Шизофреник. Да, он оказался высокий, видный, оставалось прояснить вопрос с глазами, но как это сделать, не подобравшись поближе

Да, он оказался высокий, видный, оставалось прояснить вопрос с глазами, но как это сделать, не подобравшись поближе, и как подобраться поближе, если приходится следить (мне! мастеру убегать и прятаться – играть в охотника) за женщиной, с которой (с ней и с её собакой) периодически здороваешься на лестнице, плюс когда‑то она – надеюсь, что не помнит, а ведь помнит, – пришла в мою квартиру, чтобы воспользоваться телефоном.

Со второго по десятое января они встречались каждый день. Объект (вот какие слова вошли в мой обиход) ждал за углом нашего дома, и когда я научился выбирать позицию, то смог видеть, как он вспыхивает радостью и все его движения становятся расслабленнее и точнее. Пёс, колотя хвостом, сновал в ногах, мужчина брал женщину за руку, после чего мы все отправлялись то гулять по городу, то в ресторан – и, в конце концов, к объекту на квартиру. (Где‑то в этом районе, судя но номеру телефона, жил Херасков, и я порою отвлекался от своей безрадостной миссии, вертел головою по сторонам, воображая телефонного друга в случайных прохожих приемлемого возраста – и ни один из них меня не устраивал, ибо тот, кого я хотел увидеть, неизбежно оказывался привлекательнее и ярче мимолётных бесцветных фигур.)

Они не брезгали полупустым по случаю праздников общественным транспортом (там, в автобусе или трамвае, я мог затеряться, но если честно, я смог бы затеряться, останься мы последними тремя обитателями города и мира, и даже собака – да, с собакой четверо – поворачивалась в мою сторону задом, до того им было на всех наплевать, на людей, предметы и атмосферу, словно всё вокруг существовало понарошку, как мнимые воплощения фантомных идей), да, простите, не брезгали общественным транспортом, но чаще останавливали машину, и я уже не дрожал, поручая спешно пойманному таксисту «ехать вот за ними». Таксисты ничему не удивлялись, и проблема с ними заключалась лишь в том, что некоторые желали поговорить, и некоторые из некоторых не довольствовались молчаливым внимательным слушателем, но требовали слушателя‑спорщика, или слушателя – подпевалу – смотря по тому, что именно горячило кровь данного таксиста, – и я буквально на ходу (вот уж буквально так буквально) учился их осаживать. В целом (для человека, который за последние пятнадцать лет не садился в такси ни разу) считаю, что справился успешно.

В рестораны и кафе, если направлялись туда, я не заходил, ждал снаружи, занимая позицию на противоположной стороне улицы, в подворотне или просто у стены дома. Главным оказалось становиться так, чтобы не мешать движению пешеходов и транспорта; выполнив это условие, человек превращается в невидимку, вплоть до того, что ему с трудом дается обратное превращение. Иногда казалось, что если стоять так, держа в руках бомбу, то и её проигнорируют, если руки уж очень сильно не вытягивать и вообще стоять спокойно, скромно. Прохожие смотрели мимо меня, порою – сквозь меня, и тогда, перехватывая этот безразлично‑жестокий взгляд, я начинал паниковать, гадая, не захочется ли им сквозь меня также и пройти, не только взглянуть. Решительности им было не занимать, но худшее, что случилось за всё время, – несколько толчков и тычков, только один из которых производил впечатление намеренного.

Я упоминал, что подвержен страху смотреть по сторонам; так вот, я смотрел не по сторонам, а в одну точку. Сконцентрировавшись. Отрешившись. Должно быть, люди, которым даровано увидеть Фаворский свет, находят, помимо прочего, правильный баланс концентрации и отрешённости. Потому что недостаточно сказать: «я вас не вижу, я смотрю на то, чего не видите вы», нужно ещё увидеть так, чтобы не презирать тех, кто увидеть не сможет. Или не «увидеть так», а «увидеть то». Находясь в несвойственном мне, противоестественном и, говоря прямо, безобразном положении, я испытывал душевный подъём, и пронизывающий, коченивший меня холод каким‑то образом, так же, впрочем, как и отчётливое сознание неприличия, гадостности того, чем я занимался, да, этот холод каким‑то образом возвращал меня к жизни, словно обрести её можно было только на самых грязных тропах.

К. P.

Потом я очень долго сидел на поваленном дереве, недалеко от почтового дупла.

Здесь, за городом, невесть откуда взялся снег – в достаточном количестве, чтобы мир оцепенел. Мир не был теперь похож ни на что, был тишиной и ясностью воздуха, которые встречаются разве что в книгах, отчётах арктических путешественников и несостоявшихся самоубийц. Был пустотой – не таящей угрозу, а просто пустой‑препустой пустотой. Возможно, какие‑то следы каких‑то животных и птиц пестрили, живили пространства вдали. Возможно, какое‑либо «вдали» действительно существовало. Здесь же снег, пусть он и не выглядел вполне девственным, нетронутым, но побитый дождём, как молью, лежал, будто последняя граница, словно последние пяди бытия перед вратами ада.

