Скажи волкам, что я дома 7 page

– Грета, – прошептала я в темноту. – Ты где? Грета, пожалуйста, отзовись.

Я пошла прочь от школы и от костра. Вниз по склону холма к ручью. Я звала Грету. Сначала тихонько, потом – уже громче. Напряженно прислушивалась и ждала, что она отзовется. Но все было тихо. До меня доносились только обычные звуки вечернего леса. Крик совы, шелест ветвей. Я пошла вдоль ручья, еще дальше в чащу. Куда я обычно хожу, когда бываю в лесу одна. В тот вечер на небе не было луны, но я не боялась. Я шла вперед и твердила себе, что мне нисколько не страшно.

Потом я вспомнила про фонарик, включила его и опять позвала Грету. Крикнула во весь голос:

– Грета, ты где? Выходи! Это уже не смешно!

Сперва я боялась, что найду ее с каким‑нибудь мальчиком. С которым она занимается чем‑то таким, чего я вроде как даже представить себе не могу. Это было бы очень неловко. Для нас обеих. Вернее, для всех троих. Но теперь я подумала: ну и пусть. У меня жутко замерзли ноги, пальцы не чувствовались вообще. Мне хотелось скорее вернуться домой.

Я продолжала идти вдоль ручья, потому что не знала, что еще делать. Несколько раз я едва не повернула назад, но каждый раз уговаривала себя пройти еще чуть‑чуть вперед, буквально десять шагов – а то вдруг Грета уже совсем рядом, и вот я сейчас ее найду. Я шла, светя фонариком во все стороны. Увидела банку из‑под пива, валявшуюся на земле. И брелок с ключами, который я подняла и положила в карман. Я продолжала звать Грету, с каждым разом все громче и громче. Может быть, она уже давно дома? Может, она обо мне забыла?

И тут луч фонарика выхватил из темноты что‑то странное, какой‑то проблеск у подножия большого дерева. Я огляделась. Это было мое дерево. Мой клен. Я пришла на свое место у старой каменной стены. На какую‑то долю секунды мне стало спокойно и хорошо, но это приятное ощущение тут же прошло, потому что сейчас, поздним вечером, в моем сказочном месте не было ничего выдающегося. Ничего средневекового. Только холод и темнота.

Я направила луч света на блестящее пятнышко на земле. Наверное, это был просто осколок разбитой бутылки. Но, подойдя ближе, я разглядела, что это очки. И не просто очки, а очки на лице. На лице Греты, перепачканном землей. Это было так странно и жутко: лицо Греты – только лицо – среди прелых листьев, темные волосы, собранные в хвост, и круглые очки в серебристой оправе. Глаза ее были закрыты, и на миг меня буквально парализовало от страха, потому что я вправду подумала, что на земле лежит только ее голова. Одна голова, без тела.

– Грета.

Я протянула руку, прикоснулась к ней и поняла, что тело все‑таки есть – укрытое толстым слоем холодных и влажных листьев. Как будто земля стала для Греты постелью и она прилегла отдохнуть, укрывшись одеялом из лесной подстилки. Грета спала так безмятежно и сладко, словно на свете нет ничего естественнее, чем спать на холодной земле в ночном лесу. Словно лес был ее домом. Не будь она моей сестрой и будь сейчас лето, я бы, наверное, оставила ее там, рассудив, что она знает, что делает. Я потрясла ее за плечо. Грета свернулась калачиком.

– Грета, вставай! Просыпайся! – Я усадила ее, прижимая к себе, чтобы она не упала, и стряхнула с ее груди мокрые листья. – Просыпайся!

Грета тихо застонала и попыталась улечься обратно, но я держала ее крепко.

Я оглянулась в сторону школы, но не увидела ни единого проблеска костра. Наверное, его уже потушили. И все разошлись по домам. Только мы с Гретой остались в лесу.

Я убрала в карман фонарик и заляпанные грязью очки Греты и еще раз попыталась ее разбудить. Встряхнула ее за плечи и закричала в самое ухо:

– Грета. Мишель. Элбас. Просыпайся.

