Скажи волкам, что я дома 10 page

Тоби заварил чай в белом фарфоровом чайнике, который слегка подтекал, когда из него наливали заварку. Этот простенький чайник не мог даже близко сравниться с русским заварочным чайником Финна. Похоже, мы с Тоби оба об этом подумали, но не стали ничего говорить.

– Сахару? – спросил Тоби, готовясь запустить ложку в пачку с сахарным песком. Финн всегда подавал к чаю кубики рафинада в крошечной металлической вазочке, к которой еще прилагались щипцы в форме когтей какого‑то маленького зверька. Тоби, наверное, об этом не знал. И просто захватил с кухни начатую смятую пачку песка.

– Две ложки, – сказала я.

– Прекрасно. Мне нравятся женщины, которые дерзко и смело кладут сахар в чай.

Я отвернулась и улыбнулась. Прежде всего потому, что Тоби назвал меня женщиной. Он насыпал мне в чашку две ложки сахара, а потом положил сахар себе. Кажется, ложки четыре.

Тоби достал из кармана пачку сигарет, взял одну и уже собрался прикурить, но отложил зажигалку и неуверенно взглянул на меня.

– А ты… – он протянул мне пачку, вопросительно приподняв брови. Это было так странно. В первый раз в жизни мне предложили закурить, и я подумала: интересно, а он, вообще, знает, сколько мне лет?

Я достала из пачки одну сигарету и сказала «спасибо», как будто для меня это в порядке вещей. Так поступила бы Грета, не выдав себя ни единым жестом. Тоби поднес мне зажигалку, потом прикурил сам.

– Ну вот, теперь все культурно, – сказал Тоби с улыбкой, глубоко затянулся и сразу сделался как‑то спокойнее. Я слегка пыхнула сигаретой, стараясь не набирать в рот много дыма. Сразу закашлялась и положила сигарету в пепельницу. Я думала, Тоби будет надо мной смеяться. Но он не засмеялся.

– Кто ходит первым? – спросил он, кивнув на шахматную дочку.

– Давайте вы. Мне все равно.

Тоби подравнял фигуры, расставленные на доске, и сделал первый ход.

Я посмотрела, чем и как он сходил, и попробовала повторить его ход со своей стороны.

– А где все ваши вещи? – спросила я, оглядев комнату.

Он ответил не сразу. Сначала долго смотрел на доску, потом сделал ход пешкой и лишь после этого поднял глаза.

– Вообще‑то, здесь половина моих вещей.

Я еще раз оглядела комнату. Я видела только вещи Финна. Те же самые, которые здесь были всегда. Почти не глядя на доску, я сделала ход своей пешкой.

– Как это, ваших?

Тоби смотрел в сторону, стараясь не встречаться со мной взглядом. Он уже прикоснулся к своему коню, но не стал делать ход. Убрал руку, взял чашку с чаем. Отпил пару глотков, потом глубоко затянулся, медленно выдохнул дым и положил сигарету на краешек пепельницы. Он по‑прежнему не смотрел на меня, и я, кажется, начала понимать, что он хотел сказать. Я опять огляделась по сторонам, всматриваясь с подозрением в каждую вещь, попадавшуюся на глаза.

– Ну… – Он все‑таки передвинул коня.

– Так какие из этих вещей ваши? – Я обвела рукой пространство, указав на всю комнату разом.

– Джун, я живу в этой квартире почти девять лет. Поэтому сложно сказать, что здесь мое, а что – нет.

Девять лет. Девять лет?! Девять лет назад мне было пять. Наверное, он врет.

– И все‑таки я хочу знать, что здесь ваше.

Тоби так посмотрел на меня, как будто ему было жалко меня до слез. Он обвел взглядом комнату и указал на деревянную полку на стене рядом с дверью.

– Например, эта банка. С медиаторами для гитары. Это мои медиаторы.

