Херасков. Чтобы запомниться навсегда, реплике из кинофильма не обязательно быть запредельно остроумной или открывать новые горизонты познания

Чтобы запомниться навсегда, реплике из кинофильма не обязательно быть запредельно остроумной или открывать новые горизонты познания. «Этот парень умеет пукать джаз» («9V2 недель»), «Этому человеку наркотиков больше не давать» («Без лица»), «Не смотри на меня, я чувствую твой взгляд» (Pulp Fiction), «Ну извини!» («Король‑рыбак»), «Вы похожи на кучу навоза, Гизборн» (английский сериал про Робин Гуда), «Тебе нравятся мои волосы?» («Я – сумасшедший», первый в моей жизни триллер, подозреваю, что не очень‑то и страшный, но который напугал меня так, что я до сих пор не сумел стать бескорыстным ценителем жанра: слишком много личного), «С каких пор персы стали арабами?!!» (Crash), «Через трупы к истине» (Sin City), «Ilook up, Ilook down…» (Vertigo) – и, само собой, «I'll be back», – это ведь не сокровищница мудрости. Это даже не сокровищница впечатлений жизни, запавших в юную душу и исподволь её формирующих. Запало – да; сформировало – смешно представить. Это смешные пустяки и точные мелочи, тот сор, который держит нас на плаву, хотя за него и нельзя намеренно ухватиться. И если бы я когда‑нибудь вернулся к стихам, то сделал эти фразы, мой незабываемый запас, названиями стихотворений или – при должной плодовитости – целых сборников.

С возобновлением школьных занятий эти щепочки пригождались на каждом шагу. Я бубнил про себя и вслух, подавая дурной пример, заразности которого сам удивлялся, потому что и у девок, иупедсостава в ходу были совсем другие цитаты. Но вот бубнил, бубнил – и добубнился до того, что Шаховская стала говорить: «Я, конечно, стволом не пользуюсь, я человек консервативный», а Елена Юрьевна – «Странные дела творятся на этом корабле». Цыпочка при этом краснела.

Как по болоту бродили мы в сгущающейся атмосфере тревоги, мрачных подозрений, вероломства и лжи – и падающей дисциплины. Особенно я, появляясь здесь раз в неделю, с наибольшей отчётливостью мог наблюдать изменения. Как вычурная свечка, когда её наконец зажгут, или фигурка из снега, перенесённая в тепло, этот ледяной отлаженный, отшлифованный мирок поплыл, теряя форму и уродливо трансформируясь, – конечно, медленно, не спеша, так что лично я мог надеяться не увидеть результатов процесса.

В учительской стихли посильные толки о философии и морали и поднялась волна самых гнусных интриг. В классах сделали выводы и добросовестно – хотя, учитывая масштаб, карикатурно – повторили судьбу перестройки: расцвет, распад и гниение. Директор, страшный на расстоянии, не желал терять преимуществ дистанции, а новый завуч не смела воспользоваться преимуществами непосредственной близости.

Елена Юрьевна была близка к тому, чтобы пожаловать меня в наперсники. Не понимаю, почему для неё стала неожиданностью сплочённая злоба коллег, но я хорошо понял, почему она не бросилась за помощью к директору.

– Денис, – сказала она однажды, – вы всё замечаете и ничего не желаете видеть. Это такая модная жизненная позиция или что‑то личное? Только, пожалуйста, не отшучивайтесь. Не хотите говорить – так и скажите.

– Так‑таки и сказать?

– Эти вечные шуточки, – сообщает цыпочка горшкам с зеленью на подоконнике, – не понимаю, неврастения какая‑то. Это так неприятно. И Константин Константинович, и вы, простите, вы себе даже представить не можете, как это выглядит со стороны. Взрослые люди. Мужчины.

Старшая сестра могла бы так меня отчитывать, сдержанно и с горечью, за проступок, которого я не совершал или не хотел признавать проступком.

Не говоря уже о том, что старшей сестры у меня не было.

– Следствие‑то идёт?

Она замолчала, отводя глаза, и классически побледневшего лица я не увидел только потому, что лицо было покрыто ровным дорогим слоем тона.

– Денис, но нас не информируют. Вам, как родственнику, скорее можно что‑нибудь узнать.

Такая перспектива её определённо не радовала. Она не радовала и меня. Чего мы, собственно, боялись? Я прикусил язык, а цыпочка глядела так, словно тяжкими клятвами заклиналась не проболтаться. Тёмные тайны дышали на нас густым туманом, которого влажность, вязкость, осязаемый вес и волновали, и расхолаживали: чувство сродни ужасу, что хватает за горло, когда внутренний голос спрашивает, а так ли уж тебе хочется заранее знать причину и день своей смерти.

Но она просто боялась, а я вдобавок хотел дразнить и мучить.

– А ведь вы, Елена Юрьевна, что‑то скрываете?

– Что я могу скрывать?

– В детективах обычно прячут труп. Но поскольку у нас труп налицо, то убийцу.

