Скажи волкам, что я дома 12 page

– Джун, о СПИДе тогда никто ничего не знал. Понимаешь? Когда мы с Финном встретились, даже слова такого еще не было.

– Тогда почему у меня в семье все считают, что это вы его заразили? Почему они так говорят?

Тоби запрокинул голову и закрыл глаза. Потом сделал глубокий вдох, открыл глаза и посмотрел на меня.

– Потому что мы решили так им сказать.

– Кто «мы»?

– Мы с Финном. Хотя в основном это было мое решение. Твоя мама считала само собой разумеющимся, что именно так все и было, и мы решили ее не разубеждать. Я сказал Финну, что не возражаю. Пусть будет так. Если ей от этого легче, пусть думает все, что хочет.

– Но…

– Давай не будем об этом, Джун. Это уже не имеет значения.

Но для меня это имело значение. Ведь это же несправедливо. Нельзя, чтобы Тоби брал всю вину на себя, если виноваты оба. В таком случае выходит, что вообще никто не виноват.

– Но почему Финн…

– Тсс, – Тоби приложил два пальца к моим губам. Его пальцы были шершавыми и сухими. Я напряженно замерла, и Тоби медленно убрал руку.

– Но…

– Я рассказываю тебе все это, потому что хочу, чтобы ты поняла, как сильно я любил твоего дядю. Если ты это поймешь, тогда, может быть… может быть, ты перестанешь меня ненавидеть. Финн был такой же, как ты. Он хотел сказать правду. Хотел, чтобы все знали, что никто не виноват. Это я настоял. Я его уговорил. Я любил его, Джун. И готов был принять всю вину на себя, если от этого Финну станет хотя бы немножечко легче. Это было мое решение. Я так хотел. И давай больше не будем об этом, ладно? Все уже в прошлом. Теперь это уже не имеет значения. Хорошо?

Я промолчала.

– Хорошо? – повторил Тоби. – Именно этого и хотел Финн. Правда.

«Откуда ты знаешь, чего хотел Финн?» – подумала я про себя. Но все же, пожав плечами, сказала:

– Да, наверное.

– Вот и договорились. – Тоби отвернулся к окну.

Мне хотелось заплакать. Даже не знаю почему. Не потому, что Тоби оказался таким благородным и великодушным. Не потому, что, возможно, никто в целом мире – никто, кроме меня, – никогда не узнает правду. Не потому, что теперь у меня наконец появилось что‑то, что знала я, но не знала моя сестра, а я ничего не могла ей рассказать. Ни ей, ни кому‑то еще. Я сидела, с трудом сдерживая слезы, и пыталась понять, откуда взялась эта невыносимая печаль. Я погрузилась в нее с головой и ждала, что она разъяснит мне, почему. И она разъяснила. Как будто шепнула мне на ухо:

Он любил Финна сильнее, чем ты.

Вот что сказала моя печаль. И я знала, что это правда.

Я буквально физически ощущала, как мое сердце сжимается в твердый холодный комок. Я не ревнивая. Я не ревнивая. Я не ревнивая, – мысленно повторяла я вновь и вновь, стараясь дышать медленнее и спокойнее. Я посмотрела на Тоби:

– А Финн… он писал ваши портреты? Хоть раз?

Мне самой не понравилось, как прозвучал мой вопрос. Так патетично и жалко. Так печально и злобно. Но Тоби, кажется, этого не заметил. Он поднял вверх указательный палец и сказал:

– Одну секунду.

Вскочил с дивана и принялся рыться в потайном ящике стола. Потом обернулся ко мне, улыбнулся и показал ключ, зажатый в руке.

– Ты ведь еще никогда не бывала в подвале, да?

Тоби был прав. Я никогда не бывала в подвале в подъезде Финна. Но моя мама бывала. Иногда по воскресеньям, когда Финн писал наш с Гретой портрет, мама спускалась в подвал, где была прачечная, чтобы помочь Финну со стиркой. Каждый раз, возвращаясь оттуда, она трясла головой и говорила, что больше никогда в жизни туда не пойдет. «Этот подвал – прямо готовые декорации для фильма ужасов», – сказала она однажды.

