Скажи волкам, что я дома 11 page

– Да?

– Твой дядя… Я видел статью, в библиотеке. – Бен на секунду отвел взгляд. – У него и правда был СПИД?

Я молча кивнула. В школе ко мне уже подходили несколько человек, прочитавших статью. Наверное, мы были первой семьей, так или иначе связанной с этой кошмарной заразой, о которой все время писали в газетах и твердили по ящику. В смысле, первой среди всех наших знакомых – и людей это, похоже, завораживало. Когда меня спрашивали о дяде, в голосе вопрошавшего всегда слышалась легкая нотка чуть ли не благоговейного восхищения. Как будто то обстоятельство, что мой дядя умер от СПИДа, делало меня в глазах окружающих более интересной. Я никогда не пыталась этим воспользоваться. Люди, которые спрашивали о Финне, совершенно искренне полагали, что речь идет о каком‑то незнакомом дальнем родственнике. Для большинства людей дядя – это и есть дальний родственник, то есть, по сути, чужой человек. Никто не подозревал о моем отношении к Финну. Никто не мог даже представить, что творилось у меня в душе, когда они говорили СПИДе, как будто СПИД – самое важное в этой истории. Важнее Финна. Важнее того, как сильно я его любила и как отчаянно мне его не хватает. Я не могла это слушать. Мне хотелось кричать.

– Очень сочувствую, – сказал Бен.

И больше он ничего не сказал. Не стал задавать никаких вопросов. За что я была крайне ему благодарна.

На следующий день я пришла в школу во всем старомодном. «Деревенское» платье от «Gunne Sax» с надетым поверх него свитером, толстые шерстяные колготки и, конечно же, сапоги. Волосы я, как всегда, заплела в косы, но в тот день связала их на затылке красной ленточкой, которую выдрала из энциклопедии. Мне было плевать, что обо мне подумают. Меня повсюду преследовали слова Финна. Его записка, оставленная в «Книге дней», никак меня не отпускала. И этот наряд, эта красная лента, эта другая я были всего лишь попыткой спрятаться.

Последним уроком была информатика. У нас в классе были ребята, которые уже перешли на программирование на Фортране, но я так и зависла на Бейсике. Уже не один месяц я пыталась написать программу для вычисления процентов, но не могла справиться даже с такой элементарной задачей. В тот день я вообще не притронулась к своему процентному калькулятору, потому что все мои мысли были заняты только вот этим: Позаботься о нем. Ради меня. Я вбила единственную программу, которая никогда не подводила.

Как зачарованная, я пялилась на экран, где прокручивались строки. Вернее, одна и та же строка. Одни и те же слова, вновь и вновь. Я ждала и надеялась, что компьютер окажется умнее меня. Что он остановит этот бессмысленный водопад слов, который я задала своей глупой командой, и все‑таки даст мне ответ. Но он, конечно, не дал никакого ответа. Просто прокручивал на экране мой идиотский вопрос, пока мистер Кроутер не подошел к моему столу и не сказал, чтобы я занялась делом.

Когда я вернулась домой после школы, на автоответчике было два новых сообщения. Первое – от мамы: «Так, девчонки, я просто звоню сообщить, что мы привезем к ужину пиццу. Будем дома около восьми. Так что вы ничего не готовьте. Спокойно делайте уроки. Скоро увидимся. Я вас люблю».

И второе – от Греты: «Привет. Мам? Ну, или кто там сейчас… Мы с Мег поужинаем в кафе. Репетиция до девяти… в лучшем случае. Ну, пока».

Родители привезли пиццу с грибами и огромную порцию греческого салата. Я обожаю и то и другое, но в тот вечер у меня совершенно не было аппетита. Я сказала, что, кажется, заболеваю. Мама с папой по очереди потрогали мой лоб, а потом я ушла к себе.

Я целый час просидела над «Книгой дней», медленно перелистывая страницы в поисках еще каких‑нибудь записей. Может быть, указаний, что именно мне нужно делать. Но ничего не нашла.