Медиаторы Финна. Медиаторы, или плектры. Финн однажды сказал, что в разговоре со знающими людьми лучше говорить «плектры», чтобы все думали, что ты в теме. Когда я была маленькой, я играла с ними часами. Раскладывала на ковре по цветам, как конфеты. Строила из них высокие башни или выкладывала в цепочки, сооружая дорожки, петлявшие по всей комнате. Помню, мы с Гретой соревновались, кто найдет самый красивый узор среди всех этих «мраморных» завитков. И теперь вдруг выясняется, что это вовсе не дядины медиаторы. Разве можно в такое поверить?

– Вы уверены?

– Джун, Финн не играл на гитаре. Ты разве не знаешь? Он вообще ни на чем не играл. Как‑то не складывалось у него с музыкальными инструментами.

Этого я не знала. Конечно, не знала. Ведь я вообще ничего не знаю!

– Конечно, знаю. Не надо рассказывать мне о Финне. Он был моим дядей.

Я переставила своего короля точно в центр доски. Тоби передвинул пешку на три клетки по диагонали.

– Я вовсе не собирался…

– А почему Финн никогда мне о вас не рассказывал? – Я очень старалась, чтобы по голосу было не слишком заметно, как я разозлилась.

Тоби пожал плечами и опустил глаза.

– Не знаю. Да и что обо мне рассказывать? Хвастаться, в общем‑то, нечем. Ты посмотри на меня. Какой‑то я весь дурацкий… самый обыкновенный…

– Это не объяснение. Я тоже самая обыкновенная, но вы обо мне знали.

– Джун, послушай. Признаюсь тебе честно, я его жутко к тебе ревновал.

Не знаю, как я должна была среагировать на такое признание. На самом деле оно еще больше меня взбесило. Я сама не ревнивая. Ни капельки. Да и с чего бы мне быть ревнивой? Кого мне ревновать? И к кому? Я посмотрела на Тоби, который сидел на краешке дивана, сгорбившись и положив ногу на ногу, как будто пытался казаться меньше. Тоби с его идиотским акцентом. Вроде английским, но не настоящим английским. Не как в «Комнате с видом»[3]или в «Леди Джейн»[4], а с каким‑то расплывчатым, невыразительным и комковатым английским, о котором я мало что знаю. Я смотрела на этого человека и ломала голову, сколько карт может быть спрятано у него в рукаве. Сколько сюрпризов, сколько колод может он выдать одним мановением руки. Сколько историй про Финна, которых я раньше не слышала. А у меня почти ничего. Моя колода мала и тонка. И карты давно уже пообтрепались из‑за того, что я беспрестанно тасую их у себя в голове. Мои истории о Финне скучны и незамысловаты. Мелковаты, наивны и даже глупы.

– А я вообще не ревнивая, – сказала я, чтобы хоть что‑то сказать.

– Ты – нет, а я – да. – Тоби провел ногтем по обивке на ручке дивана и наконец поднял глаза. – Я его жутко к тебе ревновал. Все эти воскресенья…

Я поняла, почему он так сказал. Думал, мне будет приятно это услышать.

– А теперь уже не ревнуете?

– Нет, теперь – нет.

– Потому что Финн умер?

Тоби принялся теребить нижний край футболки. Я заметила за ним такую привычку. Он постоянно что‑нибудь теребил или вертел в руках. И почему дядя Финн, который мог выбрать себе в бойфренды кого угодно, выбрал именно Тоби?

– Да, наверное, – сказал он, глядя в пол, а потом все‑таки поднял глаза и посмотрел на меня.

Мы очень долго сидели молча, слушая, как в окно барабанит дождь, и попивая остывший чай. Тоби опять закурил.

