За восемь месяцев до выборов Президента РФ

Мы всей командой сидим в комнате для переговоров, временно переоборудованной в кинозал. Позади всех сидит Вербицкий. На растянутом на стене экране — рабочая версия документального фильма «Чья‑то чужая нефть». Даже не документального, а, как сказано в титрах, «героико‑публицистического эпоса». Минут тридцать шёл рассказ о детстве, отрочестве и юности Ходорковского в пряничном стиле «когда был Миша маленький с кудрявой головой, он тоже лазил в валенках по вышке нефтяной». Затем рассказ пошёл о становлении компании «Юкос» и превращении её в Закрома. Реально, закадровый голос так и сказанул — «Они создали Закрома Родины». В тот момент, когда я собрался уж было зевнуть, началась жесть. Пошли кадры про арест.

Голос за кадром:

«Как Прометей, он нёс народу России свет свободы и либеральных ценностей. Он шёл наперекор Системе, высоко подняв голову. Он просто делал свою работу. А в это время чьи‑то злые глаза уже следили за ним».

Камера показывает чьи‑то глаза в прорезях спецназовской маски. Следующий кадр — Михаил Ходорковский изображён Прометеем, прикованным к скале. Его атлетичный торс перекрещен цепями, ноги закованы в кандалы. Он мудро и вместе с тем печально смотрит из‑под очков куда‑то на Восток. Туда, где рождалась заря и нефть. С наступлением темноты с той же стороны прилетает двуглавый орёл, держащий в лапах скипетр и державу. Головы орла, как и полагается государственной птице, смотрят в разные стороны. Орёл камнем падает с небес и начинает двумя клювами яростно долбить печень Ходорковского, сжирая её без остатка. Лапы орла попеременно охаживают Прометея по голове скипетром и державой.

— Мама родная, — я хватаюсь за виски, — Вадик, кто это снимал?

— Ну, так… паренёк один молодой, а что, не нравится? — обернулся Вадик в искреннем изумлении. — Что конкретно?

— Что ж он употребляет‑то? Барбитураты? Нет… скорее всего кислота…

Голос за кадром:

«За ночь печень регенерировалась и даже чуть увеличивалась в размерах. Если посмотреть на неё поближе (наезд камеры), то под тонкой плёнкой можно было различить нефтяные вышки, капилляры нефтепроводов, новые перерабатывающие предприятия, сотни бензовозов и тысячи бензоколонок, заседания совета директоров и рост акций, увеличение ЕВITDА и выплаты дивидендов, хороших друзей и верных подчинённых, жарящих вместе шашлык в Нахабино, лицей для талантливых детей и региональные программы развития.»

Что и говорить, снято гениально. Признаться, я и сам люблю здоровый стёб и цинизм, который делает окружающий мир более удобоваримым. Но всё‑таки есть же пределы всякому глумилову. И потом, поймёт ли Аркадий Яковлевич? В силу возрастных различий, так сказать. Я поворачиваюсь назад и смотрю на Вербицкого. Его лицо не отражает никаких эмоций. Он сидит, погруженный в просмотр, лишь изредка поправляя очки. Хм…

Голос за кадром:

«Узник тишины? Нет, неправда. Народ не молчит. Те, к кому все эти годы обращался Михаил, помнят своего вождя. Своего духовного проводника».

Теперь камера показывала долговязого парнишку, одетого в тёртые джинсы и куртку‑"аляску". Он стоял на фоне не то гаражей, не то забора из ржавых металлических листов. В руках его был плакат, на котором была нарисована нефтяная вышка, которую венчало Всевидящее Око, вроде того, что нарисовано на долларе США. Над оком полукругом было написано:

Liber Hodor!

— Этот материал ещё не причёсан, — шёпотом сказал Вадим, наклонившись к моему уху, — рабочая версия.

— А что за парень‑то? — поинтересовался я.

— Не в курсе. Его Генка притащил. Говорит, что это новая звезда русского Интернета. Типа того, на него вся молодая аудитория дрочит.

— А… — делаю я понимающее лицо.

Голос за кадром:

— Здравствуйте, расскажите о себе, Сергей.

