Херасков. Есть в женской душе уголки, куда не ступала нога мужчины

Есть в женской душе уголки, куда не ступала нога мужчины. (Выразился как заправский пошляк. А и плевать.) Ну, они как‑то умудряются. Это моя душа вытоптана подобно газону, на котором паркуются жители трёх окрестных девятиэтажных домов. Газон жалко, но наполнять по этому поводу вселенную стоном… (Ещё и поэтому я бросил стихи. Поэтому, а не потому, что не хватило таланта.)

Я доходил до отупения, воображая нас отчаянными и изобретательными любовниками, свирепыми в своём стремлении быть вместе, заставляющем их исступлённо и безжалостно уничтожать мир вокруг, рискуя, быть может, многим. Виноватые перед всеми и каждым, но только не друг перед другом, они были беспорочны, как средневековая миниатюра. (На средневековых миниатюрах все равно беспорочны: святые, драконы, черти, – ибо на них не возложено никакой ответственности за происходящее. Или это из‑за того, что у средневековых людей, как пишут теперь учёные, было совсем туго с причинно‑следственными связями.)

После такого, приходя в себя, я был готов плакать или покончить с собой, и останавливал лишь страх, что ни то ни другое не принесёт облегчения.

Понимаю, что, когда тебя не любят, нужно сделать морду кирпичом и удалиться. Но я ведь даже не был уверен в том, что меня не любят. Бывает же, рассуждал я, и такая любовь, которая стыдится себя и не прощает, и тогда она бьёт и жалит, и держит высоко занесённым хлыст, любовь садиста, и такая, что не узнаёт о себе до последнего или узнаёт, уже погибнув.

Если двадцать девятого декабря едешь с любимой женщиной на дачу заблаговременно встречать Новый год, то стараешься не думать о том, что будешь делать собственно тридцать первого. Иначе ты сразу начнёшь представлять, что было бы, если, и как это «если» можно устроить посредством бегства вдвоём на край света, – или других необходимых разумных мер. Я мог состряпать продуманный план, в надежде, что когда‑нибудь он пригодится. Если её удерживали деньги (я не постыдился спросить), было не поздно профессии кинокритика подыскать реально пацанскую замену. (Главный редактор очередного московского глянца, гы.) «Будет у тебя бабло, поверь, – сказал я. – Ты же в состоянии отличить альфа‑самца от младшего научного сотрудника». – «Это женщины должны быть самовлюблёнными! Женщины – самовлюблёнными, а мужчины – самоуверенными! Ты понимаешь разницу?» Она не сказала: это ты‑то альфа‑самец? Я даже не ручаюсь, что она это подумала. Потому что Саша что думает, то и говорит.

Меня, правда, вежливо попросили оставаться в рамках формата… но, милая, как ты себе это представляешь? Если уж мужчина созрел для предложения, выбить из него эту мысль будет посложнее, чем заставить жениться того, кто жениться не хочет. Когда мужчина решает принести своё самое драгоценное в дар, он подарит вопреки всему.

Для начала я решил не рассказывать, что подрабатываю в школе. Сперва вышло, что как‑то само собой не рассказывалось, к слову не пришлось, а потом я подвёл и могучую теоретическую основу: не сказать худого, а было в моей педагогической деятельности‑как и в педагогической деятельности вообще, но в моей особенно – что‑то клоунское. Даже позиции откровенно шутовские: правозащитник, депутат городского законодательного собрания, финансовый аналитик в России, – приобретали на её фоне некоторую увесистость. (Не готов втягиваться в спор о преимуществах шутовского перед клоунским. Во‑первых, дело вкуса; во‑вторых… ну, не твоё собачье дело.) Короче, не рассказал и не расскажу никогда. Не раньше, чем через пятьдесят лет счастливого брака.

Пятьдесят счастливых лет немедленно нарисовались в воображении. Ну хорошо, первые сорок пройдут не всегда гладко, то да сё, да какая‑нибудь закорючка, зато потом будет идиллия: старик, старуха, дом полная псарня, берег синего моря.