Ее веки дрогнули, и она дернула плечами, стараясь сбросить мои руки.

Обычно я думала, что отдала бы все на свете, лишь бы стать стройной и миниатюрной, как Грета, но в тот вечер, под холодным безлунным небом, я была рада, что я такая большая и сильная. Я подтащила Грету поближе к клену и усадила так, чтобы она опиралась спиной о ствол. Перекинула свой рюкзак на одно плечо. Потом присела на корточки спиной к Грете, подхватила ее на закорки и перекинула ее руки себе через плечи.

– Раз… два… три. – Я наклонилась вперед и попыталась встать. Руки Греты свисали, как плети – безвольные, слабые руки пьяного в дым человека, – и мне пришлось стоять согнувшись, чтобы Грета не соскользнула и не упала. Мне вспомнилось, как Грета таскала меня на закорках, когда мы были маленькими. Тогда это было ужасно весело.

Я не знала, что буду делать и что говорить дома. Я знала только одно: нужно доставить Грету домой. Я разжевала пластинку жвачки, и когда она сделалась мягкой, сунула ее Грете в рот. Я понимаю, что это противно и негигиенично, но я не знала, что еще можно сделать, чтобы отбить запах перегара. И мы отправились прочь из леса. Я с сестрой на закорках – и волки за нами по пятам. Как будто мы с Гретой попали в сказку. В настоящую сказку, а не в ту, которую я выдумала сама.

Время от времени я останавливалась и усаживала Грету на землю, чтобы немного передохнуть. Я постаралась пройти по лесу как можно дальше и в конце концов вышла на Эвергрин‑Секл. Я знала, как срезать дорогу: по пустырю между двумя частными домами – прямо на Янг‑стрит, которая пересекается с нашей улицей. Когда я уже была на пустыре, Грета вдруг зашевелилась и прошептала мне в макушку:

– Помнишь наших невидимых русалок? – Ее голос был хриплым и очень усталым. Как будто это говорила не Грета, а кто‑то другой. Я уже совсем запыхалась. И остановилась, чтобы слегка отдышаться.

Я кивнула. Конечно, я помнила наших русалок. В Квинсе есть место, называется «Грот Нептуна». Огромный сумрачный зал в помещении, похожем на складской ангар, весь заставленный аквариумами с тропическими рыбками. Аквариумы стоят друг на друге, высотой в шесть рядов, почти до самого потолка. Зебрасомы желтые, лирохвостые груперы, изумрудные радужницы, целующиеся гурами.

Нас с Гретой часто водили туда, нам там нравилось. Грета хватала меня за руку, и мы с ней бежали между рядами аквариумов. Мы придумали такую историю: все рыбы находятся в заключении за стеклянными стенами, а мы с Гретой свободны, потому что мы – невидимые русалки. И нам надо спрятаться. Хотя нас никто и не искал. Хозяин «Грота Нептуна» – старый друг моего дедушки, и хотя мы теперь живем далековато от Квинса, папа по‑прежнему работает там бухгалтером.

– Помнишь синюю комнату? – пробормотала Грета.

Я кивнула. Это была «рыбья детская», где держали только что вылупившихся мальков.

У меня разболелась спина, мне надо было передохнуть. Грета уже проснулась. Теперь она может стоять. Я могла бы поставить ее на землю, и мы бы с ней поговорили о наших невидимых русалках. Но я знала, что, если я сейчас остановлюсь, момент будет упущен. Как только Грета увидит мое лицо, она вспомнит, что нужно быть вредной и злой. Вспомнит, какая она всегда.

– А что с этой комнатой? – спросила я.

– Не знаю, но иногда… иногда я вспоминаю о том, как все было. Как все было раньше.

Я едва не сказала ей, что и теперь может быть так же. Что, если она перестанет вредничать, между нами все будет, как раньше. Но я ничего не сказала. Я была не уверена, что это правда.