Тоби сунул ключ в карман.

– А что там, в подвале? – спросила я.

– Пойдем, я тебе покажу. – Он поманил меня двумя руками, словно долговязый Свенгали.

– Не знаю… А если я не хочу?

– Тебе понравится. Честное слово. Там у каждой квартиры своя «клетка». Что‑то вроде большой камеры хранения с решетчатой дверью. Пойдем.

Мне очень живо представилась картина, как меня запирают в клетке в темном жутком подвале. Ведь я совершенно не знала Тоби. И он сам говорил, что ревновал меня к Финну. Может быть, он закроет меня в подвале, и никто даже не догадается, где я и что со мной.

Тоби весь сгорбился и наклонил голову набок.

– Пожалуйста, – сказал он так жалобно, что дальше некуда. Но потом вдруг оживился и распрямил спину. – Правда, Джун. Тебе понравится.

Я на секунду задумалась и пришла к выводу, что настоящий псих не стал бы упоминать решетки и клетки. Настоящий псих попытался бы заманить меня в подвал, обещая показать щеночка или что‑нибудь в таком духе.

– Ладно, пойдемте, – сказала я. – Только вы идите вперед. И я хочу надеть куртку. – В куртке лежала моя перьевая ручка, и если бы что‑то пошло не так, я бы пырнула ею Тоби.

Он поднял руки вверх.

– Конечно, конечно.

Мы вошли в лифт, и Тоби нажал на кнопку подвала. В тесном пространстве кабины пахло застарелым сигаретным дымом, но сквозь него пробивался приятный, свежий аромат душистого мыла.

– Тебе непременно понравится, – повторил Тоби, когда лифт со скрипом остановился и двери открылись. Тоби пошел вперед, я – за ним. Оглядевшись по сторонам, я подумала, что мама была права. Подвал и вправду напоминал декорации из фильма ужасов. От лифта вел узкий коридор с голыми лампочками, свисавшими с потолка. Пахло перегретой пылью. Когда‑то белая краска на стенах давно пожелтела и начала осыпаться. Когда мы прошли чуть вперед, я увидела, что от главного коридора отходят короткие коридорчики, заканчивающиеся тупиками. В стенах были глубокие ниши размером с небольшую комнату. В некоторых из них на полу лежали грязные, замызганные матрасы – как будто там кто‑то жил. Оглянувшись через плечо, я наблюдала, как закрываются двери лифта. Лифт заскрипел и, похоже, поехал наверх.

Я смотрела в спину Тоби, идущего впереди, и тихо радовалась про себя, что я здесь не одна. Вряд ли от Тоби была бы какая‑то реальная помощь, если бы на нас вдруг набросился настоящий псих с топором, но вдвоем умирать все‑таки веселее, чем в одиночку.

Мы прошли через прачечную. Сушилка работала, но никого рядом не было.

– Почти пришли, – сказал Тоби.

Мы завернули за угол и вышли в длинный коридор. С одной стороны была просто стена, а с другой – ряд отдельных отсеков, представлявших собой что‑то вроде высоких, от пола до потолка, клеток из металлической сетки, запертых на висячие замки. Каждая клетка была шириной около трех метров и глубиной чуть ли не вдвое больше. Каждая освещалась голой лампочкой, свисающей с потолка. Я шла следом за Тоби вдоль ряда отсеков и рассматривала вещи, которые люди хранили в подвале. В основном это были картонные коробки, велосипеды и старые стулья. В одной клетке стояло чучело лисы, глядевшее прямо на меня. В другой – птичьи клетки, штук двадцать, не меньше. В третьей – три высоченные стопки невскрытых коробок с консервированным томатным супом.

Тоби остановился у отсека, обозначенного номером 12Н. Бордовые бархатные занавески внутри сетчатых стен закрывали клетку со всех сторон наподобие театрального занавеса, и разглядеть, что там внутри, было никак невозможно. Тоби достал из кармана ключ.