Парень кашлянул, зачем‑то поднял над головой плакат, потом опустил и начал говорить:

— Я Серёжа Шляхтич, основатель и руководитель движения высшей нефтяной справедливости «Либер Ходор!». Мы — прогрессивная молодёжь России — видим свою цель в продолжении дела нашего великого учителя — Михаила Ходорковского, в борьбе за идеалы свободы и демократии. Мы добиваемся скорейшего освобождения нашего учителя из темницы, в которую его бросил кровавый режим, и работаем над выдвижением Михаила кандидатом в Президенты России!

Камера показывает крупным планом лицо Шляхтича. Я обращаю внимание на его широко раскрытые глаза с практически отсутствующими зрачками.

— Он укурен, что ли? — шёпотом спрашиваю я Вадима.

— Я не знаю. Почему ты так думаешь? Говорит несвязно?

— Говорит‑то он как раз связно. Зрачков только нет.

Я поворачиваюсь назад, к Генке:

— Ген, он обкуренный?

— Я не в курсе, — по ходу прыскает в кулак Генка.

— Ну и кадры у тебя. Как он перед камерой‑то стоит? Он не упадёт?

— Дальше смотри, — показывает пальцем на экран Генка.

Голос за кадром:

— Движение «Либер Ходор!» создано Сергеем два года назад и уже насчитывает более трёх тысяч человек. Ребята устраивают семинары, организовывают митинги гражданской оппозиции, конференции в Интернете. Они работают в тесном контакте с бывшими сотрудниками «ЮКОСа» и надеются, что Михаилу Ходорковскому разрешат участвовать в выборах‑2008, в которых он, безусловно, победит.

В это время на экране сменяют друг друга кадры, изображающие парней и девчонок от семнадцати до двадцати лет, марширующих с плакатами, расклеивающих листовки, расписывающих стены граффити, сидящих за компьютерами. Камера выхватывает паренька, в руках у которого плакат с надписью «Путин — уйди сам!». Парень смотрит в камеру, потом натягивает на голову капюшон кофты и уходит из кадра.

— Во! — показываю я пальцем на экран. — Это же тот самый дятел, который хотел с митинга убежать весной. Я ещё рядом с ним стоял, когда мне вопросы задавали журналисты. Помнишь, Вадим?

— Не‑а, — отрицательно качает головой он.

— Ген, — оборачиваюсь я, — этот парень на митинг студентов ходил?

— Я не помню. Наверное, ходил. Эта же одна и та же агитбригада. Я их часто пользую. У банкоматов они тоже были, к примеру.

— Тогда ясно.

На экране снова крупным планом Шляхтич, который стоит на крыше строительного вагончика и громким голосом вещает:

— Либер Ходор! Лишь Михаил Ходорковский в силах обращать воду в нефть одним лишь Умным Взглядом Сквозь Очки.

— Либер Ходор!

Стоящая около вагончика толпа молодёжи поднимает руки вверх и скандирует:

— Либер Ходор! Либер Ходор!

Голос за кадром:

— Иногда, вынуждаемые произволом властей, ребята переходят к акциям прямого действия.

Камера показывает приёмную ФСБ, закиданную помидорами, затем снова Шляхтича, который говорит на бегу:

— Последней каплей терпения гражданского общества стало закрытие властями сиротского приюта, где отобранные обществом «ЮКОС» со всей планеты милые и очаровательные ребятишки могли жить, учиться, дружить и познавать радости Свободы и Либерализма. В ответ на это мы перешли к прямым действиям!

— Вообще‑то приёмную ФСБ «лимоновцы» закидывали, — говорю я Вадиму.

— Какая разница? Люди всё равно не помнят. — Он разводит руками и улыбается.

— Резонно, — киваю я, — а кадр со Шляхтичем переснять надо. Видно, что он не бежит, а просто руками машет на месте.

На экране снова возникает стена из ржавого металла. Шляхтич стоит, повернувшись к камере боком, и говорит, методично рубя воздух ладонью:

— Атмосфера клеветы, обмана и басманного правосудия, коей окутали нашу страну силы тёмной стороны, заслонив свет свободы, стала непроницаемой. И подлая цель их понятна — ввести народ в заблуждение, оболгать демократию, извратить парламентаризм и не дать гражданскому обществу осуществить Левый Поворот до 2008 года. Мы им этого сделать не позволим. Спасибо…

Он выходит из кадра, затем снова возвращается и говорит:

— А… это… забыл… «Путин — уйди сам!»