Я сказала совсем другое:

– Может быть, как‑нибудь сходим туда?

– Да, можно сходить.

Я вдруг поняла, как отчаянно мне ее не хватает. Прежней Греты. Настоящей Греты.

– Грета? – Я почувствовала, как она кивнула. – А что от тебя хотел мистер Небович после той репетиции?

Я знала, что это рискованно – задавать ей такой вопрос. Грета соскользнула с моей спины и спрыгнула на тротуар. Пошатнулась, но все‑таки не упала. Поплотнее запахнула куртку и уставилась себе под ноги.

– Ничего, – пробормотала она. – Ничего не хотел.

– Он что, типа, то самое… – Я замолчала, не договорив, но Грета поняла, на что я намекаю. Сама мысль об этом, похоже, разбудила ее окончательно, и Грета вновь сделалась Гретой. Теперешней Гретой.

– Ну ты, Джун, и скажешь! И в кого ты такая испорченная?! – Она пьяно взмахнула рукой.

– А что тогда?

Грета смерила меня хмурым взглядом, хитро прищурилась и улыбнулась:

– Возможности, Джун. Безбрежное море возможностей.

Она развернулась и направилась в сторону дома. Пройдя пару шагов, резко остановилась и обернулась ко мне – так стремительно, что потеряла равновесие и, чтобы не упасть, ухватилась за чей‑то почтовый ящик.

– Знаешь, что сказала Меган, когда я сказала ей, что мой дядя умер от СПИДа? – спросила она. – Угадай с трех раз.

– Грета, нам надо домой.

– Нет, Джун. Это было прекрасно. Тебе понравится. Меган уставилась на меня, вся такая серьезная, и сказала: «Ух ты! Отличная тема для сочинения на вступительных в колледж. Сто процентов поступишь». – Грета рассмеялась. Ее буквально трясло от смеха. Она села на тротуар и смеялась, пока не закашлялась.

– Грета, пойдем.

– Но ведь смешно же, скажи!

– Да, очень смешно. Обхохочешься.

Я хотела помочь ей подняться, но Грета оттолкнула мою руку. Она перестала смеяться. Ее лицо сделалось жестким и очень серьезным.

– Думаешь, я не хотела бывать у Финна, потому что мне было плевать? Ты правда думаешь, что мне было плевать, когда умирал человек, которого я знала всю жизнь?

Прежде чем я успела ответить, она резко поднялась на ноги, махнула рукой, словно хотела сказать: «Отстань», – и побежала к дому. Я смотрела, как сестра мчится по улице, с трудом удерживаясь на ногах, и боялась, что она сейчас упадет.

Ночной воздух слегка отрезвил Грету. Во всяком случае, она сумела благополучно подняться по лестнице, переодеться в пижаму и лечь в постель.

Я тоже переоделась – сняла пропахшую дымом одежду – и спустилась на кухню, чтобы сказать родителям, что все нормально.

– Знаешь, Джун, я так рада, что вы с Гретой снова проводите время вместе, – сказала мама.

Я не смогла даже кивнуть. Потому что, по всем ощущениям, даже просто кивок был бы ложью.

Вот что было в бумажном пакете, который мне передал Тоби:

4 кассеты с «Реквиемом» Моцарта

1 записка.

Я улеглась на кровать и прижалась ухом к стене. Когда мы с Гретой лежим в постелях, наши головы находятся рядом. Если бы нас не разделяла стена, мы лежали бы бок о бок. Я долго прислушивалась и, когда убедилась, что Грета спит, открыла рюкзак и высыпала кассеты на постель. Я узнала их сразу.

Это были те самые кассеты, которые Финн купил в «Тауэр Рекордз» на Четвертой улице. Мы ходили туда вместе и взяли сразу четыре разные версии моцартовского «Реквиема», чтобы послушать и решить, которая из них лучше. Я даже не знала, что существует несколько версий, пока Финн меня не просветил.