Синее море не лезло в интерьеры родного города (ни в какие, извини, ворота, включая гипотетический морской фасад). И я ещё стоял одной ногой в реальности, так что отпадал вариант («любимая! а почему бы не Торжок») уехать куда‑нибудь в Торжок, дабы безвестным самоотверженным трудом способствовать возрождению России. Но и уезжать в Парагвай или Аргентину, откудова возрождение России можно разве что приветствовать, не хотелось. Это хари в телевизоре живут так, как будто давно в Парагвае, а я не готов морально. Вот спроси меня, внутренний голос: а чего б вам, Денис, не убраться? как здесь никакого толку, так и там никакого вреда, без проблем, отвечу: в любви к родине ровно столько же зла, как в любой другой. Но всё же это любовь. Это вам не здравый смысл, который мечется по свету, словно на него плеснули керосином, любовь любит укореняться и врастать. (Корни в процессе рыхлят самую прочную каменную кладку, почему не рекомендуется позволять случайным семенам, занесённым в щели стен и балконов, взрастать в кусты и деревья.) И если, как просит ФМД, «поговорить без юмора, а от всего сердца и попроще», скажу тебе, внутренний голос, так: мне бывало тяжело, тоскливо, обидно и даже стыдно, но никогда я не чувствовал, что мне на родине плохо. Что мне плохо из‑за того, что я на родине. Что на родине плохо. Мне.

Корней

Принцесса всегда расфуфыренная, даже если мы идём в ближайший магазин за хлебом. В любой точке дня и в каждую секунду биографии она полностью отвечает всем требованиям эстетики. Хоть бы ты был на последнем издыхании, категория прекрасного отговорок не принимает. В луче солнца и в сиянии луны, но чтобы в свете обстоятельств – не дождётесь.

Присягаю: так было сколько я себя помню. А не только с тех пор, как Алексей Степанович взял моду вырастать из‑под земли, когда меньше всего ожидаешь.

Сегодня это произошло, едва мы вывалились из ворот института на улицу. Оправляем меха – и, пожалуйста, идёт и машет.

– Прогуляемся?

У этого были свои дела с категорией прекрасного, и все вместе мы смотрелись хоть Оскара давай. В номинации «самая злая пародия на Мартина Скорсезе».

И вот, пошли по набережной. Быстро темнело, и хорошо было видно, как город превращается в тьмачисленные огни. Талой водой, свежим бензином несёт от дороги. С небушка третью неделю валится какая‑то дряпня вместо снега, а фасады, кусты и деревья вместо него же густо оснащены фонариками. Принцесса на эти фонарики отчего‑то взъелась: поганит, понимаете, подсветка парадный Петербург. И чего такого? Хорошо же, светло.

И вот, идём, про Тургенева беседуем. Лёха всё удивлялся, как это парень, так хорошо тренировавшийся на таком скользком и мелком предмете, как лягушки, не смог аккуратно разрезать такой спокойный и крупный предмет, как труп.

Принцесса нехотя признала, что развязаться с героем автору следовало по‑другому – если, конечно, представилась бы такая возможность; но возможности не представилось: не на дуэли же его убивать. И не чахоткой, и не замёрз по пьяной лавочке, и никто не пырнёт ножом мимоходом – не так‑то просто было в царской России спровадить на тот свет здорового лба из Университета.

Тогда, сказал Лёха, автор мог бы своего героя не убивать вообще, раз не придумал, как это половчее сделать.

Принцесса сказала, что оставлять герою жизнь было нелогично.

Лёха сказал, что в жизни логики нет.

– В жизни нет логики, и последовательности, и здравого смысла, и чувства меры. Это не значит, что всего перечисленного не должно быть в искусстве. Даже напротив. В конце концов, где‑то оно должно быть?

– Да, и где?

– Вы так говорите, Алексей Степанович, потому что вам в этот мир нет доступа.

– Нет доступа? Что же я, рылом не вышел? Или такой тупой, что подучиться не могу?

– «Подучиться» может кто угодно, как я вижу на примере хотя бы своих коллег. Просто этот мир принадлежит не завоевателям, а тем, кто чувствует себя в нём не чужим. Если вам смешны его радости и не печалят печали, зачем вы ему и он вам?

– Бля, но как я могу печалиться из‑за того, что у Базарова ничего не вышло с этой бабой? Извини.