Голос за кадром:

— Бля…

Шляхтич выходит из кадра, но продолжает говорить:

— Чо, все? Или ещё продолжать гнать?

Голос за кадром:

— Все, хорош, Серёга.

Шляхтич:

— Может, ещё про летающую тарелку Гитлера и связь с Арктическим Рейхом дать?

Голос за кадром:

— Все, все, спасибо.

Шляхтич:

— Ну как хотите. А вот про гламурный фашизм?

Голос за кадром:

— Ребят, а покажите Сергею, как к машине пройти.

Шляхтич входит в кадр, поднимает два пальца и говорит:

— Реасе, кросафчеги!

Подходит какой‑то мужик и выталкивает его из кадра. Камера показывает стену, слышно, как Шляхтич говорит за кадром:

«Ладно, ладно, чего вы, я пошутил».

Фильм заканчивается.

Все смеются и дружно аплодируют. Включается свет.

После просмотра мы сидим в моём кабинете втроём — я, Вербицкий и Вадим. Мы смотрим на шефа, ожидая реакции. Вербицкий медленно допивает кофе и молвит:

— Если коротко, то… понравилось. Много шероховатостей, вашего вечного цинизма, но… я так понимаю, что без него уже и нельзя. Да. В общем, проект одобряю. Развивайте. Но я хотел сказать вам пару слов не о том. Как вы знаете, в воскресенье я прилетел из Лондона. Так вот. Отдельные персонажи из Администрации Президента выходили на связь с Лондоном.

— Ого! — вырвалось у Вадима.

— По моей информации, власть собирается предложить нам сценарий выборов, учитывающий интересы оппозиции. — Вербицкий отворачивается к окну и замолкает на несколько секунд. — Речь идёт о кресле премьер‑министра и нескольких министерских портфелях. Иными словами…

Не дожидаясь, пока он закончит, мы с Вадимом дружно хлопаем в ладоши. Победа. Вербицкий царственно улыбается.

— Да, ребята, да. Мы их сдвинули. Я полагаю, что они на грани истерики. Сами подумайте — общество разобщено, напугано, дестабилизировано, эмоционально перегружено… Что им остаётся делать? Нам бы ещё один толчок, — Вербицкий комкает салфетку и щелбаном скидывает её со стола, — и в пропасть. И тогда полная победа. В общем, нужен ещё один проект… Есть мысли?

— Вы знаете, я тут на досуге размышлял над тем, где их ещё зацепить можно, — Вадим посмотрел сначала на меня, потом на Вербицкого, — в каких сферах мы ещё не играли. И вот что мне пришло в голову. Социалка была — с Зайцевым и бомжами, экономика была — с банковским кризисом, хоррор был, — Вадим понизил тональность, — с метро. Сейчас фильм этот про Хайдера, как вершина пирамиды. Это же чисто идеологический ход, как правильно заметил Антон.

— Ага, — я кивнул головой, — идеология чистой воды.

— Да, — Вадим замешкался, будто собираясь с мыслями, — да. Правильно.

— Ты что‑то ещё хотел предложить? — Вербицкий покрутил в руках чашку и поставил её на блюдце. — Есть идеи?

— Есть. Понимаете, все проекты, которые мы, начиная с февраля, реализовали, лежали в одной плоскости — внутренних событий. И реакция на них была прежде всего внутренних СМИ.

— Ты хочешь сказать, что мы недостаточно с западными поработали?

«Ты, Вадик, хочешь, может быть, бросить тень на меня, как на главного идеолога? Взыграло ретивое?» — думаю я.

— Нет, Антон, не в том дело. СМИ, как известно, состоят из двух частей — внутреннее информационное поле и внешнее. Внутреннее поле мы уже вспахали.

— Так вот, — продолжает Вадим, — осталось внешнее поле.

— Что мешает? — Вербицкий отворачивается. Кажется, он зевает. — Работайте с фирмачами плотнее. Они же интересуются, что тут у нас происходит.

— Это верно. Но как бы сильно фирмачи не интересовались нашими внутренними делами, они все равно останутся для них «нашими» делами, — Вадик рисует руками в воздухе шар, — и заставить западные СМИ среагировать на что‑то серьёзно, можно только лишь затронув их среду обитания. Причём серьёзно. Это должна быть серьёзная угроза.