Он сказал, что мы будем слушать и выбирать «вслепую», не зная, где чье исполнение. Сперва мне эта идея не понравилась. Я боялась, что не замечу разницы, все версии будут звучать для меня одинаково, и я выставлю себя полной дурой в глазах Финна. Но, как оказалось, боялась я зря.

– Ты удивишься, какие они все разные, – сказал Финн с лукавой улыбкой, и я ни капельки не сомневалась, что он прочитал мои мысли.

Мы сели в такси и поехали к Финну домой. Финн заварил чай в своем русском чайнике с медведями и вынес в гостиную огромную миску красных фисташек. Отодвинул кофейный столик к стене, и мы легли прямо на пол, на мягкий турецкий ковер. И стали слушать.

Две первые версии были настолько разными, что я растерялась и даже слегка разозлилась. У них были совсем непохожие концовки, и позже Финн объяснил мне, что Моцарт умер, не успев закончить «Реквием», и люди до сих пор спорят, какие именно части остались незавершенными и каков был его замысел. Но меня это не убедило. Для меня это было не то. И остальные две версии тоже были значительно хуже, чем «наша» старая – та, которую мы слушали чаще всего, – о чем я и сказала Финну.

Он, похоже, расстроился. Погладил меня по плечу и сказал, что понимает, о чем я. Обычно та версия, которую слушаешь первой, на всю жизнь остается самой любимой.

Еще в пакете лежала записка. Вот что там было написано:

«Дорогая Джун,

если ты это читаешь, значит, мы с тобой встретились на станции, и я очень благодарен тебе за это. Спасибо, что пришла! Честно признаюсь: я заглянул в пакет. И когда увидел эти кассеты, мне вдруг подумалось, что есть так много всего, что ты знаешь о Финне, а я нет. И много всего, что знаю я, но не знаешь ты. Мы можем столько всего рассказать друг другу… Но потом я подумал, что этого, может быть, и не случится.

Если тебе интересно продолжить общение, все осталось по‑прежнему. Тот же адрес, тот же номер телефона. Адрес и номер Финна. Я почти никуда не хожу. Я всегда дома.

С любовью,

Тоби».

Прочитав записку, я вытряхнула из рюкзака все деньги, которые дал мне Тоби. Там были самые разные банкноты: по доллару, по пять, по двадцать и даже несколько – по пятьдесят. Всего 763 доллара. Я в жизни не держала в руках столько денег. Я себя чувствовала воровкой, укравшей эти деньги. Хотя нет, не воровкой, а скорее – соучастницей. Потому что настоящим вором был Тоби.

Я собрала все: кассеты, записку и деньги, – и спрятала в коробку в самом дальнем углу шкафа, вместе с чайником и первой запиской от Тоби. Потом легла и попыталась заснуть. В постели было тепло и уютно, а главное – обыкновенно, что особенно радовало после такого насыщенного, долгого дня, может быть, самого долгого дня в моей жизни. У меня было странное чувство, что сегодня я получила неопровержимое доказательство: каждый день длится по‑разному, и у каждого времени есть свой вес. И мир состоит из множества разных миров – если ты хочешь, чтобы он был таким.

– Вот, почитай. – Папа протянул маме газету. Воскресный номер «Нью‑Йорк пост». Мы сидели на кухне. Мама стояла за разделочным столом и резала грибы для омлета.

– Что там?

– А ты почитай.

Мама взяла полотенце, вытерла руки и наклонилась над папиным плечом. Папа поднял газету повыше. Мама начала читать, потом нахмурилась и отвернулась.

– Спасибо, не надо, – сказала она.

– Но тут есть о чем задуматься, – сказал папа.

Грета еще спала, так что на кухне мы были втроем. Мы с папой сидели за столом и ждали, пока мама приготовит омлет. С грибами и сыром, как мы оба любим. Я пила апельсиновый сок из своей старой пластмассовой детской кружки с наполовину облезшим изображением Фреда Флинстоуна.

– Что там? – спросила я.

– Ничего, – сказала мама. – Убери газету.