Было не настолько холодно, чтобы замёрзнуть, – или уж требовалось приложить экстраординарные усилия, лечь, например, и постараться уснуть, – но и наличествующий холод, незаметный, не жгучий, караулил раззяву, всё внятнее становилось его грозное родство с морозом, стужей: убийцами армий, царями России. И что‑то внутри леденело, твердело, навсегда околевало.

Корней

Что говорить – виноват. Мой косяк. Увлёкся и полетел, далеко позади оставив Принцессу вопить и размахивать поводком. Разошлись ведь: мы домой, они домой – а как вспомнил, как она пищала, плясала и играла ушами и хвостом, так развернулся и бегом, догонять через парк. И вот, догнал, а вокруг кралечки уже новая шайка шематонов. Ах вы, кобели! Я им: прочь с дороги! А мне: сам двигай! Я тя, говорю, ща так подвину – без жопы останешься, нечем срать будет. Был там один чужой ротвейлер, жирный, здоровый, думал, что если кралечка его размеров, то у него и права на неё в таком же габарите. Говорит: сдуйся, козявка. Это, говорю, ты мне, жиртрест? Собачий корм! На кого катишь?

Ротвейлер повернул башку и хмыкнул. «Урою, сука!» – закричал я и бросился.

Не нужно было называть его сукой.

И вот, когда я очухался (мысли и слух появились, а в глазах – чернее матушки грязи), мы были дома, я распростёрся на диване – ни хвостом не шевельнуть, ни лапой, – Принцесса сидела рядом, и её горючие слёзы капали мне на нос, а по кабинету, не торопясь разглядывая книжные полки, прохаживался Алексей Степанович.

В этой истории для меня навсегда остались белые пятна, потому что когда Принцесса нашла в себе силы о ней рассказывать, нашлись тотчас и силы ругаться. «Куда тебя понесло, скотина», «бром будешь пить по пятницам» и всё такое. Информацию я получал вперемежку с бранью. Главное в чём: Лёха, искавший нас в парке, шёл с другой стороны, оказался ближе, чем Принцесса, и очень вовремя подоспел вырвать меня из пасти врага и когтей смерти. Он отвёз нас сперва в больничку, а потом – домой. Он затыкал рот Принцессе и останавливал кровь мне. Ой, чего там было! Испекли пирог во весь бок! И бок, и соответствующее плечо (не могу сказать, правые или левые, самому интересно) обнаружил, продрав глаза, сплошь в швах.

И вот, возвращаясь из наркоза, я лежал под сонной мухой, ни на земле, ни на небе. В каком‑то глуме, сиречь столбняке. И разговоры, которые я слышал, как‑то странно, не по‑обычному текли рядом. То ли по‑другому говорили. То ли я по‑другому разумел. Не вем.

– Вот что, – говорит Лёха, нагибаясь пощупать пол. – Здесь тепло, устроим его на полу. С дивана может скатиться. Есть что подстелить?

Возясь с одеялками, Принцесса очувствовалась и потихоньку, утирая последние слёзы, пустилась гневаться. Излагая свои мысли в сильном конкрете, но без мата. Я давно приметил, что при Алексее Степановиче она хоть и не скупится на ругательства, но только общелитературные. А бедный Лёха за каждое «бля» скрупулёзно извиняется и знать не знает, каковы в быту наши лучшие филологи. И все на Пушкина кивают, ага. Простым людям трудно понимать такие шуточки.

– Слышь, губернатор, – говорит он наконец, – хорош пыхтеть. Он уже сполна получил, нет? Не дело это, когда свои добавляют. – И мне: – Тише, братка, не бойся. Я аккуратно.

Он перекладывает меня на новое место и заканчивает, обращаясь к Принцессе:

– Не вымещай на собаке.

– Я бы рада выместить на вас, Алексей Степанович. Только в жизни, в отличие от искусства, реализм своих позиций ещё не сдал.

Алексей Степанович согласно хмыкает.

– Тебе нужна власть, настоящая власть. Ты натворишь конкретных дел.

Принцесса не сразу спохватывается и успевает победно просиять – сквозь наркоз, через пространство я чувствую её радость, я чувствую тебя всегда, дорогая, – но после смотрит на Лёху испытующе, осторожно, и Лёха разражается смехом.

– Очень смешно. И почему же эта мысль вас так веселит?

– Не та теперь власть, и времена другие. Может, где‑нибудь в диком племени вдали от всего у тебя бы и получилось, как ты хочешь, а здесь не получится. Посмотри даже на диктаторов, какие ещё остались. Разве это диктаторы? Декларация на ножках. Сами знают, что при желании реальные государства могут раздавить их в любой момент, и проводят жизнь, добиваясь, чтобы у тех подобного желания не возникло. Это вместо завоеваний, оргий, Французской Академии и что ещё тебе нужно.