Я смотрела на шахматную доску, потому что мне не хотелось, чтобы Тоби видел мои глаза. Потом я встала и сказала, что мне надо в ванную. Проходя по коридору, я увидела, что дверь в спальню Финна распахнута настежь – та самая дверь, которая раньше всегда была плотно закрыта. Каждый раз, когда я приходила к Финну, эта дверь оставалась закрытой и ревниво хранила все личные тайны. Я подошла к двери в ванную, открыла ее и закрыла, но не стала туда заходить, а вернулась на цыпочках к спальне Финна и замерла на пороге. В комнате царил полумрак, блеклый пасмурный свет сочился сквозь тонкую белую занавеску. Сначала я просто стояла и смотрела, а потом сделала то, чего делать не стоило. Я понимала, что так нельзя. Но все‑таки вошла.

В углу стояла большая красная гитара, сразу бросавшаяся в глаза. Я заметила две пары тапочек, два махровых халата, лежавших на спинке кресла. Желтый (его я узнала сразу – это был халат Финна) и синий. Кровать была не застелена, и я попробовала догадаться, с какой стороны спал Финн. Хотя что тут гадать? Это было понятно сразу. На тумбочке с одной стороны кровати валялись две пустые сигаретные пачки и смятая упаковка от шоколадных печений. Там же стояла полупустая бутылка джина. А на другой тумбочке – старомодный будильник и рамка с тремя фотографиями. Я подошла ближе, чтобы получше их рассмотреть. На первом снимке Финн и Тоби стояли в обнимку, оба такие счастливые и молодые. Фотография была черно‑белой, и, похоже, ее сделали в Лондоне, потому что на заднем плане виднелось большое черное такси. Тоби, который был выше ростом, склонил голову набок и прижался щекой к макушке Финна. Я оттопырила большой палец и закрыла лицо Тоби на снимке, так что остался лишь Финн. Один Финн с моим пальцем на голове вместо шляпы. На второй фотографии были мы с Гретой, только совсем маленькие. Мы сидели в гостиной у Финна и рисовали вдвоем за одним мольбертом. Третий снимок был самым старым. Финн с нашей мамой. Где‑то на пляже, у моря.

Я прислушалась, чтобы убедиться, что Тоби еще не пошел меня искать, а потом забралась на кровать. Легла на той стороне, где спал Финн, и закуталась в одеяло. Здесь, в этой постели, Финн и Тоби занимались сексом. Может быть, именно здесь совершилось преступление. Может быть, именно здесь Тоби заразил Финна СПИДом. Я провела рукой по простыне и зарылась лицом в подушку Финна. Тайна личной жизни. Теперь я узнала, что это значит.

– Чей ход? – спросила я Тоби, вернувшись в гостиную. Я очень старалась, чтобы голос у меня не дрожал.

– Послушай, Джун… Если честно, я вообще не умею играть в шахматы. Надо было признаться в этом сразу.

Я посмотрела на крошечные отлакированные черепа, разбросанные по гладкой черной доске, – на эти фигуры, которые мы с Тоби передвигали, как будто это действительно имело какой‑то смысл.

– Я тоже.

– Ну, тогда нам без разницы. Ходи, куда хочешь.

Я задумчиво оглядела свои фигуры. Потом медленно передвинула коня через всю доску и поставила его на соседнюю клетку с королем Тоби.

– Давай, – сказал он. – Делай что должно, и будь что будет.

Он поднялся с дивана и встал у окна, повернувшись ко мне спиной. Я щелкнула пальцами и сбила с доски короля Тоби. Но прежде, чем Тоби успел обернуться и увидеть, что я сделала, я быстро вернула короля на место.

Тоби спросил, не хочу ли я есть, и, не дожидаясь ответа, схватил пальто и направился к двери. Проходя мимо письменного стола Финна, он остановился, открыл третий сверху ящик, достал пачку денег и сунул в карман.

– Да, кстати. Пока не забыл. – Он едва ли не бегом бросился в коридор. Я так поняла, он пошел в спальню. Буквально через полминуты он вернулся в гостиную, держа в руках маленький синий сверток.

– Это тебе, – сказал он. – От Финна. Это была его вещь. Он сказал, чтобы я отдал ее тебе, если ты придешь в этот дом.