— Ты думаешь, нам удастся уговорить Путина или Лаврова постучать по трибуне ботинком на манер Никиты Сергеевича? — криво ухмыляюсь я. — И кто кого будет уговаривать?

— Я могу через одноклассников попытаться на Лаврова выйти, — улыбается Вербицкий, — а что он должен сказать, пристукивая башмаком? Войну США объявить?

Мы сдержанно смеёмся. Вадим, как ни странно, тоже.

— Антон, ты помнишь встречу с твоим другом Никитой на Чистых прудах? — обращается ко мне Вадим.

— Ну… — при совмещении Чистых прудов с именем Никитоса у меня начинает ломить затылок, — в общих чертах. А что?

— Никита там двинул очень удачную мысль про построение страны в телевизоре, помнишь?

— В общих чертах, что‑то такое было, — вспоминаю я пьяные базары Никитоса.

— Страна в телевизоре? Оригинально! — восклицает Вербицкий. — Это как «Городок в табакерке», что ли?

— Практически. Так вот, объясняя технологии поднятия рейтинга, он предлагал показывать политиков, перерезающих ленточки на открытиях фабрик и заводов, фальшивых, естественно.

— Чего‑то было такое… Ты, пардон, предлагаешь нам начать продвигать «добрые дела» нашего кандидата? И где будем строить первый завод или порт? — Я ловлю себя на мысли о том, что Вадик мне уже порядком надоел.

— Наряду с фабриками там упоминалась маленькая военная инсценировка, — Вадим не обращает никакого внимания на мои подколки, — помнишь, Антон? Декорации типа «Девятой роты»?

— Помню. И что?

— Секундочку. — Вербицкий весь подбирается, как кот, готовый к прыжку. — А можно подробнее? С кем ты, Вадим, собираешься воевать и каким образом?

— Я предлагаю организовать что‑то вроде приграничного инцидента, Аркадий Яковлевич, — Вадим кивает в сторону телевизора, — что‑то похожее на теракт в метро, только с прицелом на международный конфликт.

— С кем? — Я разглядываю стену напротив, понимая, о чём скорее всего пойдёт речь. — Не с Китаем, случайно?

— Ну, полагаю, вариантов у нас не так чтобы и много? — Вербицкий пристально смотрит на Вадика. — Вероятно, нам нужна какая‑то гордая маленькая страна?

— Ясно… — Я рассматриваю своё запястье и думаю о том, что неплохо было бы часы сменить. Может, купить «Seiко» пластмассовые? Хотя, конечно, это уже понты через край, я же не Абрамович. — На натуру поедем? Или Грузию будем в павильоне на «Мосфильме» снимать?

— Я полагаю, что снимать в России слишком рисково, — Вербицкий встаёт, — после известных событий. У меня есть достаточно неплохие контакты в Грузии, помогут все организовать. Вообще, идея отличная.

— Гениальная идея. — «Господи, как же ехать‑то не хочется», — думаю я. — Вадим, а ты уже прикидывал даты реализации проекта?

— Август — лучше всего, я полагаю.

— Почему это? — хором спрашиваем мы с Вербицким.

— Ну, во‑первых, есть время для подготовки. А во‑вторых, — Вадим смотрит на потолок, — во‑вторых… в августе всегда что‑то происходит, так? То лодка, то самолёт, это уже традиция. Теперь вот военные действия.

— Да, Антон, действительно. А почему бы и не август? — спрашивает меня Вербицкий.

— Да я, в общем, не против, господа.

«Действительно, бля. А мне вот интересно, почему иных вопросов не возникает? Ни с кем проект согласовывать не надо, не нужны предпроектные записки, даже „Мне нужно все обдумать“ не произнесено вслух. Вы уже полностью нам доверяете, Аркадий Яковлевич? Или просто такое головокружение от успехов?»

— Август — хороший месяц для таких событий, я согласен с Вадимом.

Все замолкают. Вадим улыбается с чувством полнейшего превосходства. Вероятно, он думает о том, что моё кресло теперь не так уж и недосягаемо.

«Надо бы тебя в Москве оставить, друг мой, а то ты зарвёшься окончательно», — думаю я. О чём думает Вербицкий, я не знаю. Может, о пенсии?