– Вот именно. – Принцесса морщит нос. – А если бы не вышло лично у вас?

– А лично у меня всегда выходит.

– И всё‑таки?

Лёха подумал, похмыкал и сказал очень мягко и тщательно выговаривая:

– Ты преувеличиваешь роль баб в моей жизни.

– В данном случае, – шипит Принцесса, – «бабы» – это метафора. У вас что, никогда не было заветной мечты помимо денег?

Лёха хочет что‑то сказать, но в итоге не говорит. Ага. Не всё коту маслице.

И вот, загружаемся в авто, в пахучий полумрак, прямо в запахи. Потайная ужасная жизнь глухо рокочет в недрах машины, в её секретных местах, в уютном брюхе драбаданта, в багажнике, где тихо лежит упакованный пленник или просто труп. По радио идёт трансляция футбольного матча.

«Нет, – говорит комментатор, – с судьёй такое дело не пройдёт, он бывший полицейский. Полицейские – люди принципиальные. (После паузы.) В Голландии».

От смеха Принцесса даже не сразу может заговорить.

– А зато у нас великая литература! – наконец кричит она и смеётся.

– Как это связано?

– Ну как, как. Национальный дух концентрируется на чём‑то одном, как, собственно, и дух отдельного человека. Начнёшь распыляться – привет. Человеческое сердце невместительно, а разум негибок. Им не осилить. Это в самой нашей литературе видно…

– Ну? – ободряет Лёха. – Что в ней видно?

– Не знаю, как сказать… Какая‑то одновременная тоска и по истине, и по прекрасному. Это их и погубило, больших русских писателей. Нужно выбрать что‑то одно.

– Хочешь сказать, истина и прекрасное исключают друг друга?

– Ловите, Алексей Степанович, на лету, – раздражается Принцесса.

– То есть прекрасное – ложь?

– Нет, не ложь!

– Тогда истина – не истина?

Принцесса делает Глубокий Вдох.

– Я не могу объяснить в строгих терминах, – выдавливает она, ненавидя себя и его за это признание. – Но чувствую примерно следующее: фальшь плохо написанной книги обесценивает любую изложенную в ней правду, а хорошо написанная книга – правда сама по себе. Только с точки зрения истины её ценность почти всегда сомнительна. Прекрасное… оно ведь ничего не объясняет, не говоря уже о доказательствах. Это данность, которую проще проигнорировать, чем бездумно принять. Как существование Бога. Если даже существование Бога так стремились и стремятся доказать, то какие могут быть шансы у искусства?

– Значит, есть правда искусства и есть истина как таковая.

– Тогда придётся выяснять, в каких они между собой отношениях.

– А они должны быть в отношениях?

– Даже вы и я, – сердито замечает Принцесса, – в каких‑никаких отношениях. А казалось бы, что общего?

– Правильно казалось, ничего. – Лёха одним безмятежным движением гладит меня и Принцессино колено. – Вот этой линии и держись. А думать, что всё в мире взаимосвязано, – прямая дорога к психиатру. Так додумаешься, что из‑за наших базаров цены на нефть рухнут.

– Гм, – говорит Принцесса. – А что, нет?

– Тебя не должно интересовать, «нет» или «да». Тебя это по‑любому не касается.

Принцесса намеревается сказать, что цены на нефть по‑любому касаются любого, но прикусывает язык. Лёха не знает, а ведь только сегодня мы имели беседу с коллегами, и коллеги вот именно что в таком духе высказывались: ещё как касается, вас, Александра Алексеевна, в первую очередь. Коллег Александра Алексеевна с презрением высмеяла – и теперь, значит, повторять их резоны? Жульство это, хотя кто поймёт. Я что, я – могила.

– Наряду с прекрасным, существует ещё одна категория: возвышенное, – непритязательно меняет Принцесса тему. – А возвышенное есть действие трёх последовательных представлений: объективной физической силы, нашего объективного физического бессилия и нашего субъективного морального превосходства. Вот ему и надо делать те попрёки, которые делают прекрасному.

– А откуда оно берётся? Наше субъективное моральное превосходство?

– Заложено в природе человека, – хмуро говорит Принцесса.

– Любого?