Я взяла сверток и оглядела со всех сторон. Похоже, это была книга. Аккуратно завернутая в китайскую шелковую бумагу с узором из синих бабочек на темно‑голубом фоне. Подарок от Финна. Лучше скорее убрать его с глаз долой, иначе я разревусь прямо при Тоби. А мне не хотелось, чтобы он видел, как я реву. Совсем не хотелось. Так что я просто сказала «спасибо» и сунула сверток в рюкзак.

Как только мы вышли на улицу, где было сыро и ветрено, я сразу же закоченела. Без всяких преувеличений: я так дрожала, что зубы стучали. Тоби раскрыл большой черный зонт, под которым хватило места нам обоим. Мы дошли до угла и свернули на Коламбус‑авеню. Не знаю, сколько мы прошли кварталов, мне показалось, что много. В конце концов Тоби остановился и указал на китайский ресторан под названием «Имперский дракон». Это было одно из тех пафосных заведений, где повсюду развешаны красные лакированные фонарики и яркие рыбы крылатки в огромных аквариумах как будто парят в водяном небе над изящными пагодами, установленными на дне среди разноцветных камушков. Тоби заказал три горячих блюда, хотя нас было двое. И фаршированные блинчики. И суп с пельмешками. И две миски хрустящей лапши с утиным соусом. Мы набросились на еду, словно голодные звери. И смели все подчистую.

Уже в самом конце обеда, когда я клала сахар в крошечную чашку с чаем, Тоби вдруг вытащил из‑под стола бабочку, сложенную из салфетки цвета старого золота.

– Это тебе, – сказал он, кладя ее на стол рядом с моей чашкой.

Я изумленно уставилась на нее.

Это был фокус Финна. Тоби украл фокус Финна. Прямо у меня на глазах.

– Нет, спасибо. – Я отодвинула салфетку подальше.

– Не любишь бабочек? – Тоби положил золотую бабочку на ладонь. Он смотрел на нее с такой жалостью, словно это был раненый птенец.

– Да нет, люблю.

– Значит, не любишь салфетки? Редкий случай салфеткофобии, о котором я только слышал, но ни разу не сталкивался.

Я закатила глаза.

– А где вы этому научились? Кто показал вам, как складывать бабочек?

Я думала, он скажет: «Финн», – и тогда я бы ответила: «Я так и знала».

Тоби бережно положил бабочку на стол.

– Сам научился. По книжке об оригами. Еще когда был ребенком. У меня хорошо получается что‑то делать руками. Карточные фокусы, блошиный цирк, гитара, оригами. Когда… если мы познакомимся ближе, я и тебя кое‑чему научу. Если захочешь.

Мне очень живо представилась эта картина: Тоби учит Финна, как складывать бабочек из салфеток. Его руки направляют руки Финна. Они оба смеются, когда у Финна не получается сложить правильно. Им вдвоем весело и хорошо. Им вдвоем, – подумала я про, и мне стало грустно и горько. И тоска переполнила сердце, как пишут в книгах.

– Я как‑то не очень всем этим интересуюсь, – сказала я, не глядя на Тоби.

– Да, у каждого свои интересы. – Он приподнял салфетку за краешек и резко взмахнул рукой. У меня на глазах все складки и маленькие узелки распустились, и бабочка исчезла, вновь превратившись в самую обыкновенную салфетку.

Но грусть никуда не исчезла. Грусть – не только потому, что в мире Финна и Тоби для меня не было места, но еще и потому, что в Финне, каким я его знала, не все было Финном. Теперь мои воспоминания о том дне рождения в ресторане, когда Финн сложил бабочку из салфетки, были уже безнадежно испорчены. А что, если все, что мне нравилось в Финне, пришло от Тоби? Может быть, поэтому у меня то и дело возникает настойчивое ощущение, будто я знаю Тоби сто лет? Может быть, все это время сквозь Финна проглядывал Тоби?

– Мне очень жаль, что все так получилось, – сказал Тоби чуть погодя. – Обещаю, что в следующий раз… если ты снова приедешь… все будет уже не так плохо. Самое худшее уже позади, верно?