– Но им это удаётся, – бурчит Принцесса. – Разводить реальные государства.

– А ты у нас мастер разводок?

Принцесса передёргивает плечом, садится на пол рядом со мной, очень тихо кладёт руку на мою голову. Я пытаюсь повернуться, лизнуть. Лёха возвращается к книгам.

– А тебе, конечно, Цезарь нравится, – неожиданно говорит он. – Как и твоему Моммзену.

– Нуда, – сухо отвечает Принцесса. – Как и моему Моммзену. Если честно, мне больше всех нравится Сулла.

– Сулла?

– Луций Корнелий Сулла, Сулла Феликс, диктатор, – послушно начинает она, но Лёха её перебивает.

– Знаю, читал. Но что ты в нём нашла?

– «Сам Сулла был человеком надменным, с холодным и ясным умом»! – декламирует она наизусть. ‑

Погодите, сейчас. – Встаёт, находит нужный том, листает, отыскивает. – «В его глазах суверенный римский народ был сборищем черни, герой битвы при Аквах Секстиевых – обанкротившимся мошенником, формальная законность – пустой фразой, а сам Рим – городом без гарнизона и с полуразрушенными стенами. В этом духе он и стал действовать». – Принцесса смеётся, воодушевляется, шуршит бумагой ещё прилежнее. – «Во всём его характере чувствовалась склонность к иронии и, пожалуй, к шутовству».

– Это когда он головы сенаторов у ораторской трибуны выставлял?

– «Могло казаться, что победитель Сулла ни во что не ставит даже и победу… Жаждать и стремиться к чему‑либо, вероятно, казалось ему неразумным в мире, который управляется случайностью и в котором можно рассчитывать только на случайность… Вера Суллы – это вера в абсурд».

– Ага. Остатки Мария выкинуть из гробницы. Такого абсурда у них всех хоть отбавляй.

– Останки, а не остатки. «И вот теперь этот человек появился публично на форуме, добровольно отказался от своей неограниченной власти, отослал вооружённую свиту, распустил ликторов и обратился к собранию граждан с предложением высказаться, если кто желает от него отчёта. Даже самые чёрствые люди были потрясены до глубины души. Сулла сошёл с ораторской трибуны ‑

– Гнильё оттуда уже убрали?

– …и пешком, в сопровождении лишь самых близких людей, прошёл мимо той самой черни, которая восемь лет назад разрушила до основания его дом».

– С чего бы это та самая чернь уцелела?

– О, чернь всегда уцелевает. Обладай она способностью гибнуть, история бы уже давно завершилась согласно Гегелю. Тут вот про проскрипции интересно, хотите? «Сулла не только построил свой режим на господстве насилия, он с циничной откровенностью всегда называл вещи их собственными именами. Этим он бесповоротно восстановил против себя массу малодушных, которая страшится не столько дела, сколько названий… Как это ни странно для виновника проскрипций, Сулла отменил смертную казнь за политические преступления…»

– Ну, и что ещё?

– Ещё он был очень красивым мужчиной, – отрезает Принцесса раздражённо.

– Только помер от вшивой болезни.

– Эти сведения, полагаю, вы в детстве почерпнули из романа «Спартак»? – Принцесса прилагает все усилия, чтобы голос звучал брезгливо и снисходительно. Она ищет нужное место и торжественно зачитывает: – «Он умер не от Фтириазиса, как передаёт один источник. Это неверно по той простой причине, что такая болезнь существует только в фантазии».

– Я понял. – Алексей Степанович смотрит так, что уже не вполне очевидно, кто тут мастер снисходительных взглядов. – Он дал своей солдатне разграбить Афины, полностью вырезал какой‑то народец в Италии, поощрил законным образом, по списку и за награду, перебить пять тысяч граждан, сделал себе и своим фаворитам состояния на конфискациях – и всё это не ради идеи или своей партии, и даже не ради себя, а потому что судьба поставила его заниматься реформой гнилого государственного здания, за которую он никогда бы не взялся добровольно. Это твой идеал?

– Что ж вы так завелись, – говорит Принцесса, – завидуете? Ну ещё бы не завидовать. Столько было в этом человеке смелости, такое сопутствовало ему счастье!

– Нет, милая. Ты ему в книжке рукоплещешь, а в жизни завопишь про права человека.

– Я? – говорит Принцесса сдавленно. – Про права человека?

И вот, пока она не пообещала зарыть за эти слова Алексея Степановича живого в землю, я решил взвизгнуть, дабы разрядить обстановку. Я бы, если честно, взвизгнул в любом случае. Потому что в голове становилось всё туманнее, а в боку – всё больнее. И вот, Принцесса тотчас отдумала Лёху зарывать, а Лёха отдумал зарываться. Я был рад, что они дружно склоняются надо мной и перешёптываются. Самих слов я уже не слышал, спал и видел во сне Суллу Счастливого, который не на нашего ли супруга был похож.