– А что, непохоже? Слово «субъективное» достаточно ясно указывает, что это за превосходство. Оно же в голове, понимаете? Нет никакой необходимости – да и возможности, если начистоту – подтверждать его объективными данными. Именно поэтому и вы, и я, и любое ничтожество на законных основаниях испытываем чувство эйфории и гордого волнения, глядя, например, на океан.

– А океан с каким чувством глядит?

– Это уже проблема океана. Слушайте, куда мы едем?

– Ко мне, – сообщает Алексей Степанович. – А в чём дело?

Он кладёт руку ей на колено и уже не убирает. Принцессе приходится сделать это самой.

– С чего это вы возомнили, что мы настолько близки?

– Про Каина вместе читали, куда уж ближе. – Он ловко подхватывает меня, придвигается к Принцессе вплотную, заглядывает ей в лицо и довольно смеётся. – Успокойся, я пошутил. Английский юмор. – Расслабленно откидывается назад. – Но ты б себя видела. Что, не пара я тебе? Такой принцессе?

– Ещё скажите, что вас это заботит.

– Нет, не заботит. Чувство‑как там? – субъективного морального превосходства подсказывает, что принцесс на мой век хватит.

– Да? – холодно роняет Принцесса.

– Тебя это удивляет?

– Я удивляюсь только тому, как это до сих пор никто не укоротил вам язык.

– Ну, для этого сперва нужно укоротить мне руки.

– Кстати, держите их от меня подальше.

– Да понял я, понял. На праздники куда‑нибудь едете?

Принцесса не сразу соображает, к кому относится долгожданное множественное число: мы с ней имеемся в виду, или мы вместе с супругом, семья, или – ну наконец‑то – она одна. Но поскольку всё равно никто никуда вроде бы не едет, отвечает «нет». И вежливо интересуется, едет ли куда сам Алексей Степанович.

– Не решил, не знаю. Может, в Рим. Составь компанию?

Так и говорит, с дружелюбным, беззаботным вопросом. А Принцесса только фыркает в ответ, головой качает.

И вот, на следующий день поехали праздновать с хахалем на дачу. Поехали в таких торопях, что и машину выклянчить не успели. Здрасьте тебе: электричка, автобус. Эти последние дни года такие бестолковые – дым, гам, все бегут, – что и на нас сказалось. Попробуй ещё Принцессу заставить на автобусах по селу рассекать. Тем более что у автобуса остановка – на другом краю от нашего хутора.

И вот, впёрлись в деревню, и пока тащились вдоль заборов весьма некрепкого и дырявого качества, местные шавки выли‑заливались на наши мешки с харчиком, а шавочьи хозяева из окошек косились. Фу‑ты ну‑ты! Сами кобели, да ещё собак завели.

На хуторе – погляди! – обнаружился снег: может, и не для Принцессы сугробы, а мне в самый раз. Залез я на крыльцо и давай с крыльца в сугроб прыгать!

Ой, лечу, как космонавт в перину! Сперва дыхание заходится, потом в глазах белым‑бело, и только сердце: бух! бух! Сугроб‑то сверху на вид прочный, твёрдый, а прыгнешь – так и уходишь сквозь снег до самого донизу. Ой, не могу, улетаю! Когда меня наконец загнали в дом, с брюха так и закапало, а душа дрожала и просилась.

И вот, вытерлись, растёрлись, сидим у камина, в котором уже разбушевался огонь. Я предусмотрительно пристроился за спиной у Принцессы, только морду чуть высунул: про огонь ведь никогда не скажешь, что ему вздумается. И пока он не уплёлся внутрь дров, спокойное его притворство меня не обманет. Того и гляди плюнется в нос искрой, горящей веточкой. Ага! Сами себя такими веточками украшайте. А я пёс, не ёлка.

И вот, от камина жаром тянет, от Принцессы – ровным родным теплом, а с первого этажа поднимаются, густея, славные запахи обеда и приветливый звон посуды. Глаза слипаются, нос да уши настороже! Господи Исусе, до чего, спасибо Тебе, хорошо жить!

– Скоро обедать будем, – говорит, подходя, хахаль. Он довольный, разрумянился – и кухонное полотенце классически переброшено через плечо.