Мне было слышно, как Грета вернулась домой. Около половины десятого. Войдя к себе в комнату, она сразу включила магнитофон. «Первый день нового года» группы «U2». Услышав, что она начала подпевать, я прижалась ухом к стене. Мне нравилось слушать, как Грета поет. И особенно если она не знает, что я ее слушаю.

Я убрала «Книгу дней» под подушку и достала из рюкзака две банки «Ю‑Ху», которые купила по дороге из школы. Потом вышла в коридор и постучалась к Грете. Она не ответила на мой стук, но я все равно вошла.

Грета стояла спиной к двери и переодевалась в пижаму. У меня была точно такая же пижама – фланелевая, в клетку. Бабушка Элбас всегда дарит нам с Гретой на Рождество одинаковые фланелевые пижамы.

– Тебе чего? – спросила Грета.

– Да так, ничего. Просто зашла поболтать.

– У тебя в расписании есть время на болтовню?

– Ладно, я поняла. Извини.

– Нет, – сказала она. – Это я просто шучу неудачно. Закрой дверь.

Я закрыла дверь и поставила банки «Ю‑Ху» на стол. Стул был завален одеждой, и мне пришлось переложить ее на кровать, чтобы сесть.

Грета расстегнула бюстгальтер под пижамной кофтой и вытащила его через рукав. Потом повернулась ко мне. Увидев, что я пришла точно в такой же пижаме, она закатила глаза.

Грета была единственным человеком на свете, кому я могла бы рассказать о «Книге дней». И о просьбе Финна, которую он записал в этой книге. Грета грызла ногти, что не замечалось за ней уже много лет. Я сидела и пыталась решить, стоит ли ей довериться.

– Завтра ждем хореографа. Он вроде как должен приехать, – сказала она. – Так что завтра мы целый день пляшем. – Она опять отвернулась и принялась расчесывать волосы.

– Это хорошо или плохо?

– Это никак. Мне уже все равно. – Она быстро глянула на меня и сказала: – Можешь прийти посмотреть. Если хочешь.

– Не знаю. А никому не покажется странным, если я вдруг заявлюсь на просмотр? – Разговор грозил оборваться в любой момент, как это всегда было с Гретой.

– Нет, не покажется. Можешь присоединиться к нашим осветителям. Типа пришла им помочь.

– Грета?

– Что?

– А у тебя бывают такие моменты, когда ты не можешь понять, хочешь ты сделать какую‑то вещь или нет? И даже если решаешь, что хочешь, тебе все равно непонятно, как это сделать?

Грета пытливо прищурилась, словно пытаясь прочесть у меня на лице все, что я недоговариваю. Потом ее губы медленно растянулись в улыбке.

– Я так и знала, – сказала она, садясь напротив меня. – У тебя кто‑то есть. Все эти поздние возвращения. Якобы библиотеки. Макияжи. Господи, я так и думала, что у тебя появился какой‑нибудь тайный бойфренд. Ну все, ты – труп! Ты труп…

– Нет у меня никого. Я совсем не об этом…

– Джун, послушай меня. Давай без глупостей. Ты не должна заниматься сексом, пока не будешь готова. Я имею в виду, абсолютно готова. Я не шучу. Знаешь, что было с Холли Уэстервелд, младшей сестрой Кери? Она всю жизнь будет об этом жалеть…

– Это не секс. Правда… – И тут я рассмеялась. Сама мысль, что моим тайным бойфрендом может быть Тоби, показалась настолько дурацкой, что я не смогла удержаться.

– Вот и прокололась. Ты сама выдала себя этим смехом.

– Нет. Перестань. Нет у меня никакого бойфренда. Да и кому бы могло взбрести в голову заниматься со мной этим самым? Подумай сама.

– Очень верно подмечено. Хотя кому‑то могло и взбрести. Бен? Бен Деллахант? Это Бен, да? Он говорил мне, что ему нравятся твои сапоги.