– Тут замок иногда заедает. Все забываю его заменить, – сказал он, вставляя ключ в замок.

– Что это? – спросила я, указав пальцем на занавес.

– Сейчас увидишь. – Тоби повернул ключ в замке, и тот открылся. Тоби взглянул на меня, увидел, на что я показываю, и сказал: – А это просто защита от посторонних глаз. Дай мне минутку. Я тебя позову.

Он вошел в клетку, скрывшись за бархатной занавеской, а я осталась стоять снаружи. Мне было слышно, как Тоби внутри чиркнул спичкой. Потом до меня донесся характерный запах задутой спички. Я подошла ближе к двери. Ожидание затягивалось, я уже начала нервничать, и тут откуда‑то сбоку раздался громкий металлический лязг, как будто кто‑то открыл тяжелую раздвижную дверь. За лязгом, разнесшимся эхом по всему подвалу, раздался свист и тяжелый, глухой удар.

Наверное, я испуганно вскрикнула, потому что Тоби высунул голову из‑за занавески и сказал:

– Это мусоропровод. Он в другом конце здания. Не бойся.

– Я не боюсь, – храбро ответила я, хотя, если честно, мне было страшно. Я шагнула к двери и слегка отодвинула занавеску. – Уже можно войти?

Тоби предложил мне руку, но я ее не взяла. И просто вошла.

– Ого!

Я не собиралась выказывать какие‑то чувства, но не восхититься было невозможно. Внутри все было совсем не так, как во всех остальных отсеках, которые мы проходили. Вообще не похоже на склад для хранения старых, ненужных вещей. Я как будто вошла в викторианский салон. Хрустальная люстра на потолке. На полу – старый турецкий ковер в сине‑зеленых тонах. Два кресла. Кушетка, обитая зеленым бархатом. Невысокий книжный стеллаж из темного дерева, заставленный книжками карманного формата в красных кожаных переплетах. На нем стояла толстая свеча, горящая ровным пламенем. Еще там было два журнальных столика с ножками в виде львиных лап. На одном стояла синяя стеклянная чаша с миниатюрными шоколадными батончиками, на другом – набор алкогольных напитков в красивых фигурных бутылках. Я обратила внимание, что жидкости в каждой бутылке осталось буквально на донышке. Тоби подошел к столу и плеснул чуть‑чуть виски в хрустальный бокал.

– Садись, – сказал он, улыбаясь.

Я не знала, что и думать. Неужели все это великолепие было здесь всегда? И Финн мне его не показал?! Еще одна тайна, в которую он меня не посвятил. Хотя еще оставалась надежда, что Тоби устроил здесь эту волшебную комнату уже после смерти Финна. Мне вдруг отчаянно захотелось, чтобы именно так все и было.

– Что это за место? – спросила я.

– Финн его обустроил. Он называл эту комнату флигелем.

Мне не хотелось, чтобы Тоби увидел мое лицо. Поэтому я отвернулась и подошла к книжному стеллажу. Присев на корточки, я принялась читать названия на корешках. Оказалось, что это были карманные энциклопедии. Обитатели моря, полевые цветы, деревья, драгоценные камни. Очень красивые книжки. Я взяла с полки «Млекопитающих» и принялась, не глядя, перелистывать плотные страницы с золоченым обрезом. Я держала книжку на ладони, повернувшись к Тоби спиной, и вдруг поймала себя на том, что царапаю надпись на корешке ногтем большого пальца. Я продолжала царапать ее до тех пор, пока не убедилась, что краска держится плотно и ее не сковырнешь.

Я услышала, как Тоби поднялся с кресла, подошел и встал у меня за спиной.

– Здесь я сидел, когда ты приходила в гости, – сказал он. – Не каждый раз, разумеется, а иногда. Когда я возвращался домой пораньше и не был уверен, что ты еще не ушла. Поэтому он и устроил здесь эту красоту.