Мне в это что‑то не верилось. Мне казалось, что дальше будет еще хуже. Но, как и в тот день на вокзале, Тоби сказал, что должен еще кое‑что мне передать. По поручению Финна. Финн хотел, чтобы это было у меня.

– Я сам приеду к тебе, хорошо? Сам тебя разыщу. Тебе не нужно ничего делать.

Я пожала плечами.

– Как хотите.

– Хочу.

– Ладно, как скажете. Но приезжайте в четверг. Я могу только по четвергам.

– Значит, по четвергам.

– Не по четвергам, а в четверг. В какой‑то один четверг.

Тоби улыбнулся и поднял руки, как будто сдаваясь.

– Ладно. В какой‑то один четверг. Для начала.

Мы вышли на улицу, встали на самом краю тротуара, и Тоби принялся ловить мне такси, одновременно держа надо мной зонт. Когда одна из машин подрулила к нам, Тоби положил руку мне за плечо и отодвинул меня в сторонку, чтобы на меня не попали брызги из‑под колес.

– Осторожнее, – сказал он.

Это было так мило. Маленький знак внимания, проявление заботы. Но вместо того чтобы поблагодарить Тоби, я дернула плечом, сбрасывая его руку, и пробурчала:

– Я знаю, как ждать такси.

– Конечно, знаешь. – Он наклонился ко мне, так что мне волей‑неволей пришлось посмотреть ему прямо в глаза. – Если тебе что‑то понадобится… все, что угодно… – Он открыл мне дверь, и я села в машину. Но прежде чем мы успели отъехать, Тоби нагнулся и постучал в мое окно. Я опустила стекло. – Все, что угодно. И это не просто слова. Если вдруг…

Такси отъехало от тротуара, скрипя шинами по мокрому асфальту. Тоби не успел договорить. Впрочем, это неважно. Я и так знала, что он собирался сказать. И я даже представить себе не могла, что должно произойти, чтобы мне вдруг понадобилась помощь Тоби.

Однажды – мне тогда было двенадцать с половиной, и я еще не знала, что Финн болен, – я провела у него целых четыре дня. На праздничные выходные в честь Дня независимости. Грета была в летнем лагере на Род‑Айленде, а родители уехали на базу отдыха где‑то в Мэне, вместе с Инграмами и еще одной парой. Они пытались найти кого‑то другого, кто мог бы за мной присмотреть. Но у всех были свои дела. Так что мне повезло. Я поселилась у Финна.

Каждый вечер Финн брал с книжной полки на кухне «Радости кулинарии», громко спрашивал: «Чем мы будем сегодня кормить Крокодила?» – и стучал пальцем по книге, как будто и вправду намеревался выбирать рецепт. Но я‑то знала, что будет дальше. Финн уже давно вырезал внутреннюю часть страниц и превратил эту книгу в потайную шкатулку, где хранились листочки с меню лучших в городе ресторанов. И каждый вечер мы с Финном перебирали эти листочки и решали, куда пойдем ужинать. Каждый вечер был словно маленькая поездка в другую страну. И дело не в том, что Финн не умел готовить. Просто, как он сам однажды сказал, он не любил наступать людям на пятки.

– Каждый должен заниматься своим делом. И делать то, что у него получается лучше всего, – сказал он. – Вот мы и даем людям возможность проявить свои кулинарные таланты, да, Крокодил?

Четвертого июля я предложила Финну сходить посмотреть фейерверк. Финн пожал плечами.

– Честно признаться, я не особый любитель таких развлечений. Просто не вижу в них смысла.

– Но ведь сегодня же День независимости.

– Независимости от кого?

– А то ты не знаешь? От англичан.

– А что такого ужасного в англичанах?

– Ну, не знаю… Они заставляли нас платить налоги. Везли к нам свой чай, а налог на него был высоким.

– Налоги – еще не конец света.

– Скажи это маме и папе.