– Вот пусть и займется этим самым с моими сапогами.

Мы обе расхохотались.

– Джун, ты извращенка!

Это было так классно: мы в одинаковых пижамах, сидим в комнате Греты и буквально давимся от смеха.

Грета вдруг перестала смеяться, и ее лицо сделалось очень серьезным.

– Джун, я не шучу. Не делай глупостей, ладно?

– Хорошо.

– Я серьезно.

– Я тоже.

– И… ты только не обижайся… но если хочешь, я помогу тебе с макияжем. А то твоя боевая раскраска все‑таки слишком уж боевая.

Я опять рассмеялась.

– Хорошо.

– Я так понимаю, ты точно будешь на вечеринке в следующую субботу.

Я в первый раз слышала про вечеринку, и, наверное, у меня на лице отразилось удивление.

– Опять в лесу, – сказала Грета. – Как в прошлый раз. Все актеры, и техсостав, и… Бен.

– Я не знаю.

– Знаешь‑знаешь, – сказала она.

Теперь она снова напоминала ту Грету, какой была раньше. Девятилетнюю Грету, которая стояла в ожидании автобуса, сжимая в объятиях семилетнюю меня. Сестрички Элбас. Так нас все называли. Как будто нам и не нужны были свои собственные, отдельные имена. Словно мы были одним существом, единым и неделимым.

Я тихо порадовалась про себя, что не взяла с собой книгу. Грета ждала от меня нормальных, обычных откровений. Бойфренды, секс и безумная юношеская любовь. Все то, что у нас может быть общего. А у меня был только странный знакомый в городе, тайные поездки в парк аттракционов и просьбы о помощи от мертвеца.

Гримерная за сценой сама по себе – жутковатое место. Одинокие костюмы на вешалках. Запах подвальной сырости. Старые ободранные диваны и кресла. Голые лампочки, свисающие с потолка в желтых потеках. В общем, унылое местечко. Но во время спектаклей там всегда народ. Шутят, дурачатся, суетятся, так что за сценой царит радостное оживление, и гримерная вовсе не кажется мрачной.

Я пришла, потому что хотела посмотреть, как Грета танцует. Чтобы потом можно было сказать ей, что я ее видела. И она меня пригласила – это было приятно. Я спустилась по узкой лестнице, ведущей в гримерную из левой кулисы. Греты я там не нашла, зато увидела спину Бена Деллаханта, сидевшего за старой школьной партой. Бен был в длинном плаще из черного бархата, похожем на костюм из какой‑нибудь пьесы про старые времена, и держал в руке игральные кости. Он зажал их в кулаке, встряхнул и бросил на стол.

– Три пункта урона!

Двое мальчишек, сидевшие напротив Бена, уныло нахмурились. Я надеялась проскользнуть мимо стола незамеченной, но Бен меня увидел.

– Привет, – сказал он.

– Привет.

– Хочешь с нами? – Он указал на какую‑то карту, разложенную на столе. Наверняка что‑то связанное с «Драконами и подземельями».

– Нет, я ищу Грету. Ты ее не видел?

Бен огляделся по сторонам.

– Нет.

Я развернулась, чтобы уйти.

– Погоди. – Бен кивком указал на карту. – Может, все‑таки сыграешь? Ты можешь быть кем угодно. Королевой волков из Запредельных земель или…

– Нет, спасибо. – Я услышала голос Греты, доносившийся с лестницы. – Мне надо идти.

Я встретила Грету на лестнице. Я поднималась, она спускалась. Следом за ней шли еще три‑четыре девчонки, которых я не знала. По школе уже разнесся слух, что Грете предложили роль в «Энни», и хотя она еще не получила официального назначения на роль, ребята уже относились к ней, как к знаменитости. Я видела Грету в столовой во время обеда. Ее окружала толпа одноклассников, мальчишек и девчонок, и все смотрели на нее с нескрываемым восхищением. Я так и не поняла, нравится это ей или нет.