Если бы я сдержался и не зубоскалил, она бы не сдержалась и рассказала – если было что. Непредъявленным остался весь хлам растревоженных чувств, догадок и прозрений, жуткие и прельстительные откровения, столь откровенно смешные в пересказе. Быть может, она видела крысу, или неопознанная тень подала ей из тьмы коридоров, из глубин подсознания, какие‑то знаки, полные – увы, недающегося! – смысла.

– Вы говорите ерунду. Это был несчастный случай.

– Я‑то не сомневаюсь.

– «С душой, холодною до дна…» – буркнула Елена Юрьевна.

– Простите?

– Вам нравится работать с детьми?

– Мне не нравится работать вообще.

Нам было совершенно не о чем разговаривать, но по неведомому попущению для обоих мучительный разговор всё длился. На каждую её душеполезную реплику я отвечал своей примитивно‑наглой, это такая игра: весёлая, когда она будоражит участников, и вызывающая гадливость, едва веселье иссякнет. «Жопой ёбнулась в забор и заводит разговор» – это было про Елену Юрьевну. «Раздайся, море, говно плывёт» – это уже про меня.

Следующим пунктом балета стала рыдающая на лестнице Шаховская.

– Летов умер! – вытолкнула она сквозь слёзы. – По радио сейчас с‑с‑сказали.

– Да ты что?

Я присел рядом. Летов не мог умереть. Он казался таким… таким вечным.

– Что теперь б‑б‑будет?

– С кем?

Шаховская высморкалась прямо в джемпер и прошипела что‑то своё обычное, о том, как она всех ненавидит, и что никого – ну совсем – у неё в этом мире нет. Проклятая школа! Проклятое, ненавистное место!

– Это место, – говорю, – похоже на дворец в лесу из сказки. Но не заколдованный, а изначально построенный для каких‑то нехороших целей. Но вот вырвешься ты из него в лес, а там такое, что уж лучше было сидеть в том дворце за печкой и в носу ковырять.

– А что за лесом?

– За лесом сразу ад.

– Неправда.

– Сама всё увидишь. Послушай, Катя… Ты в тот день… Ничего такого?

Красиво сформулировал, с неброским пафосом. Главное, что Шаховская поняла и сразу замкнулась. А я был не любитель говорить людям «всё будет хорошо» с интонацией, от которой тошнит самого. Поэтому сказал: «Ты конкретная дура, если думаешь, что всё решила». «Это не я!» – крикнула она вслед. «Возможно», – сказал я, не оборачиваясь.

– Летов умер, – сказал я, входя в кабинет директора. – Зачем звали?

Директор за этот месяц стал страшен. Его изнуряла какая‑то болезнь, жутко проступившая желтизной одеревеневшего лица, невысыхающим потом на висках. Глаза потухли, а когда изредка вспыхивали, то болью и презрением. И только властный голос не изменился, да сама привычка властвовать.

– Да? Не знал, что он до сих пор был жив. Вы огорчены?

– Не знаю. Не верю. Это такая смерть… Неисполнимая. Как мечта. Только наоборот. Ну, вы поняли.

– А у вас есть мечта?

– Хочу жениться на любимой женщине.

Он удивился.

– И что, это так неисполнимо?

– Вы б её видели, – честно сказал я. – Проще обуздать атомную бомбу.

– Я трижды был женат, – сообщил он. – Виды вооружения – один другого страшнее, а под конец понимаешь, что на эту войну вообще не стоило идти.

– Ещё не поздно переключиться на мужчин.

– Ха! – сказал он, даже не оскорбившись. – Вот так сразу в старые пидоры? Хотел бы я знать, откуда они только взялись в таких количествах.

– Ну ведь пидоры тоже старятся.

– Во времена, когда эти были молодыми, быть пидором было не модно. – Он махнул рукой. – Вы молодой, Денис, вся жизнь, так сказать. – Он издал смешок. – Впереди. Фокус в том, что я бы не хотел оказаться на вашем месте. Когда всё уже в прошлом, как‑то спокойнее.

– Я Шаховской только что говорил нечто подобное.

– И как?

– Не поверила.

– Я вот и хотел вам сказать: не поощряйте её. Эти разговоры на лестнице – они и есть разговоры на лестнице, правда же? Вы не возьмёте на себя настоящую ответственность – да вам никто и не позволит, согласен, – а ей это не принесёт ни пользы, ни радости.

– Гм, – сказал я. – Вы ведь меня не подозреваете? Вы ведь не думаете, что я…

– О нет, – ответил он быстро и удивлённо. – Нет. Вы для этого слишком нормальный и, простите, простой. Я всего лишь говорю, что эту девочку милосерднее предоставить самой себе. Она справится. Кончит тем, что найдёт себя в искусстве. Или в губернской администрации‑тоже есть все предпосылки.

– Колонией она кончит. Впрочем, это действительно не моё дело.

– Вот что… – Он взглянул скорее угрюмо, чем с тревогой. – Вы продолжаете подозревать. Ну, если это она? Хотите сказать, что готовы пойти дальше намёков за закрытой дверью?

– Я разве намекал, что это Шаховская?

Он пожал плечами, и его прямой взгляд изменился, надменные глаза затуманились, как будто сами видели, как Катя Шаховская совершает подлое дело. И тут я понял, что он и правда мог видеть, а теперь взывает к моему молчанию.