Папа бросил на меня беспомощный взгляд, словно давая понять, что, если бы все зависело только от него, он дал бы мне прочесть статью. Он все еще держал газету в руках.

– Ей четырнадцать, Данни.

– Это неважно. – Мама выхватила газету у папы из рук. – Я попросила ее убрать.

Я допила сок и сказала:

– Я уже не ребенок.

Мама вздохнула и положила нож на стол. Пристально посмотрела на меня и снова вздохнула.

– Я знаю, Джуни. Знаю. – Она посмотрела на газету у себя в руке, потом – опять на меня. – На, читай. – И отдала мне газету.

Я думала, там будет еще одна статья про портрет. Я совершенно не ожидала увидеть большой заголовок о каком‑то солдате, который сделал то самое и с мужчиной, и с женщиной, хотя совершенно точно знал, что болен СПИДом. Он заразил их обоих, и за это его, вероятно, посадят в тюрьму.

– Ну, что? – спросил папа.

– Не знаю.

– Этот человек… этот Тоби. Есть о чем задуматься. – Папа старательно не смотрел мне в глаза.

– Ты считаешь, его надо отправить в тюрьму? – Я подумала об электричке. О том, что Тоби привез мне кассеты. И показался мне не таким уж плохим.

– Обязательно надо. Убийца должен сидеть в тюрьме, – раздался голос от двери. Я обернулась. В дверном проеме стояла Грета, прислонившись плечом к косяку. Вчера вечером у нее была репетиция, и перед сном Грета, видимо, плохо смыла макияж, так что теперь у нее вокруг глаз расплылись серые круги туши, от чего она стала похожа на привидение. Она смотрела прямо на меня. – Разве нет?

– Да, наверное.

– Наверное?

Я не знала, что сказать. После той позавчерашней вечеринки Грета вообще со мной не разговаривала. И вот теперь она стояла с чашкой кофе в руке и, должно быть, считала себя донельзя крутой. Она начала пить кофе буквально пару недель назад, но вела себя так, словно пьет кофе всю жизнь.

– А вам обязательно вечно друг с другом спорить? – спросила мама.

Грета лишь ухмыльнулась в ответ.

В тот же день, но чуть позже, мы с Гретой сидели на кухне и делали уроки на понедельник. За окном кружились снежинки, и мама сделала нам обеим по кружке горячего шоколада. Она беспокойно ходила по кухне, как будто ждала, что сейчас что‑то произойдет. С тех пор как Финна не стало, у мамы часто случались такие приступы беспокойства. Однажды я видела, как она сняла телефонную трубку, поднесла ее к уху и постояла так пару минут, словно чего‑то ждала. Но так и не набрала номер. А теперь мама стояла на кухне, вперив взгляд в тостер.

– Девчонки, – сказала она наконец. Мы обе подняли головы. – Вот, это вам. – Она достала из кармана два маленьких конвертика из плотной коричневой бумаги. На одном было написано мое имя, на другом – имя Греты.

– Что там? – спросила Грета.

– Ключи. – Мама передала нам конвертики. – Если вы захотите взглянуть на портрет, он хранится в «Бэнк оф Нью‑Йорк». Отделение на Норт‑стрит. Вас туда пустят в любое время.

Я открыла свой конвертик и вытряхнула ключ на ладонь.

– Ячейка номер 2963. Нужно назвать этот номер работникам банка. Картину достанут и отнесут в специальную комнату, где вас никто не побеспокоит. И вы можете там находиться сколько хотите.

– Очень мне это надо, – сказала Грета.

– Никто тебя не заставляет туда ходить, Грета. Но это ваша картина. Твоя и Джун. И у вас должна быть возможность ее увидеть, если вам захочется. Вот и все.

Я убрала ключ обратно в конверт. И подумала, что уберу его в шкаф. Вместе с записками от Тоби, русским чайником и кассетами с «Реквиемом». И еще подумала, что, скорее всего, никогда не пойду смотреть на портрет. Хотя твердой уверенности у меня не было.