Проходя мимо Греты по лестнице, я постаралась, чтобы она меня заметила. Мне хотелось, чтобы она знала, что я пришла посмотреть, как она танцует. Мы не сказали друг другу ни слова, даже не стали здороваться, но она меня видела. И на ходу мы легонько задели друг друга плечами. Я заметила, как она глянула в сторону Бена и понимающе усмехнулась.

Я наблюдала за выступлением танцоров, стоя в глубине зала. Грета вышла на сцену одной из последних, и вид у нее был скучающий и безразличный. И танцевала она как‑то совсем без души. Как будто специально пыталась выступить хуже, чем позволяли ее способности. Хотя, может быть, кроме меня, этого больше никто не заметил, потом что она все равно станцевала блестяще. Просто не могла по‑другому.

– Мне не нужны джинсы. Я не ношу джинсы.

– Все носят джинсы, – сказала мама.

В те выходные в «Мейси» была грандиозная весенняя распродажа. Раньше мы всегда ходили на распродажи втроем: я, мама и Грета. Но в этот раз Грета уговорила маму дать ей денег и пошла со своими подругами. А я вообще не хотела идти. Совершенно не хотела.

Мама открыла мой шкаф и взялась за вешалку, на которой висели две коричневые вельветовые юбки.

– Нет, ты посмотри. – Она провела рукой по юбкам. – Ты в них по грязи ползала, что ли? Как ты вообще умудряешься доводить вещи до такого состояния?

Я еще не вставала с постели. Лежала, укрывшись чуть ли не с головой, чтобы солнце, светящее прямо в окно, не слепило глаза.

– В нормальном они состоянии, – сказала я. – Хорошие юбки.

Мама полезла еще глубже в шкаф, а я вспомнила про заварочный чайник, кассеты, записки и все остальное, что было спрятано в глубине. Я резко отбросила одеяло и села на постели.

– Ну, ладно.

– Что – ладно? – не поняла мама.

– Пойдем в магазин.

Я сидела на скамейке, а мама стояла у края перрона и смотрела на рельсы. Мама носила короткую стрижку и всегда красила волосы в темно‑каштановый цвет, потому что они у нее поседели уже в двадцать три года. Но в последнее время у нее на макушке стала проглядывать очень тонкая, едва заметная белая прядка, которую не брала никакая краска. Иногда мне хотелось прикоснуться к этой седой прядке в маминых волосах, к этой тоненькой трещинке, сквозь которую пробивалось ее настоящее «я». В тот день на станции, под холодным мартовским солнцем, мне вдруг представилось, что если я прикоснусь к маминой седой пряди, все опять придет в норму. Больше не будет никаких тайных встреч с Тоби. Никаких потусторонних посланий с указаниями, о ком мне надо заботиться. Никаких изменяющихся портретов в подземном хранилище. Никаких сестер, исчезающих ночью в лесу. И я смогу позабыть обо всем и опять стать нормальной, обычной девчонкой, которая ходит с мамой по распродажам и мечтает о том, чтобы жить в прошлом.

Я поднялась со скамейки и подошла к маме.

Она улыбнулась, взяла мои руки в свои ладони (я была без перчаток, а мама – в перчатках) и принялась растирать их, чтобы согреть.

– Сегодня все будет как в старые добрые времена, Джуни, – сказала она.

В то утро народу на станции было немного. Несколько семей с детьми. Компания старшеклассников из моей школы. Мужчина в костюме. В электричке мы с мамой сели напротив друг друга. Перед выходом мама накрасила губы, хотя обычно не пользовалась помадой. На работу она ходила без макияжа. Красилась только в особо торжественных случаях. Когда предстояло куда‑нибудь выйти или когда намечалась поездка в город. Она смотрела на меня, как будто хотела что‑то сказать, но никак не могла сформулировать мысль. Или просто не решалась.

– Может, пообедаем в «Хорн и Хардарт»? – спросила она наконец.

Я покачала головой.

– Джун. – Она тяжело вздохнула.

– Мне просто не хочется.