Финн прятал своего тайного бойфренда в подвале?! Мне бы, наверное, стало жаль Тоби, если бы здесь не было так красиво. Если бы не было так очевидно, что человек, оформлявший эту чудесную комнату, очень старался порадовать кого‑то, кого он действительно любит. Я подумала обо всех тех разах, когда я была наверху с Финном, и теперь эти воспоминания соединились с образом Тоби, прячущимся в своем тайном убежище. У меня под ногами, в прямом смысле слова. Я подумала о сеансах с портретом, о вечерах после походов в «Клойстерс», о длинных праздничных выходных на День независимости. И все это время Тоби сидел здесь в подвале? Нет, конечно, не все. Иначе было бы уже совсем грустно.

Я вдруг поняла, что это все из‑за мамы. Если бы не ее ультиматум Финну, не было бы никакого подземного флигеля. Я бы знала про Тоби. Знала бы Финна и Тоби как неразлучную пару. И что тогда? Наверное, у нас с Финном не было бы таких близких и доверительных отношений. Я бы не думала, что я – самый главный человек в его жизни. Я бы не допустила, чтобы он так глубоко и всецело проник ко мне в сердце. И я никогда не превратилась бы в жалкую, обиженную девчонку, которая чуть не плачет из‑за того, что Финн сделал эту секретную комнату не для меня.

– Но вернемся к вопросу, с которого все началось, – сказал Тоби. – Писал ли Финн мои портреты? Собственно, мы из‑за этого сюда и пришли, верно? Посмотри за кушеткой.

Не глядя на Тоби, я зашла за кушетку. Там лежали какие‑то доски, накрытые сверху белой простыней. Мне даже не нужно было ее убирать, чтобы понять, что это такое. Высокая стопка холстов, натянутых на деревянные подрамники. Картины Финна. Я замерла, боясь пошевелиться.

– Посмотри, – сказал Тоби.

Я взялась за краешек простыни, но не смогла ее даже приподнять. Я поняла, что не выдержу, если увижу еще одну часть жизни Финна, о которой не знала раньше.

Я покачала головой.

– Может быть, в другой раз.

Тоби кивнул с понимающим видом.

– Хорошо. – Он робко положил руку мне на плечо. – Когда будешь готова, тогда и посмотришь.

Когда мы уже собрались уходить, я заметила какой‑то странный деревянный ящик на высоких ножках. Что‑то вроде крошечной сцены с синим бархатным занавесом. Судя по виду, антикварная вещь.

– Что это?

– Всего лишь старый блошиный цирк. Ну а что? Любая работа почетна!

Я рассмеялась. В первый раз за весь день. Но меня действительно рассмешила его последняя фраза. Обычно так говорят люди, которые работают официантками или мусорщикам. Да и само понятие «работа» как‑то совсем не вязалось с блошиным цирком.

– Это ваше?

– Ага. Раньше я выступал в парках. И на праздничных ярмарках.

– А блохи?

Он улыбнулся.

– И блохи тоже, конечно. Мои маленькие друзья.

– А где они теперь?

– Кто?

– Блохи.

Тоби посмотрел на меня как‑то странно. Как будто пытался что‑то понять для себя.

– Садись, – сказал он.

Замечательно. Сейчас мне придется смотреть какое‑то дебильное представление, вымученно улыбаться и делать вид, что я в жутком восторге. Интересно, подумала я, может быть, Тоби спустился сюда покормить блох. Может, у них есть специальная миниатюрная клетка и крошечные мисочки для воды.

– Только не мучьте блох ради меня. – Я вытянула шею, пытаясь подглядеть, что там Тоби колдует над своим ящиком с блошиным цирком.

– За кого ты меня принимаешь?

Хороший вопрос. Я не знала, за кого мне его принимать. До сих пор не могла понять.

