов спускается в нижние ряды и продолжает:

— Это ещё не все. Во второй части картины мы узнаем, что делали наши героини после встречи с водителями.

На экранах снова утренняя деревня. Петухова и Дорохова с пластиковыми пакетами под мышкой поднимаются по ступеням медпункта, открывают дверь и исчезают внутри. Через какое‑то время они, улыбаясь, выходят оттуда уже без пакетов и идут домой. Голос за кадром:

— В качестве оплаты за свои услуги наши «ночные бабочки» получили от водителей, следующих из Таджикистана, наркотики, которые тут же продали врачу своего села. (Зал ахает.) Вот такая работа у наших героинь из простого русского села Стаканкино. А вот перед нами и её плоды.

Из медпункта выходит мужик, придерживая рукой карман телогрейки. Камера смотрит ему в спину и провожает его по сельской дороге. Следующий кадр. Мужик валяется в кустах уже без телогрейки. (Крики в зале: «Расстреливать таких надо! Сволочи! Куда власти смотрят!») Рубаха на нём расстёгнута почти до пояса. Крупным планом лицо мужика, выражающее полную безмятежность. Голос за кадром:

— Когда впереди ничего нет — ни работы, ни семьи, ни будущего, остаётся только медленно убивать себя. Состояние безмятежности после укола героина нормально для тракториста Степана. Ему пока хорошо. Через какое‑то время он пожалеет о том, что делает. Пожалеют ли они? (Крики в зале: «Своими руками бы разорвала суку! Да что же вы их не арестуете прямо тут?»)

Камера снова показывает Петухову и Дорохову, которые, улыбаясь, идут от медпункта. Экран гаснет. В студии Петухова тихо плачет, приговаривая «за что же нас так». Дорохова закрыла лицо руками.

Малахов:

— С одной стороны, этим женщинам нет оправдания, но с другой — обстоятельства…

Но договорить ему не дают. Левая половина рядов, состоящая почти из одних женщин, вскакивает со своих мест и с криками «Наркоманки! Убийцы!» бежит к героиням. Лица массовки искажены ненавистью. У некоторых на глазах слезы. Малахов отбегает к стене, между массовкой и героинями возникают милиционеры и охранники студии. Героини передачи — белые от ужаса.

Толпу разъярённых женщин растаскивают милиционеры. Некоторых выводят из студии, прочие рассаживаются по своим местам. Малахов возвращается в проход между рядами, поправляет очки и раскрывает папку, которую держит в руках.

— Наш следующий герой — Антон Дроздиков, человек, который снял все эти ужасы на плёнку.

В зале раздаются аплодисменты и крики «молодец!», «хорошо, что заснял тварей этих!», «в суде пригодится!». Я сижу в кресле, киваю залу и улыбаюсь.

Малахов:

— Скажите, Антон, как вы себя чувствуете?

— Отлично!

— Что вы можете сказать о своём фильме?

— В целом получилось очень своевременное кино о быте русского села..

Петухова:

— Вам не стыдно?

Дорохова:

— Что же ты, сволочь, наделал‑то?.

Я криво улыбаюсь:

— Вы понимаете, дело в том, что современная медиа работает в разных жанрах…

Мaлaхов:

— Действительно, Антон, вам не стыдно? Даже мне уже стыдно. Я расскажу историю, Антон, или вы сами её расскажете?

Я:

— Мне, в общем, всё равно. Вы ведущий, вы и рассказывайте.

Мaлaхов:

— Хорошо. Антон Дроздиков, известный журналист, приехал в село Стаканкино и договорился с жителями о том, что снимет правдивое кино о русской глубинке. Елена Ивановна Петухова и Мария Александровна Дорохова действительно продают дальнобойщикам картошку и овощи со своего огорода. В качестве оплаты за них они берут у водителей анальгин, димедрол и ношпу в ампулах, которые невозможно достать в селе. Они относят их в медпункт. Антон Дроздиков знал об этом, снимал все на камеру, а затем сделал монтаж, включив туда кадры с пьяным трактористом. После чего Антон наложил закадровый текст, который все вы слышали. И который, как понятно, не имеет ничего общего с действительностью. Антон считает это «работой в разных жанрах». А что думаете вы, уважаемые зрители?

В студии висит напряжённая тишина, прерываемая поочерёдными всхлипами Дороховой и Петуховой. Наконец из первого ряда встаёт мужик в спортивном костюме и громко произносит:

— Да что тут думать? Он чистый пидор. Мочить таких надо!

— Правильно!

— Мочить!

— Убить его, суку!

— Так оболгал честны