Грета допила горячий шоколад, процедила сквозь зубы:

– Ладно, как скажешь, – взяла свой конвертик и вышла из кухни, даже не взглянув в мою сторону.

После ужина, когда все давно позабыли про ту газету, я потихонечку вытащила страницу со статьей про солдата, больного СПИДом. Перечитала статью еще раз и возненавидела этого человека. Как можно быть таким эгоистом?! С таким человеком я никогда бы не поехала на электричке. И никогда не взяла бы у него крендель.

Я сложила газетную страницу, сунула ее в конверт и написала на нем адрес Финна и имя Тоби. Спустилась в гостиную, чтобы взять марку из ящика письменного стола. Вернулась к себе и наклеила марку на конверт. Я могла бы отослать его прямо так, но я сделала по‑другому. Я написала обратный адрес и свое имя в верхнем левом углу. Мне хотелось, чтобы Тоби знал, что письмо – от меня.

Ответ пришел через несколько дней. Обычно я прихожу домой самой первой и раньше всех вижу почту, но Тоби об этом не знал и поэтому очень тщательно замаскировал свое письмо. Он взял большой плотный конверт и напечатал обратный адрес на машинке, причем отправителем указал «Лигу юных сокольничих». Это заставило меня улыбнуться, но лишь на секунду. Потому что потом до меня дошло, что это значит. Получается, Финн рассказал Тоби о моей тайной страсти к соколиной охоте. Сперва я подумала, что это какая‑то рекламная рассылка, но мое имя и адрес были написаны от руки. Внутри было несколько чистых листов, сложенных пополам, – чтобы на ощупь казалось, что в конверте лежит много всего, – и одна коротенькая записка.

«Дорогая Джун,

все было не так. Честное слово. Надеюсь, это что‑то изменит.

Тоби».

Когда Финн в первый раз привел меня в «Клойстерс», он показал мне одну статую. Деву Марию, вырезанную из березовой древесины. С очень простым – можно даже сказать, невзрачным – лицом. У нее удивительное выражение: она не то чтобы печальна, но и не улыбается. Скульптор изобразил ее сидящей, но все равно видно, какая у нее плотная, крепкая фигура. На коленях у нее лежит что‑то похожее на куклу, на ее собственную миниатюрную копию. Только это не кукла, а младенец Иисус, и Мария держит его двумя руками, как обычно держат книгу. Первое, что бросается в глаза: у Иисуса нет головы. Из шеи торчит только тонкая щепка. Иисус держит книгу, а Мария глядит на тебя, словно не замечая, что у ее ребенка отсутствует голова. Или, возможно, она все знает и с вызовом смотрит на мир: кто посмеет об этом упомянуть? Или, может быть, этот тяжелый, суровый взгляд говорит о том, что она уже знает, какая судьба уготована ее сыну.

Мы с Финном стояли перед этой статуей уже, наверное, в сотый раз и слушали шум дождя, целовавшего каменную мостовую внутреннего двора замка.

– Я бы хотел написать портрет, – сказал Финн. – Твой портрет. Тебя вместе с Гретой. Вас обеих.

– Почему?

– Просто так. Вы сейчас в таком возрасте… самом правильном для портрета. И потом, я уже очень давно никого не писал. – Он наклонил голову набок и прищурился, глядя на статую.

– Тринадцать лет – самый правильный возраст для портрета?

– Конечно. – Финн повернулся ко мне. – Краткий миг перед тем, как ты ускользнешь в свою взрослую жизнь.

– А как же быть с Гретой?

Финн рассмеялся.

– Ну, я попробую перехватить ее раньше. До того, как она ускользнет окончательно.

На самом деле мне не хотелось, чтобы кто‑то – пусть даже Финн – писал мой портрет. Хотя я была совершенно уверена, что уж Финн‑то напишет отличный портрет. Но все равно не смогла ничего возразить.

– А сколько времени это займет? – спросила я.

– Это зависит от многих причин.

– Каких, например?

Финн опять обернулся к статуе Девы Марии и указал на нее пальцем.