Принцесса одобряет, когда мужчина не отлынивает готовить. (А насчёт умения она говорит, что уметь‑то все умеют, только не признаются до последнего. Такой это народец: могут и сами не знают, почему не хотят.) И вот, значит, она благосклонно кивает, берёт принесённый хахалем бокал вина и делает рукою то движение, которым обычно треплет меня по заду или загривку. Я, от греха подальше, тут же под руку и подсунулся – не хватало только, чтобы хахаль сообразил, что ласка предназначалась ему. То есть ничего для него позорного в этом нет, я думаю, я же родной, но хахаль наверняка думает иначе. Он хотя ко мне и по‑доброму, но с ухмылкой. А когда понял, что моё‑то, пожалуй, место в жизни Принцессы поважнее, чем его, ухмылка вообще трансформировалась. Ах тебя! Мне прекрасно во всех отношениях.

– Я всё думаю, что с нами будет, – говорит хахаль.

Принцесса мрачнеет.

– С нами всеми, – торопится он объяснить. – Со страной.

– Спасибо, что не с интеллигенцией. А то размышления интеллигенции о судьбах интеллигенции уже достали.

– Ну эти‑то здесь при чем?

– Эти всегда ни при чём. Послушай, Дэн, чего ты от меня добиваешься? Гражданской скорби? Или скорби по‑крупному? Мне всё равно, что будет по‑крупному, потому что меня не устраивают основополагающие мелочи.

– Это как?

– Это так, что если ты не выносишь манеру человека сморкаться или пить чай, то никакие настоящие его достоинства – ум, доброта, красота – тебя к нему не расположат.

– Так ты что, хочешь уехать?

– В Рим… – мечтательно тянет Принцесса. – Нет, не хочу. Откуда мне знать, чего я хочу? У меня, знаешь, даже нет уверенности, что я прямо‑таки обязана чего‑либо хотеть. У меня как раз есть уверенность в обратном. Там ничего не сгорит?

– Мы расстаёмся? – невпопад спрашивает хахаль.

– Мы все? – смеётся Принцесса. – Страна?

– Нет, мы как мы.

– Только если ты сам этого хочешь.

– Выходи за меня.

Принцесса мирно щурится на огонь. В кои‑то веки её не тянет поучать, обижать, указывать собеседнику на его место. Она стремится ответить кротко, но поскольку нужного навыка к кротости у неё нет, выходит даже чудовищнее обычного.

– К чему такие крайности? Между «расстаёмся» и «давай поженимся» есть множество других позиций. Более приятных.

– И удобных для тебя.

– Судя по тому, как ты умеешь всё испортить, мы уже наслаждаемся радостями брака. Дэн!

– Ты тоже умеешь.

– И я умею, – соглашается она. – Но эти бессмысленные разговоры всегда начинаешь ты!

«Что это за разговоры, – читается на лице хахаля. – Пара фраз о судьбах родины, а подтекст домысливаешь после, бессонными ночами».

– Бессмысленно постоянно мусолить одно и то же, – говорит он. – Но один раз поговорить надо. Чтобы стало понятно.

– Разве не было понятно с самого начала?

– То есть для тебя формат не изменился?

– Ведь договорились же, – шипит Принцесса, – без претензий! Почему нельзя спокойно поесть и провести ночь?

Бедняжка хахаль уже ел себе руки с досады, что начал. Но ему очень хотелось определённости, или перемен, или такой точки, которая положит начало трагедии другого рода. Поскольку то, чему она положит конец, не тянуло на трагедию даже в его собственных глазах.

– Я не буду предъявлять претензии, – говорит он, – а ты будешь до меня снисходить. Так тебе видится?

– Пожалуйста, считай, что это ты снисходишь.

– Попробую, – обещает хахаль. – Приложу усилия. – И в голосе его не слышится особого доверия к своим силам. – Скажи, по крайней мере, я тебе нужен? И зачем?

– Люблю всей душой, – улыбается она. И он, знаете ли, затыкается. И быстро‑быстро вспоминает об оставленной без присмотра плите. Наш хахаль не дурак и прекрасно понимает, что есть вещи, вокруг которых скандал лучше не устраивать. Шутит она так, не шутит – обереги Господь выяснять. Не то выяснишь.