Мы оба рассмеялись. Финн тогда начал отращивать волосы и убирал их за уши, чтобы они не лезли в глаза. Но каждый раз, когда он смеялся, несколько прядей выбивалось и падало на лицо. Мне хотелось протянуть руку и убрать их обратно ему за ухо, но я понимала, что это было бы странно.

– Джун, у меня куча друзей‑англичан. – Он помедлил. – Знаешь, один из моих лучших друзей как раз англичанин. – Он выжидающе посмотрел на меня, как будто надеялся, что я спрошу про его лучшего друга. И я чуть было не спросила. Теперь, уже задним числом, я понимаю, что это был единственный момент, когда я могла бы узнать о Тоби. Единственный – за все восемь лет нашего с Финном общения. Если бы тогда я спросила, Финн, может быть, и рассказал бы мне все. Но я не спросила. Я повела себя как всегда. Потому что мне было не очень приятно думать, что у Финна есть и другие друзья. Мне так отчаянно хотелось верить, что, кроме меня, у него нет никаких лучших друзей. Ведь у меня же никого не было, кроме него. Поэтому я промолчала. И упустила момент. Помню, я лишь закатила глаза и сказала:

– Но теперь англичане – уже не вселенское зло. Теперь они белые и пушистые.

Финн протянул руку и похлопал меня по плечу.

– Да, ты права. Давай, бери куртку. Я знаю одну подходящую крышу, откуда удобно смотреть фейерверк.

В тот вечер мы шли по улицам, держась за руки. Мы с ним вдвоем. Я чувствовала, как потеет моя ладонь, но Финн по этому поводу ничего не сказал. Когда кому‑нибудь из нас хотелось обратить внимание другого на что‑то красивое, необычное или забавное, мы просто сильнее сжимали руки. Это был наш с ним сигнал, которым мы пользовались, сколько я себя помню. Мне редко когда удавалось увидеть что‑нибудь необычное раньше Финна. Обычно он замечал все интересное первым и сжимал мою руку. И я принималась судорожно вертеть головой, стараясь как можно скорее увидеть, что именно он хочет мне показать. Но в тот праздничный вечер на улицах было так много странных и совершенно прекрасных людей, что мы с Финном только и делали, что пожимали друг другу руки – и когда это происходило одновременно, наши ладони буквально слипались друг с другом. Иногда я сжимала руку Финна, когда рядом не было ничего интересного. Просто так, от избытка чувств. Финн смотрел по сторонам, пытаясь понять, что он должен увидеть, а потом озадаченно оборачивался ко мне. Я смеялась, и он легонько толкал меня плечом в плечо. Я обожала, когда он так делал.

Я приехала на вокзал как раз вовремя, чтобы сесть на электричку, уходившую в 15.37. В вагоне пахло, как всегда пахнет в пригородных поездах – духами, потом и типографской краской на газетной бумаге. Вагон был переполнен, но мне повезло: в самом дальнем конце нашлось два незанятых места. Я знала, что так делать нельзя, но все‑таки поставила рюкзак на соседнее сиденье, чтобы никто не сел рядом.

Я достала подарок, завернутый в голубую бумагу с бабочками, и положила к себе на колени. Я не стала разворачивать его сразу, потому что мне было страшно. Любому, наверное, было бы страшно открыть подарок от умершего. Особенно от умершего, которого ты любил. Честно сказать, я всегда открываю подарки с опаской. Любые подарки. Потому что всегда есть вероятность, что это будет плохой подарок. «Плохой» в смысле неправильный. Настолько далекий от всего, что ты любишь и чем увлекаешься, что тебе сразу станет понятно: человек, подаривший тебе эту вещь, совершенно тебя не знает. Конечно, с подарками Финна этого можно не опасаться. Я знала, что он передал для меня настоящий подарок. Идеальный во всех отношениях. Это‑то меня и пугало. А вдруг у меня никогда больше не будет другого такого друга, как Финн? Друга, знающего обо мне все‑все‑все? А вдруг мне всю жизнь будут дарить только дежурные, скучные и заурядные подарки: наборы для душа, коробки конфет и пушистые «спальные» носки, – и я никогда больше не встречу того, кто знает, чем я живу и что мне интересно?