Тоби развернул ящик «лицом» ко мне. Это и вправду был цирк, на три арены. Как настоящий, только совсем‑совсем маленький. С крошечными лесенками и велосипедом, сплетенным из проволоки. С канатом, натянутым между двумя стойками, и хрупкой трапецией для воздушных гимнастов. Я невольно улыбнулась тому, насколько искренне и непритворно Тоби включился в свое представление и вошел в роль директора цирка. Трапеция раскачивалась, крошечный велосипед медленно ехал по кругу. Тоби тихонько давал команды, хвалил блох за отличное выступление и постоянно твердил им, какие они замечательные.

– Браво! Брависсимо! – говорил он всякий раз, когда они делали все как нужно.

В конце концов он объявил, что представление закончено, и обратился к почтеннейшей публике в моем лице с просьбой поблагодарить артистов бурными аплодисментами.

Я пару раз хлопнула в ладоши и скрестила руки на груди.

– А блох‑то и нет.

Тоби улыбнулся мне озорной улыбкой.

– Да, Джун. Блох нет. Это фокус. Ловкость рук.

– То есть руки у вас золотые.

Слова прозвучали откровенной насмешкой. Я и сама толком не поняла, нарочно так сделала или случайно. Но Тоби опять ничего не заметил. А если и заметил, то не подал вида.

– Да не то чтобы очень, – сказал он. – Если в чем и золотые, то только во всяких никчемных глупостях. Я не пишу, не рисую. Ни к чему полезному не приспособлен. И я не только про руки на самом‑то деле. Ты посмотри на меня. Весь какой‑то корявый и неуклюжий.

– Как супергерой всего с одной суперспособностью.

– Ну, на супергероя я точно не потяну. Кстати, а у тебя есть какая‑то суперспособность? Наверняка должна быть.

Я задумалась, мысленно оглядев себя с головы до ног. Это было не самое увлекательное занятие. Как будто меня заставили просмотреть самый скучный раздел каталога товаров по почте. Скажем, аксессуары для ванной комнаты. Невыдающийся ум. Невыразительное лицо. Обаяния – ноль. Сексапильности – ноль. Руки – крюки.

– Сердце. Твердое сердце. – Я и сама толком не поняла, почему так сказала. – Самое твердое сердце на свете.

– Гм… – Тоби задумчиво пошевелил пальцами. – Очень полезная суперспособность. Очень нужная, да. Вопрос только в том… – Он помедлил, подбирая слова. Как будто все это было всерьез.

– В чем вопрос?

– Камень или лед? Расколется или растает?

Тоби принялся неторопливо собирать разложенный ящик, бережно подгибая на место все подвижные детали блошиного цирка. Может быть, Тоби и не был аккуратистом – если судить по тому, какой развал царил у него в квартире, – но в своем маленьком цирке он, похоже, поддерживал идеальный порядок. Я наблюдала за ним и думала: интересно, и сколько же раз он сидел здесь, в подвале, и разговаривал со своими невидимыми блохами, пока я гостила у Финна. И кстати, не Финн ли купил ему этот блошиный цирк? Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, Тоби меня ненавидит. Может быть, он ненавидит всю нашу семью. И я бы не стала его винить. Тоби закрыл ящик крышкой и защелкнул замочек, тронутый ржавчиной.

– А как вы познакомились с Финном? – спросила я.

Тоби нахмурился. Отхлебнул виски, постучал пальцем по краю бокала.

– Да что там рассказывать? Ничего интересного. Мы познакомились в изостудии. – Он подошел к книжному стеллажу. Встал, повернувшись ко мне спиной, и провел пальцем по красным кожаным корешкам. – Финн говорил, вы с ним часто ходили в «Клойстерс».

Он явно пытался увести разговор в сторону, но я была твердо намерена добиться ответа.

– Вы же говорили, что не рисуете, – сказала я.

– Да, с рисованием у меня плохо. Это был просто такой курс занятий. Лучше ты мне расскажи, что там интересного в «Клойстерсе».

– А вы разве там не были?

Он покачал головой.

Я отвернулась, чтобы он не увидел моей улыбки. Мне не хотелось, чтобы он понял, как меня радует, что Финн показал это волшебное место только мне одной.

– Расскажи, – повторил Тоби. – Мне интересно.

– Правда?