— Кто будет медиа‑реагированием в Москве рулить, а кто поедет в Грузию на съёмку? — нарушает тишину голос Вербицкого.

— Я мог бы уговорить поехать со мной съёмочную группу СNN — предлагаю я. — Вадим уже имеет опыт координации департаментов, а «тёмник» я напишу.

— А ты уверен, что нам так уж необходима там западная съёмочная группа? — пытается отыграться Вадим. — Может быть, просто передадим им кассету, как с метро?

— Лучше будет, чтобы такую операцию проводил на месте Антон, — Вербицкий смотрит в окно, — а мы тут отрулим. В конце концов, основная война в СМИ начнётся дня через два после самого события. Антон уже будет здесь.

— Логично. — Вадик кивает с бесстрастным лицом, но в глазах его мелькает недобрая искра.

«Хер тебе, а не медали». Я смотрю на него и добродушно улыбаюсь.

— Когда будем детали обсуждать?

— Ребят, мне нужно ехать, предлагаю встретиться завтра‑послезавтра. — Вербицкий смотрит на часы. — А вы днями «тёмник» набросайте.

Проводив Вербицкого, мы возвращаемся.

— Ну, ладно. Я «тёмник» начну писать вечером, завтра вместе продолжим, ОК?

— Хорошо, — Вадим стоит на пороге кабинета и ждёт момента, чтобы войти внутрь, — как скажешь.

— ОК. — Я разворачиваюсь и иду к себе. В конце коридора я встречаю Орлова с листами бумаги.

— Привет, — здоровается он.

— Привет.

— Видел, какой мне прикол прислали? Чувак один сказал, что это реальный плакат «комитетовцы» готовят к печати. — Он протягивает мне лист А4, на котором изображены Ксения Собчак и Ксения Бородина на фоне гербового щита КГБ, поверх их голов написано:

Ксения Собчак и Ксения Бородина представляют:

«БОЛЬШОЙ ДОМ‑2» Как построить любовь?

— Смешно, да, Антон?

— Обхохочешься, блядь, — говорю я и зачем‑то сплёвываю три раза через плечо.

— А мне кажется… — начинает Генка, но я не даю ему договорить и ухожу.

Сев в кресло в своём кабинете, я размышляю о том, что идея с Грузией неплоха, но всё‑таки вторична. И есть риск того, что не получится у нас все замутить так же ловко, как и с метро. А главное — это неясная цель. Для чего? Чтобы западная медиа обвинила Россию в агрессии против маленькой горной страны? Типа танки против роз? И как это нам поможет?

Грузия, Грузия… Что меня связывает с Грузией? На ум приходила только съёмка в программе Моти Ганапольского «Спорная территория». Трёхмесячной давности. Там была грузинская тема… весьма смешная… В начале программы первый вопрос: «От кого зависят СМИ?» Ганапольский задал грузинскому журналисту Зурабу, который сидел в Тбилиси и разговаривал с нами в режиме телемоста:

— Я хачу сказат, что преждэ всэго нада раздэлят СМЫ на государствэние и нэзависимие! — начал Зураб и затем довольно долго и путано объяснял, кому какие СМИ в Грузии принадлежат. Сидящие в московской студии некоторое время слушали его, потом начали свою дискуссию, совершенно выключив Зураба. Пару раз я отвечал на вопросы журналистов из зала, давал какие‑то комментарии выступлениям коллег. Так прошло минут сорок, пока Матвей не попытался снова вовлечь Зураба в процесс обсуждения.

— Скажите, Зураб, как вы считаете, в Грузии сейчас более независимые СМИ, чем в России?

Услышав, что к нему обращаются, Зураб оживился и начал по новой:

— Я хачу сказат, что преждэ всэго нада раздэлят СМЫ на государствэние и нэзависимие!

— Мы поняли, Зураб, мы поняли, — остановил его Матвей, — мы уже перешли к другому вопросу. Вы слышали его, батоно Зураб?

— Что? — Зураб снова обезоруживающе улыбнулся. В этот раз его улыбка уже реально раздражала. — Нэт, павтаритэ, пажаласта.