– Я знаю, солнышко. Знаю, что тебе не хочется. И даже знаю почему. – Она положила руку мне на коленку. У меня было странное ощущение, что стены вагона смыкаются, грозя расплющить меня в лепешку. Я уже поняла, что попалась в ловушку. Мама заманила меня сюда, чтобы поговорить о том, что надо свыкнуться с мыслью о потере Финна и жить дальше. И деваться мне было некуда.

– Если знаешь, то зачем предлагаешь?

– Потому что есть такой способ притупить боль: спрятать тяжелые воспоминания под слоем новых. Если мы пойдем в «Хорн и Хардарт», это свежее впечатление ляжет, как тонкое покрывало, на все те разы, когда ты ходила туда с Финном. Каждый раз, когда ты будешь туда приходить, новые воспоминания будут накладываться друг на друга, создавая защитный слой, и в итоге тебе будет уже не так больно вспоминать, как вы были там с Финном. Понимаешь?

– Как‑нибудь в другой раз.

– И «Клойстерс». То же самое с «Клойстерсом»…

Похоже, она совершенно меня не слушала. «Клойстерс»? В самой мысли о том, чтобы пойти в «Клойстерс» с мамой, было что‑то неправильное. Березовая Дева Мария, глядящая на меня… Все эти тесные каменные лабиринты и тихие уголки, где произнесенные вслух слова могли сохраняться веками. Никакие защитные слои, никакие завесы новых воспоминаний не скроют двух призраков – меня и Финна, – навсегда поселившихся в этом месте.

– А нам обязательно об этом говорить? – спросила я.

– Джун, прошло уже больше месяца.

Я откинулась на спинку сиденья. Закрыла глаза, скрестила руки на груди и очень медленно выдохнула. Потом открыла глаза и посмотрела на маму.

– Расскажи мне какую‑нибудь историю о себе и о Финне. Из вашего детства. Одну историю – и я пойду в «Хорн и Хардарт».

– Ох, Джун…

Но я поняла, что она уже вспоминает о том, как была маленькой. Поняла, что она обязательно что‑то расскажет – просто не сможет не рассказать.

В конце концов она рассказала о пляже на заливе Кейп‑Код, куда их с Финном возили на летние каникулы. Я даже не сомневалась, что это был тот же самый пляж, о котором говорил Тоби. Разница заключалась в том, что мама действительно умела рассказывать. Она рассказала, что бабушка с дедушкой любили поспать подольше, а мама с Финном вставали с первыми лучами солнца и сами бежали на пляж. Небо, окрашенное рассветом, напоминало румянец на горящих щеках. В такой ранний час на пляже не было ни души – весь пляж принадлежал им одним, маме и Финну. Как будто они попадали в другое время, сказала мама. Она сказала, что они с Финном переворачивали мир вверх ногами. Притворялись, что песок – это тучи, а море – небо. Она рассказала, как Финн однажды нашел мечехвоста размером с арбуз, и как они подзадоривали друг друга, кто первым не побоится и оттащит его в воду.

– Он был похож на какое‑то доисторическое чудовище, Джун. На монстра из фильма ужасов.

Было видно, что мама вся – там. В этом лете под розовым небом, на пустом пляже. С Финном.

– И что потом?

Мама улыбнулась.

– А потом Финн поддел его ногой и перевернул на спину. Поднял, как большую кастрюлю, и отнес к воде.

Электричка проехала через Уайт‑Плейнс и Фордхем, мимо школы в Гарлеме, у которой нет окон, мимо станции на Сто двадцать пятой улице, где я ни разу не выходила. А потом электричка нырнула в подземный тоннель, в темный лабиринт путей под Манхэттеном, выводящий наружу уже на Центральном вокзале.

– А почему Финн перестал рисовать? – спросила я, не глядя на маму.