Тоби кивнул, и я принялась мысленно представлять себе «Клойстерс».

– Ну, во‑первых, снаружи он выглядит не особенно впечатляюще. Но когда входишь внутрь – там все другое. Как будто ты не в Нью‑Йорке. Вообще не в Америке.

Я рассказала ему, что, как только ты входишь в «Клойстерс», попадаешь в другое время. Прямиком в Средневековье. Рассказала ему о широких каменных ступенях, ведущих на главный монастырский двор. О стенах, сложенных из больших каменных блоков, точно как в средневековом замке. Тоби сидел на ковре и слушал, как я рассказываю о внутренних двориках с травяными садами, где растет медуница, и адамов корень, и окопник аптечный, и тысячелистник.

Мысленно я была там – вместе с Финном. Он растирал между пальцами лист растения, чтобы лучше почувствовать запах, и рассказывал мне об учении о сигнатурах, согласно которому Бог отметил все лекарственные растения особыми знаками – сигнатурами, – чтобы люди знали, какое растение от чего лечит. Красные растения исцеляют болезни крови. Желтые помогают при разлитии желчи. Корни определенных растений, названий которых я не запомнила, имеют форму геморроидальных шишек, почек или сердца и, соответственно, лечат те органы, на которые похожи. Финн сказал, что с точки зрения медицины это, конечно же, полный бред. Но сама идея прекрасна. Начертать свое имя на целом мире – это действительно сильный образ. Я не стала рассказывать об этом Тоби. Не стала рассказывать про нас с Финном. Я говорила о выразительных, изящных изгибах каменных арок, о вымощенных булыжником переходах, о красочных гобеленах с невообразимым количеством мелких деталей. Я ни единым словом не упомянула о Финне, но все равно, когда я посмотрела на Тоби, он плакал.

– Что с вами?

Он вытер глаза и попробовал улыбнуться.

– Не знаю. – Он невесело рассмеялся. – Кажется, со мной все и сразу.

И вот тогда в моем сердце поселилась симпатия к Тоби, потому что я хорошо понимала, что он имеет в виду. Я знала, что это такое, когда практически все в этом мире напоминает тебе о Финне. Электрички, Нью‑Йорк, растения, книги, мягкие черно‑белые печенюшки и тот парень в Центральном парке, игравший польку одновременно на скрипке и губной гармошке. Даже то, чего ты не видела вместе с Финном, все равно напоминает о нем. Потому что тебе сразу хочется, чтобы он тоже это увидел. Хочется взять его за руку и сказать: «Смотри». Потому что ты знаешь: ему это понравится. Он обязательно это оценит и сделает так, что ты почувствуешь себя самым внимательным и наблюдательным человеком на свете – ведь ты углядела такое чудо!

Я села на пол рядом с Тоби. Так близко к нему, что едва не касалась его плечом. Даже не знаю, сколько мы так просидели в полном молчании. Мне показалось, что очень долго. Наконец Тоби сказал:

– Ты ведь знаешь, да? Если тебе что‑то понадобится, ты всегда можешь мне позвонить. Все, что угодно.

Я кивнула:

– Да, вы уже говорили.

– Я хочу, чтобы ты знала: это не просто слова. Я говорю так не просто из вежливости. Ты можешь звонить мне в любое время. Как позвонила бы Финну. Просто поговорить, например. В любое время. Всегда.

Я сказала, что знаю, что это не просто слова. Но я слышала собственный голос, и это был голос, явственно говоривший, что я не буду звонить. Что Тоби – не Финн. И хотя слова Тоби звучали искренне, у меня все‑таки было смутное ощущение, что он говорит это просто из вежливости.

– Мне, наверное, пора домой, – сказала я.

Тоби вызвался проводить меня до вокзала. Сказал, что можно пройтись пешком. Пока мы сидели в подвале, погода переменилась. Когда я выходила из школы, на небе виднелось лишь несколько облаков, а когда мы с Тоби вышли на улицу, все небо было затянуто серыми тучами. Мы прошли всего пару кварталов, и тут пошел дождь.