– Как ты думаешь, сколько времени ушло на нее?

Я не знала. Резьба была не особенно тонкой, а местами – так и грубоватой. Она была безыскусной и даже наивной, но в то же время в ней ощущалась какая‑то скрытая сила. Лицо Марии притягивало к себе взгляд. Хотелось смотреть на него бесконечно. Такую скульптуру могли изготовить буквально за день. А могли и за год.

Я пожала плечами.

– Вот именно, – сказал Финн. – Пока не приступишь, понять невозможно.

– Да, наверное… Но я даже не знаю…

– Пожалуйста, Крокодил. Дай мне сделать тебе подарок. Тебе и Грете. – Финн посмотрел на меня так печально, как умел смотреть только он, когда ему это было зачем‑то нужно. И он назвал меня Крокодилом, что всегда вызывало у меня улыбку. – Давай посидим во дворе, – предложил он. – У меня есть две банки холодного чая. Посидим. Ты подумаешь.

В тот день Финн был в таком замечательном настроении! Знаете, как бывает радостно и хорошо, когда ты наконец сложишь гигантский пазл, состоящий из тысяч крошечных кусочков, которые кажутся совершенно одинаковыми. В тот день глаза Финна лучились как раз такой радостью.

– Хорошо, – сказала я. – Ты иди, я догоню.

Я еще пару минут постояла перед статуей, глядя на безголового Иисуса и размышляя о том, где сейчас может быть его голова. Она вообще сохранилась? Или ее уже нет? И вот интересно: а что сказали бы Мария с Иисусом, если бы их спросили, хотят ли они превращаться в произведения искусства? Мне почему‑то казалось, что им бы не слишком понравилась эта идея. Превратиться в произведение искусства – это как заразиться тяжелой болезнью. Вот ты был человеком, а вот превратился в объект: тебя обсуждают, анализируют, строят догадки. Мне не хотелось, чтобы люди таращились на меня и пытались понять, о чем я думаю. Вот эта девочка, которая покрупнее. Та, которая с косами. Вполне очевидно, что она влюблена в художника. Как это трогательно. И как грустно. Нет, спасибо. Такой радости мне не надо.

В следующий раз, когда я увидела Тоби, он ждал меня прямо у школы. Сидел на багажнике той же маленькой синей машины, на которой приезжал на похороны и которая – как я только теперь поняла – раньше все время стояла у дома Финна. Я всегда думала, что это машина Финна. Потому что он иногда спускался к ней и брал из багажника разные вещи, например холст или зеленый плащ.

Увидев меня, Тоби спрыгнул с багажника и принялся махать руками как ненормальный. Как будто он – жертва кораблекрушения на необитаемом острове или что‑то типа того. У меня по спине побежали мурашки. Я понимала, что это неправильно, но мне все равно было волнительно и приятно, что Тоби приехал меня искать.

День был ясный и солнечный, хоть и морозный. Только что прозвенел звонок с последнего урока, и ребята уже выходили из школы на улицу. Я было подумала: а не пойти ли мне в другую сторону? Но поняла, что надо остановить Тоби. Чтобы он прекратил мне махать. Мне не хотелось даже думать о том, что будет, если Грета увидит, как Тоби машет мне, словно мы с ним – лучшие друзья. Я быстро оглядела себя, проверяя, как я одета: сапоги, подаренные Финном (хорошо), длинная юбка из черного вельвета (в общем, нормально, хотя тут есть сомнения) и темно‑бордовый свитер, который, по мнению мамы, велик мне на три‑четыре размера (хорошо). Еще раз оглядевшись по сторонам, я направилась к синей машине, старательно делая вид, что я просто так тут гуляю.

Когда я подошла, Тоби схватил меня за обе руки, как будто мы с ним брат и сестра, которые потерялись сто лет назад, а теперь вдруг нашлись.

– Джун, это чудо. Я уже отчаялся тебя найти, – сказал он. – Давай садись.