В этих темных тоннелях все оконные стекла превратились в зеркала, и, подняв голову, я заметила, как пристально смотрит на меня мамино отражение. Ее лицо посуровело, ожесточилось. Отсветы ламп на стекле придавали ее отражению сходство с картиной. Там, в окне, у нее на лице были только яркие губы и глаза, а кожа стала прозрачной, почти невидимой.

– Из‑за Тоби, – сказала она.

– Из‑за Тоби?

– Этот человек сломал Финну жизнь.

– Вряд ли он прямо такой уж плохой. Да и Финн никогда не позволил бы, чтобы кто‑то ему указывал. Никто не смог бы заставить его перестать рисовать.

Мама скрестила руки на груди и очень долго сидела молча. Действительно долго.

– У него есть прошлое, Джун, – сказала она наконец. – Понимаешь? Этот Тоби вовсе не светоч невинности. Когда‑нибудь ты поймешь. Любовь побеждает все, так? Семью, искусство и все остальное. Финн был влюблен в Тоби, а это значит, что все остальное утратило для него смысл и стало неважным.

Все остальное стало неважным. И я в том числе.

– А почему я о нем ничего не знала?

– Потому что я не хотела, чтобы он как‑то касался тебя или Греты. Я так и сказала Финну, сразу. Если он хочет общаться с племянницами, пусть не вмешивает в это Тоби. Если водишь компанию с отбросами общества, то не думай, что все вокруг будут визжать от восторга и умилятся. Нельзя иметь сразу все. Финн никогда этого не понимал.

Я тоже этого не понимала. Почему нельзя иметь сразу все?

– Ты поставила его перед выбором? – спросила я. Мама отвернулась. Она явно не собиралась отвечать. – Ты… – Мне не верилось, что моя мама на такое способна. Это было совсем на нее не похоже. Мне вдруг стало ужасно жалко Тоби.

– Все, хватит. Не хочу об этом говорить.

– Но…

– Нет, правда, Джун, – сказала мама. – Это я должна плакать и горевать. Он был моим младшим братом. Я заботилась о нем, когда мы были детьми. Знаешь, что это такое, когда у тебя папа – военный? Мы постоянно переезжали с базы на базу. И я присматривала за Финном. Это была моя основная обязанность: следить, чтобы с братом все было в порядке. Моя обязанность, Джун. И я не позволю, чтобы ты продолжала себя изводить. Это уже переходит всякие границы. Все эти терзания, грусть‑тоска, неуемная скорбь… Это я должна тосковать и убиваться, Джун. Это я потеряла брата. – Она закрыла лицо руками, прижав ладони к глазам. – Думаешь, я не знаю, что ты там слушаешь у себя в комнате каждый вечер? Думаешь, я не знаю, что это «Реквием»? А кто, ты думаешь, открыл эту музыку Финну? Он – не единственный человек в этом мире, кто разбирается в красоте.

Она откинулась на спинку сиденья, и ее отражение в окне исчезло. Я прижалась лицом к стеклу, стараясь разглядеть, что там снаружи. Стены тоннелей были покрыты таким толстым слоем грязи и пыли, что эта грязь больше напоминала пушистый мех. Я подумала, что в этих темных тоннелях вполне могли бы жить волки. Подумала, что эти тоннели чем‑то напоминают кровеносные сосуды в человеческом сердце.

Мы все‑таки не пошли в «Хорн и Хардарт». После «Мейси» мы сразу вернулись на вокзал, съели по куску пиццы в тамошнем буфете и поехали домой.

Грета была уже дома. Она потратила все семьдесят пять долларов, полученные от мамы, но купила всего одну пару джинсов «Guess», которые даже и не участвовали в распродаже, и около двадцати черных резиновых браслетов из галантереи на Тридцать четвертой улице.

Мама сердито нахмурилась.

– Я не только себе их купила, – сказала Грета. – Тут часть для Джун. – Она сняла с руки несколько браслетов и протянула их мне.

– Это мне? Правда? – спросила я.