– Черт, – сказал Тоби. – А я не взял зонт.

Мы зашли в маленький продуктовый магазинчик, надеясь переждать дождь. Но когда мы давали уже третий круг по торговому залу, продавец, наблюдавший за нами из‑за стойки с кассой, вышел к нам и спросил, чем он может помочь. Тоби сказал, что мы ищем мятные леденцы. Продавец поджал губы и указал на витрину с конфетами рядом с кассой.

Мы шли по городу под дождем и сосали эти ядрено‑пряные мятные леденцы, которые вовсе не собирались покупать. Когда убойная пряная свежесть только еще начала проявляться, я чуть не выплюнула леденец. Но потом передумала. Иногда надо устраивать себе испытания, чтобы понять, сколько ты сможешь выдержать.

Тоби напомнил, что теперь моя очередь рассказывать историю о Финне. Я на секунду задумалась и решила, что расскажу, как однажды – в день Благодарения, когда все смотрели по телику футбольный матч, – мы с Финном потихоньку сбежали из дома, пошли в лес и там «потерялись».

– Только он и я, – сказала я. – Потому что мы оба ненавидели футбол.

Я рассказала о том, как замечательно пахло в лесу. О том, как Финн развел небольшой костерок только из тоненьких веток. Как мы сидели, смотрели на пламя, и Финн перевел мне с латинского всю «Лакримозу» из моцартовского «Реквиема», чтобы я понимала, о чем там речь, и мы с ним спели ее несколько раз – неумело, зато с душой, – пока я не выучила все слова наизусть. Финн сказал мне, что, будь его воля, он бы остался в лесу навсегда и не вернулся бы в город. Но он сам понимал, что это несбыточная мечта. А потом мы вернулись домой, и оказалось, что нас, в общем‑то, и никто и не хватился. То есть дома, конечно, заметили, что нас нет, но никому и в голову не пришло нас искать. Мама оставила нам два куска тыквенного пирога со взбитыми сливками, мы их съели и никому не сказали, где были.

– Очень хорошая история, Джун.

– Ага.

Тоби начал рассказывать, как Финн однажды попытался замаскироваться, чтобы под видом обычного посетителя прийти на выставку собственных картин и послушать, что о них говорят люди. Я слушала Тоби вполуха, думая о своем, как вдруг мой рассеянный взгляд наткнулся на черную крышку канализационного люка. Я резко остановилась.

Тоби, поглощенный своим рассказом, шагал вперед, ничего не замечая вокруг.

– Эй! – крикнула я ему вслед. – А вы случайно не знаете, откуда взялись эти пуговицы? Черные пуговицы на портрете?

Тоби ушел достаточно далеко вперед, но услышал меня и остановился. Он обернулся ко мне не сразу. Сначала пару секунд постоял, а когда все‑таки обернулся, вид у него был смущенный и виноватый. Сразу было понятно, что он знает, о чем я спросила.

Он подошел ко мне, взял под локоть и оттащил под козырек ближайшего подъезда, чтобы на нас не лил дождь. Потом долго и путано извинялся, но так ничего толком и не объяснил.

– Ну, хорошо, – сказал он, как будто принял какое‑то непростое решение. – Но тут все сложно. – Он вышел под дождь, пару секунд постоял на краю тротуара и вернулся обратно.

– Можете не рассказывать, – сказала я, хотя не имела в виду ничего подобного.

Он ненадолго задумался и покачал головой. Потом снова вышел из‑под козырька и тут же вернулся.

– Хорошо, ладно… Портрет получился хороший, да?

Я кивнула.

– А Финн так не думал. «Он еще далек от идеала. Нужно больше конкретики. Больше деталей». Вот что он говорил. И просил меня принести портрет. Я приносил его, ставил рядом с кроватью. Финн уже почти ничего не видел, с трудом отрывал голову от подушки. Если бы ты его видела… Он только об этом и говорил, Джун. Понимаешь? Только о вашем портрете. И я дал ему слово. Сказал, я сделаю все, что смогу. Что доведу его до совершенства. – Тоби склонил голову. – Ну, вот. Теперь ты знаешь.