Все засмеялись, Ганапольский поворачивается спиной к монитору и обращается к нам:

— Коллеги, Зурабу очень не просто. Мы все вместе обсуждаем тему в студии, практически выключая его из дискуссии. А когда Зураб отвечает, то слышит себя в наушнике с трехсекундной задержкой. Поверьте, это очень не просто. Давайте будем уважать друг друга. Итак, Зураб, я повторяю вопрос: «Как вы считаете, в Грузии сейчас более независимые СМИ, чем в России?» И в этот момент у грузина выпадает из уха микрофон, и он снова не слышит Ганапольского. Когда Ганапольский заканчивает говорить и поворачивается к экрану, Зураб снова расплывается в улыбке и говорит:

— Батоно Матвей, извэнитэ, у мэня микрофон из уха выпаль. Тот жэ вапрос? Так я считаю, что прэждэ всего…

— Вот мудило тупое, — выдыхаю я, забыв, что ко мне прикреплён микрофон. Зураб продолжает говорить, и тут моё высказывание доходит до него по телемосту. Услышав собственную речь с задержкой в три секунды, как и полагается, он встрепенулся.

— Ээээ, ты чо сказал, а? — Зураб вскакивает, вынимает из уха микрофон, который ему мешает говорить, отбрасывает его в сторону и начинает орать: — Ты каво мудилой назвал, ищак? Я твой рот ибаль, понял, да?

— Сам ты ишак. Тоже мне, орёл… — Я встаю, снимаю микрофон и двигаю к выходу.

— Ребята, ребята, — пытается примирить нас Ганапольский, — Антон, Зураб — перестаньте.

— Ээ, Матвей, а че это за дэло, э? Чо он меня так назвал? Я его так называл? — Зураб стоит в своей студии и по‑бабьи разводит руками.

— Антон, ты не прав, — Ганапольский идёт следом за мной, — последнее, что мы сейчас должны делать, — это ругаться между собой. Тогда как нам нужно сплачиваться.

— Вот и сплачивайтесь. — Я хлопнул дверью и вышел вон.

Я улыбаюсь. Действительно, смешно получилось, хотя весьма вероятно, что и не правильно. Я, полулёжа в кресле, курю и пью прямо из горла довольно дрянной французский коньяк неизвестной марки, подаренный мне кем‑то из коллег. Включаю телевизор. По РТР показывают «Аншлаг, аншлаг». Клоун, одетый метростроевцем, или метростроевец, одетый клоуном, не поймёшь, поёт комические куплеты:

Выпить я хотел сто грамм.

На экране либерал

Говорит, что президент

С нас три шкуры ободрал,

Мол, ни водки, ни селёдки

Не оставил вам, друзья!

Только вот не понял я

Диспут философский.

Раньше пил я спирт «Рояль»,

Теперь коньяк «Московский».

Медия, медия,

Не понятно не xуя.

«Халтурщики, — я отпиваю коньяк, — неужели тоньше нельзя? Хотя, наверное… наверное, и не нужно тоньше‑то».

Клоуна‑метростроевца сменили две «новые русские бабки». Одна из них играла на маленькой гармошке, другая — на гавайской гитаре. Рядом с ними топтался на месте дурацкого вида чувак в деловом костюме. Бабки запели хором:

Телевизор я включила:

В нём программа «НОВОСТИ»,

Про инфляцию трещит

Там Антоха Дроздиков.

Он пугал, что скоро будем

Снова все мы нищими,

А мне пенсию подняли

Двумя с полстами тыщями.

Эх, хвост, чешуя,

Все наврала медия.

Мне по радио сказали:

«Нет свободы слова».

Я‑то знаю, все придумал

Дроздиков Антоха.

Я разбила радиолу, завела магнитофон.

Только гадости забыла, снова слышу его гон:

«Нам в России жизни нет С этим президентом».

Дёрнула из сети шнур я одним моментом.

Эх, хвост, чешуя.

Все наврала медия.

Я включила пылесос,

И в пылесосе этот пёс

Говорит, что олигархов

обижает президент.

А мне до олигархов —

что до этой лампы.

Внук включает Интырнет:

Тама баннер про балет.

Тыкнула на баннер я —

Там сволочь либеральная.