Мама посмотрела на Грету, потом – на меня. Снова на Грету, опять на меня. Тихо вздохнула, и мне захотелось сказать что‑нибудь, что ей хотелось услышать. Мне вдруг подумалось, что если я что‑то такое скажу, то тогда – может быть – все еще как‑то наладится, и мама опять станет мамой, которая никогда в жизни не стала бы заставлять человека выбирать между сестрой и бойфрендом.

Я выпалила, не успев даже додумать мысль до конца:

– Завтра я помогаю на репетиции. – Грета с мамой уставились на меня. – Грета сказала, что им нужна помощь за сценой.

– Замечательно, Джун, – сказала мама.

Я украдкой взглянула на Грету и увидела, что та улыбается. Искренней, настоящей улыбкой.

– А потом сходим в кафе, хорошо? – Преувеличенно радостный голос Греты звучал фальшиво, но мама, похоже, этого не заметила. Она с довольным видом кивнула.

– Отличная мысль. – Мама улыбнулась нам обеим, а потом повернулась ко мне: – Так держать, Джуни.

Я кивнула, внимательно глядя на маму. Может быть, я смотрела на нее слишком долго. Но мне нужно было как следует разглядеть эту новую маму.

– Ладно, девчонки, вы пока чем‑нибудь займитесь, а я приготовлю ужин.

Поднявшись к себе, я надела браслеты. На руках Греты они болтались свободно, а на мне растянулись и обхватили запястье, как фиксирующий ортопедический напульсник, который дедушка носил после того, как свалился с самоходной газонокосилки. Я стянула браслеты с руки, по одному за раз, и положила на стол. Потом убрала их в тайник в шкафу, где прятала чайник и все остальное. Впервые за последние три года Грета сделала мне подарок, и хотя я ни капельки не сомневалась, что она подарила мне эти браслеты исключительно потому, что иначе ей бы наверняка влетело от мамы, мне все равно хотелось их сохранить.

Я всегда держу слово. Если я что‑то пообещала, то выполню обещание. Я дала Тоби слово, что мы с ним увидимся, и мы увиделись. Я собиралась поехать к нему сама, рассудив, что ему сюда ездить не стоит. Я решила, что съезжу к нему в понедельник, потому что по понедельникам у нас последний урок – физкультура. Хотя я еще никогда не сбегала с уроков и даже ни разу не думала о том, чтобы прогуливать школу, я решительно подошла к мистеру Бингмену, схватилась рукой за живот и принялась плакаться насчет дамских недомоганий. Все наши девчонки пользуются этой хитростью на физкультуре, и еще до того, как я успела закончить свою жалостную историю, мистер Бингмен взял ручку и написал мне освобождение.

Выходя из спортивного зала, я считала удары баскетбольных мячей о пол, вдыхала душный, пропитанный запахом пота воздух и старательно сохраняла невозмутимый вид. Даже если бы я ползла, как черепаха, я все равно успевала на электричку, уходящую в 14.43.

– Джун! Как здорово, что ты пришла! – воскликнул Тоби, когда я позвонила снизу в домофон. И, судя по голосу, он и вправду был рад. Я решила не ехать на лифте, а подняться пешком. Мне нужно было собраться с мыслями, приготовиться к тому, чтобы снова войти в эту квартиру. У Тоби вообще никого не осталось. У Тоби вообще никого не осталось. Так я твердила себе, поднимаясь по лестнице.

Войдя в квартиру, я сразу заметила, что она стала немного другой. В ней было уже меньше Финна. На журнальном столике стояло несколько грязных тарелок. Пепельница, широкая ваза, которую Финн отлил из асфальтовой массы («Из гудрона», – сказал в прошлый раз Тоби, закатив глаза и улыбнувшись), была переполнена. Шторы на окнах плотно задернуты.

Тоби встретил меня в мятом вельветовом пиджаке темно‑бордового цвета, под который была надета все та же футболка со скелетами динозавров. Заметив, что я то и дело поглядываю в сторону занавешенных окон, он подошел к ним и быстро раздвинул шторы.

– Ну, вот, – сказал он. – Так лучше, да? Ты садись.