Я закрыла глаза и провела рукой по шелковистой бумаге. Потом осторожно поддела ногтем краешек скотча. Это была очень хорошая бумага, плотная и гладкая, поэтому скотч отошел без труда. Конечно, я не собиралась ее выбрасывать. Я собиралась убрать ее в свой тайник в самом дальнем углу шкафа, где были спрятаны все остальные сокровища.

Я осторожно вытряхнула на колени книгу.

«Женщина Средневековья. Иллюстрированная книга дней».

На темно‑бордовой обложке была картинка: мужчины и женщины в средневековых нарядах собирают в саду груши и яблоки. В самом центре картины стояла женщина, державшая на голове корзину с яблоками. Одну руку женщина прижимала к животу, как будто он у нее разболелся от того, что она переела фруктов.

Я положила обе руки на книгу. Мне было страшно ее открывать. Финн, если дарил книги, всегда писал что‑нибудь внутри. А мне не хотелось расплакаться на глазах у всего вагона. Поэтому я не стала открывать книгу с начала, а раскрыла на середине и пролистала несколько страниц.

Это была очень красивая книга. Вернее, не книга, а еженедельник. На одной стороне разворота располагалась картинка, а на другой – недельный календарь с местом для записей. В июле там были женщины‑скульпторы, женщина‑пекарь и две женщины‑пасечницы. В августе – женщина, продающая лук‑порей, три женщины, занятые на строительстве городской стены, и женщина‑хирург, проводящая кесарево сечение. Ребенок, которого уже наполовину достали из материнского живота, был похож на растерянную восьмилетнюю девочку, но уж никак не на новорожденного младенца. Из‑за этого картинка смотрелась слегка жутковато.

Я продолжала листать страницы, потому что это и вправду была очень хорошая книга. Может быть, самая лучшая из всех моих книг. А потом я дошла до недели с 13 по 18 сентября, и мне стало плохо. Как будто за шиворот забрался паук. Там была надпись, записка от Финна. Тонкими строчками – по всей странице. Я накрыла ладонью его слова и резко захлопнула книгу.

Женщина, сидевшая через проход, оторвалась от журнала, который читала, и повернулась ко мне:

– У тебя все в порядке?

Я кивнула, и женщина вновь углубилась в чтение.

Я убрала руку, прижатую к обложке, и позволила книге раскрыться. Да, это был почерк Финна. Только очень неровный, корявый и неразборчивый.

«Милая моя Джун,

мне нужно сказать тебе одну вещь.

Все так неправильно. У Тоби вообще никого не осталось.

Очень тебя прошу, Крокодил, поверь мне. Он хороший и добрый.

Позаботься о нем. Ради меня.

Кажется, мне нужны новые руки. Эти уже ничего не могут.

Ты смогла прочитать, что я тут накорябал?

Если получится, попытаюсь устроиться призраком в „Клойстерс“, чтобы хоть как‑то тебя порадовать.

Я тебя очень люблю,

Финн».

Иллюстрация на соседней странице представляла собой фрагмент французской картины XV века. Она называлась «Монахиня кормит больного». Больной лежал на больничной койке, укрытый синим одеялом. Выглядел он очень плохо: лысый, с серым лицом. Одну руку он прижимал к груди, словно пытался поймать момент, когда его сердце перестанет биться. Но монахиня выглядела еще хуже. Она кормила больного с ложечки, а на ее сером, осунувшемся лице читались тревога и страх.

Я захлопнула книгу и убрала в рюкзак. Потом переставила рюкзак себе под ноги. Всю дорогу до дома я смотрела в окно. Здание, дерево, автомобиль, автомобиль, микроавтобус, стена, пустырь, микроавтобус. Я пыталась найти систему, уловить скрытую связь вещей. Мне казалось, что если смотреть очень‑очень внимательно, то мир, распавшийся на кусочки, возможно, опять станет целым – снова станет тем миром, который я могла бы понять.