Я стояла рядом с машиной и не знала, что делать. Умом‑то я понимала, что не стоит садиться в машину с человеком, которого я совершенно не знала, но сердце подсказывало иначе: А вдруг там валяется оброненный карандаш, или коробочка из‑под лакричных конфет, или один‑единственный светлый волосок? Вдруг там остался один‑единственный атом воздуха, которым дышал Финн?

Я по‑прежнему стояла столбом, а Тоби уже сел за руль. Перегнулся через переднее сиденье и открыл дверь с пассажирской стороны – открыл для меня. Я оглянулась через плечо. На школьном дворе было полно детей, но никто вроде бы не смотрел в мою сторону. Никому не было до меня дела. И я села в машину.

Внутри пахло сигаретным дымом и ягодами. Ненатуральной клубникой. Потому что Тоби жевал клубничную жвачку. Он был в тесном твидовом пиджаке, явно ему маловатом. А под пиджак надел зеленую футболку с узором из крупных кактусов, нарисованных вручную. Я сразу же поняла, кто разрисовывал эту футболку. Конечно, Финн – кто же еще? Наверное, я таращилась на нее слишком долго, потому что Тоби поплотнее запахнул пиджак на груди. Потом улыбнулся мне робкой, но в то же время лукавой улыбкой и сказал:

– Я знал, что ты не позвонишь.

– Я…

– Нет‑нет. Не надо ничего говорить. Я все понимаю. Я для тебя – совершенно чужой человек. Тут я сам виноват.

Я легонько прищурилась.

– Ну… я для вас тоже чужой человек. Так что все вроде нормально.

– Да, ты права. – Он посмотрел на меня, как будто хотел еще что‑то добавить, но еще не решил, говорить или нет. Потом он улыбнулся и взмахнул рукой. – Ты совершенно права. Все нормально.

Он достал из кармана упаковку жвачки и протянул ее мне.

– Спасибо.

Тоби посмотрел в окно.

– Наверное, это была неудачная мысль. Мне сюда приезжать.

Я пожала плечами.

– Вы – взрослый. Вы можете ездить куда хотите.

И сразу же пожалела о том, что сказала. Получилось так глупо и так по‑детски. Я думала, Тоби наверняка что‑то выскажет по этому поводу, но он лишь улыбнулся, повернулся ко мне и спросил:

– А ты сама?

– Что я сама?

– Ты сама можешь поехать куда захочешь?

Я посмотрела на свой рюкзак, который поставила на пол себе под ноги. Кровь стучала в висках. Все, что сейчас происходило, было так далеко от привычной, нормальной жизни. Я сидела в машине Финна, с бойфрендом Финна, которого, как я понимаю, ненавидели все у меня в семье. Похоже, я делаю что‑то очень неправильное. Совершенно неправильное. Но потом я подняла глаза и увидела улыбку Тоби – такую хорошую, искреннюю улыбку – и его взгляд, говоривший, что если сейчас я отвечу «да», все будет правильно и хорошо. Но как это может быть правильным? Я оглядела салон и не увидела ничего… ни следа Финна. Посмотрела на приборную доску, на руль, на пол. Нигде – ничего. А потом мой взгляд упал на рычаг коробки передач, и у меня все в душе осветилось. Сверху, на круглой блямбе на рычаге, была приклеена крошечная голубая рука. Пластмассовая рука Смурфа. Я улыбнулась и прикоснулась к ней пальцем. Это была новая частичка Финна, которой я раньше не видела. Я украдкой взглянула на Тоби и подумала, что, возможно, это только начало. У меня впереди может быть еще столько открытий: сотни, если не тысячи, – и Тоби поможет мне их совершить. Вот поэтому я и сказала:

– Конечно, могу. Почему это я не могла бы поехать куда хочу?

Тоби буквально расплылся в улыбке и постучал пальцами по рулю, как будто это была самая лучшая новость, которую он узнал за последние несколько лет. И мне было приятно, что он так обрадовался. В мире не так много людей, которые светятся счастьем от одного моего кивка.