Я представила себе эти корявые, неумело намалеванные пуговицы. Неужели Тоби и вправду считает, что они украшают картину? Лично мне в это не верилось. Наверное, Тоби заметил, какое у меня было лицо, потому что поспешно проговорил:

– Да. Я знаю. Я все испортил. Но ты просто не знаешь, как это было. В тот день. Мы с ним были вдвоем, а потом… я вдруг остался один. – Глядя на Тоби, я поняла по его лицу, что он мысленно перенесся в тот день. – Это было так тихо, так страшно. И я подумал, что надо сделать хоть что‑то – и сделать правильно. Если бы я только смог… хоть раз в жизни… Но, как видишь, не смог. Не справился даже с простыми пуговицами.

Кровь стучала у меня в висках, потому что мне очень живо представилось, как это было. Финн вдруг затих – и его просто не стало. Тоби остался один, такой растерянный и беспомощный в своем безысходном отчаянии. Я закусила губу, потому что почувствовала, как напряглись уголки рта, – это означало, что я сейчас разревусь. А мне не хотелось расплакаться перед Тоби. У меня по лицу текли капли дождя, срывавшиеся с промокших волос. Тоби смотрел мне в глаза и ждал, что я отвечу. Я не хотела расплакаться перед ним. Не хотела. Но слезы хлынули градом, и их было уже не остановить.

Я рванулась бежать, но потом повернула назад. Решила, что не буду даже пытаться сдерживать слезы. Решила, что буду стоять здесь, на Мэдисон‑авеню, под козырьком подъезда, и пусть Тоби смотрит. Пусть знает, что я тоскую по Финну не меньше его самого. Слезы текли и текли и никак не кончались. Все, что до этой минуты я подавляла в себе, слепив в тугой, жесткий комок, втиснутый глубоко в сердце, теперь прорывалось наружу. Я уже не стеснялась – ревела в голос, сотрясаясь от рыданий, и ждала, что Тоби сейчас сбежит или затолкает меня в такси, но он не сделал ни того, ни другого. Он шагнул ко мне, обнял, прижал к себе и положил голову мне на плечо. Так мы и стояли, обнявшись, у входа в какой‑то подъезд на Мэдисон‑авеню, и в какой‑то момент я почувствовала, что Тоби тоже плачет. Щелканье мятного леденца Тоби о его зубы, пронзительный визг тормозов, шум дождя, бьющего по козырьку подъезда, – все это сливалось с нашими безудержными рыданиями, создавая особую музыку, наполнявшую собой все. Она превратила весь город в хор, выпевающий нашу печаль, и чуть погодя боль начала отступать. А на ее место пришло облегчение.

Когда мы отодвинулись друг от друга, я не смогла посмотреть Тоби в глаза.

И услышала, как он прошептал:

– Прости. – Услышала, как он сказал: – Я не художник, Джун. Прости меня… за все.

Я еле заметно пожала плечами. Потом выплюнула на ладонь леденец и швырнула его на землю.

– Какая все‑таки гадость эти мятные леденцы.

Тоби улыбнулся.

– Ага.

Но он не выплюнул свою конфету. Оставил ее во рту, где она, вероятно, жгла ему язык, пока полностью не растворилась.

Это было уже поздно ночью. В тот же самый день. Дома уже все спали. Я сидела на кухне, держа на коленях раскрытую «Книгу дней», и шептала в телефонную трубку, прикрывая ее ладонью.

– Я позвонила сказать, что я все это выдумала.

– Да… ага. Что? – Голос у Тоби был сонный, как будто он крепко спал, а я разбудила его своим звонком.

– Эту историю. Мою историю про Финна. Я ее выдумала.

– А, это ты, Джун. Привет. А сейчас сколько времени?

– Да, уже поздно. Простите, что разбудила.

– Я не спал. Просто валялся тут с бренди. Тихий вечер дома.