Иногда я играю в такую игру: притворяюсь, что меня перенесло во времени. Словно я и вправду девочка из Средневековья, оказавшаяся в 1987 году. В эту игру можно играть где угодно. В школе. На улице. В торговом центре. Чем современнее, тем лучше. Это очень хороший способ взглянуть по‑новому на привычное окружение и увидеть вещи такими, какие они есть на самом деле. В последний раз я так делала в «Гранд Юнион», куда мама отправила меня за покупками. Это было на следующий день после моей поездки к Тоби, и я всеми силами старалась отвлечься от мыслей о записке Финна.

Вернувшись домой со станции, я сразу же убрала «Книгу дней» подальше в шкаф. С глаз долой. Решила, что сделаю вид, будто ее вообще не было, этой книги. Если притвориться, что я ничего не читала, наверное, я смогу как‑то жить дальше. Такой у меня был план.

Разумеется, он не сработал. Если ты что‑то узнал, это знание остается с тобой навсегда, как бы ты ни старался вернуться к блаженному неведению. Спрятанная в шкафу книга была как пожар. Который надо потушить, пока он не разгорелся по‑настоящему. Возможно, все было бы не так плохо, если бы мои воспоминания о Финне не разбились вдребезги. Или если бы Финн попросил меня позаботиться о ком‑то другом, о ком угодно – но только не о человеке, из‑за которого все поломалось.

Сразу после уроков я пошла в магазин – с маминым списком продуктов. В «Гранд Юнион» я смотрела на лампы под потолком и думала, что они похожи на звезды, слепленные в комки и раскатанные, как тесто. А в магазинных тележках можно было бы возить дрова, будь их колеса чуть больше. А киви, бананы и манго – это какие‑то диковинные плоды из далеких заморских стран. Я в жизни не видела таких овощей. Я держала в руке банан, смотрела на него во все глаза и бормотала себе под нос всякие глупости, и тут вдруг рядом возник Бен Деллахант и уставился на меня, как на совсем уже безнадежную психбольную. Наверное, я покраснела, как рак. Я сама чувствовала, как горят мои щеки.

– И что же это за странная штука, которую вы, земляне, зовете бананом? – спросил Бен голосом мистера Спока.

У меня в голове пронеслись тысячи вариантов более‑менее убедительных объяснений. Я могла выдать Бену любой, но потом вдруг подумала: а зачем? Почему я должна что‑то ему объяснять? У меня есть дела и поважнее. А Бен пусть думает что хочет.

Я посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

– Я и вправду больная на голову.

Он явно не ждал такого ответа. Я поняла это по его растерянной, глупой улыбке.

– Иногда я представляю себе, что попала сюда, в наше время, прямо из Средневековья. Как будто я здесь ничего не знаю, и все вокруг кажется странным, новым и непонятным. Еще есть вопросы? В общем, теперь ты знаешь, какая я долбанутая. Можешь смеяться. Можешь рассказать друзьям, тогда посмеетесь вместе. Мне все равно. Делай что хочешь.

Бен стоял, словно ударенный пыльным мешком по голове. Все с той же растерянной, глупой улыбкой. Потом медленно кивнул головой, как будто пытался что‑то решить для себя.

– Мне это нравится, – сказал он чуть погодя.

Слова Бена застали меня врасплох, и вся моя показная отвага мгновенно улетучилась. Я снова почувствовала, что краснею, и отвела взгляд.

– Вообще‑то, это не должно тебе нравиться, – пробормотала я.

– Ага. «Должно», «не должно» – мои самые нелюбимые слова.

Я не привыкла к такому общению с мальчиками и на мгновение почувствовала себя очень крутой. Я попыталась незаметно вернуть банан на место, но, конечно же, уронила еще два. Бен наклонился и поднял их с пола.

– Я никому ничего не скажу. Я не такой.

– Спасибо.

– Джун?