Тоби сел на синий диванчик, а я – напротив него, на коричневый. Тоби заварил чай, и мы выкурили по сигарете, причем я даже ни разу не кашлянула. Тоби плеснул себе в чай капельку бренди и протянул мне бутылку, но я покачала головой. Я старалась не слишком часто оглядывать комнату. Мне не хотелось, чтобы Тоби подумал, что я пытаюсь угадать, где его вещи, а где вещи Финна. Но мне было трудно удержаться и не смотреть. Последние несколько дней я морально готовилась. Мне хотелось суметь сделать вид, будто меня ни капельки не волнует, что половина вещей в этом доме принадлежала не Финну. У Тоби вообще никого не осталось, – сказала я себе снова.

– Классные сапоги, – сказал Тоби.

– Это Финн подарил, – ответила я как‑то слишком поспешно и подобрала ноги, пряча сапоги под юбкой.

Пару секунд мы сидели в неловком молчании, а потом Тоби вдруг заговорил деланым «репортерским» голосом с совершенно дурацким акцентом. Делая вид, что протягивает мне микрофон.

– Расскажите нам, мисс Элбас, что вас так привлекает в Средних веках?

Я скрестила руки на груди и выразительно на него посмотрела.

– Нет, правда, – сказал он нормальным голосом. – Мне правда интересно.

Такие вопросы всегда повергают меня в ступор. Можно было бы сделать вид, будто я вообще ничего не слышала, но я знала, что Тоби не даст мне уйти от ответа. И лихорадочно соображала, что тут можно сказать. Замки; рыцари; пляшущий свет свечей; григорианские песнопения; длинные платья до пола. Рукописные книги, украшенные совершенно прекрасными миниатюрами. Слово «иллюминировать», то есть раскрашивать краской рисунки в книге, родственно слову «иллюминация». И эти старинные книги, раскрашенные вручную, – они и вправду как будто светятся.

– Может быть… Я не знаю… Может быть, мне просто нравится, что в те времена люди много чего не знали. Было столько чудес и диковин, которых мало кто видел. Столько стран, где никто не бывал. Можно было придумать любую историю, и все в нее верили. Люди верили в святых и драконов. Собирали разные травы и верили, что они могут спасти человеку жизнь.

Я произносила все это, сосредоточенно глядя в пол, потому что мне самой казалось, что я несу полный бред и Тоби надо мной смеется. Но он не смеялся. Когда я все же решилась взглянуть на него, он серьезно кивнул и сказал:

– Мне это нравится.

– Правда? – Я долго смотрела на Тоби, пытаясь понять, шутит он или нет. Удостоверившись, что не шутит, я продолжала: – И еще, как мне кажется, в те времена несовершенство считалось вполне нормальным. Не было полностью идеальных людей. Почти у каждого имелись какие‑то недостатки, и все с этим жили. У них просто не было выбора.

Тоби снова кивнул, соглашаясь. Он сидел, держа руки на коленях, и я заметила, какие мозолистые у него пальцы.

– Но ведь были еще грязь и темень… крысы, чума…

– Да, наверное. – Я задумалась, глядя себе под ноги. Потом подняла голову и улыбнулась. – Почти как у нас, в современном Нью‑Йорке.

Тоби рассмеялся.

– Верно подмечено. – Он помедлил, как будто обдумывая следующую фразу. – Только… только вместо чумы у нас СПИД.

Я впервые услышала от него это слово. СПИД. Тоби произнес его тихо‑тихо, глядя в сторону.

– Это не одно и то же.

– Да, не совсем, и все‑таки…

– Это две разные вещи. От чумы никто не застрахован. Если ты заболел, никто в этом не виноват. Просто так получилось. Ничьей вины в этом нет. – Слова сорвались с языка раньше, чем я осознала их смысл.

Тоби принялся теребить нитку, свисавшую с края кармана его пиджака. Я подумала, что, наверное, надо бы извиниться. Но не стала ничего говорить.