Судя по всему, чувак в деловом костюме — я. Вот так. Когда‑то мне говорили, что настоящей звездой можно стать только после того, как тебя простебают на ОРТ или РТР. Поздно они спохватились. Пропустили тренд. Я простебал их раньше. Я стал медиа‑звездой. Ха‑ха‑ха. Властелином Медиа.

Бабки тем временем продолжили:

Я от Дроздиков устала:

Все мозги мне выпили.

В ФСБ я позвонила.

Чтобы меры приняли.

"Приходят люди в серых костюмах и уводят Дроздикова под песню «Антошка, Антошка, пойдём копать картошку».

Неужели намёк на то, что снова на «Кухню» ехать? Пойдём копать картошку… юмористы, бля… нету, нету у вас героев, — я делаю большой глоток, — не читаете классику. Папу не знаете".

Я улыбаюсь и смотрю на плакат в рамке, стоящий в книжном шкафу. Плакат представляет собой стебалово над известной обложкой брауновского «Кода да Винчи». Отличие состоит лишь в том, что леонардовская Мона Лиза носит голову Геббельса с гладко зачёсанными назад волосами. Геббельс, так же, как и она, криво улыбается. На месте названия книги характерным шрифтом написано:

СОDЕ 14/88. DISARM YOU WITH A SMILЕ!

А под фигурой Йозефа‑Джоконды то же, но в русском переводе:

КОД ЗА 14р. 88 коп. МИЛЫЙ МОЙ, ТВОЯ УЛЫБКА!

Я снова улыбаюсь и закрываю глаза. После коньяка очень хочется спать. Я запрокинул голову и, весьма вероятно, захрапел. Мне опять снились «нокиевские» гонки на спорткарах. Я также сидел в прозрачном кубе‑комнате перед монитором и с помощью мыши управлял машинками доброго десятка игроков, которые жали на клавиатуры своих телефонов. Даже во сне я помнил, что всё это уже было со мной: и как я менял игрокам «порши» на «Жигули», и как я увеличивал или уменьшал им высоту трамплина, и как я потешался над тем, что игроки думали, что это они сами управляют своей игрой.

Я зевал. Мне было ужасно скучно. Отчасти из‑за того, что я знал финал игры каждого из участников, отчасти из‑за того, что я понимал — ни один из них так и не обернётся назад. Слишком уж каждый из них был увлечён собой. И тогда я решил обернуться сам.

За прозрачной стенкой куба позади меня не было ВООБЩЕ НИЧЕГО. Казалось, что кто‑то приложил к стенке белый лист бумаги. Вероятно, именно так должна была выглядеть по замыслу создателя АБСОЛЮТНАЯ ПУСТОТА. Лишь изредка по этому листу бегали какие‑то блики. Я встал, подошёл к стенке и упёрся в неё лбом. Так, чтобы хоть чуточку посмотреть вниз. Вначале мои глаза, привыкшие к мерцанию мониторов, не уловили границы между пустотой и чем‑то ещё. Я всматривался вниз и через несколько минут понял, почему бликовала пустота. Мерцание исходило снизу, от светящихся квадратиков. Они то загорались, то гасли — так, как это происходит с клавишами телефона, на которые нажимают пальцем. Подумав об этом, я в ужасе отстранился от стены и вернулся обратно за стол, ведь ЭТО И БЫЛ ЧЕЙ‑ТО ТЕЛЕФОН. Во всяком случае, все на это указывало.

«НЕТ, — подумал я, — ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, ВЕДЬ ЭТО Я — ТОТ, КТО УПРАВЛЯЕТ ЧУЖИМИ ТЕЛЕФОНАМИ И МАШИНКАМИ?»

Я снова подошёл к стене, прислонился всем лицом и даже встал на цыпочки, чтобы увеличить угол обзора. Клавиши не горели. Какие‑то секунды внизу было темно. Затем из ниоткуда выдвинулся белый столб, тыкнул в один из квадратиков — и тот загорелся.

Я проснулся в холодном поту от собственного крика. Я долго сидел на кровати, не включая свет, и тупо смотрел перед собой, пока мне не показалось, что сбоку от меня что‑то мерцает. Я повернул голову и увидел лежащий на тумбочке телефон со светящимся экраном. На экране было написано: «Неотвеченный вызов: 1».

Просматривать, кто мне звонил, я отчего‑то не стал.

«Киностудия Грузия‑фильм»