Бытие», гл. 2, ст.7. 8 page

к свободе» над Францией «пронеслось живое дыхание свободы» он, еще так недавно и так грубо издевавшийся и над призывами к свободе и над активной борьбой за нее, подобно бумажке, ле­тящей по ветру, полетел в лагерь революционеров. А когда вос­торжествовала реакция, когда затихло живое дыхание свободы, он стал находить смешной идею прогресса. Люди этого разбора — совсем ненадежные союзники. Они не могут не оказаться «от­зывчивыми на голос правды». Но они обыкновенно недолго отзываются на него. У них для этого не хватает характера. Они мечтают о сверхчеловеках; они идеализируют силу; но они идеализируют ее не потому, что они сами сильны, а потому, что они слабы. Они идеализируют не то, что у них есть, а то, чего у них нет. Потому-то они и не умеют плавать против течения. Они вообще летают по ветру. Удивительно ли, что их заносит иногда в лагерь демократов ветром революции? Но из того, что их подчас заносит этим ветром, еще не следует, что — как уверяет нас г. Минский — «союз между символизмом и революцией — явление внутренне необходимое». Вовсе нет! Этот союз вы­зывается — когда вызывается — причинами, не имеющими пря­мого отношения ни к природе символизма, ни к природе револю­ции. Приводимые же г. Минским примеры Морриса, Метерлинка и Верхарна в лучшем случае доказывают * только то, что и талантливые люди могут быть непоследовательны. Но это одна из истин, не нуждающихся в доказательствах.

Скажу прямо: я гораздо больше уважал бы наших представи­телей «новых течений», если бы они во время революционной грозы 1905—1906 гг. показали, что они умеют плавать против течения и не поторопились схватиться за революционную лиру. Ведь они и сами должны сознавать теперь, что лира эта издавала в их непривычных к ней руках не весьма гармоничные звуки. Уж лучше было продолжать служение чистой красоте. Лучше было сочинять новые вариации, например, на такую старую тему:

Тринадцать, темное число —

Предвестье зол, насмешка, мщенье;

Измена, хитрость и паденье —

Ты в мир со Змеем приползло ¹.

Я не беру на себя роли пророка, я не хочу предсказывать, что наши декадентские «певцы в стане русской революции» пройдут все зигзаги того пути, по которому проследовал в свое время Бодлэр. Но что они уже оставили за собою немало зигзагов, это они прекрасно знают и сами. Г-н Минский пишет: «Давно ли Мережковский красовался в одежде грека, сверхчеловека?

^* Говорю: в лучшем случае, потому что, признаюсь откровенно, я не знаю, в чем именно Метерлинк проявил себя как «апостол свободы и справедливости». Пусть г. Минский просветит меня на этот счет; я буду очень благодарен ему за это.

Давно ли Бердяев носил костюм марксиста, неокантианца! И вот они, подчиняясь силе стихийной, непреодолимой, последней искренности, служат неприкрытой бессмыслице чуда, с упоением участвуют в бамбуле суеверного сектантства, увлекая за собою, будем надеяться, не многих» ¹. Я тоже надеюсь, что гг. Бердяев и Мережковский — а с ними и г. Минский — увлекут «не мно­гий». Но я спрошу г. Минского, каким образом он, так хорошо знающий поразительную изменчивость декадентских представи­телей новых течений, может с победоносным видом указывать на тот факт, что та же изменчивость завела их, между прочим, и «в стан русской революции»?

Но и в изменчивости своей люди эти остаются неизменными в одном отношении: они никогда не перестают смотреть сверху вниз на освободительное движение рабочего класса *. Сам г. Минский, рассказывая историю своего смеха достойного ре­дакторства, признается — разумеется, выражая это по-свое­му, — что когда он сходился с социал-демократами, он хотел пролить на их революционные стремления благодать своей новой религиозности. А теперь, когда он давно уже убедился в том, что его попытка была заранее осуждена на неудачу, он готов с легким сердцем обвинять своих бывших союзников в самых тяжких грехах против «всех высших духовных ценностей» **.

* Кстати, г. Минский, хорошо осведомленный в иностранных литера­турах, должен был бы знать, что свойственные им новые течения возникли именно как реакция против освободительных усилий рабочего класса. Эта истина входит теперь как общепризнанная в историю литературы. Вот, например, что говорит Леон Пино об эволюции романа в Германии: «Со­циализм имел результатом Ницше, т. е. протест личности, которая не хочет исчезнуть в анонимате, против нивелирующей и все захватывающей массы; восстание гения, отказывающегося подчиниться глупости толпы, и — в противность всем великим словам о солидарности, равенстве и об­щественной справедливости — смелое и парадоксальное провозглашение того, что только сильные имеют право на жизнь и что человечество сущест­вует только затем, чтобы время от времени производить нескольких сверх­человеков, которым все другие должны служить рабами».

Эта антисоциалистическая тенденция и сказалась, по словам Пино, в новом немецком романе. Твердите после этого, что новые литературные течения не идут вразрез с интересами пролетариата! Но г. Минский как будто ничего не слыхал об этой стороне новых течений. «О, глухота — большой порок!» (См. «L'Evolution du roman en Allemagne au XIX siècle», Paris 1908, р. 300. [«Эволюция романа в Германии в XIX веке», Париж 1908, стр. 300] и след.)

** «На общественные темы», стр. 193 — 199.

X

Довольно об этом. Характеризуя г. Мережковского, г. Мин­ский говорит:

«Мережковский с большой наивностью раскрывает перед нами причины, почему он верит в воскресение Христово.

«Перед несомненно гниющей массой что значит сомнительное нетление в славе, в памяти человеческой? — спрашивает он. — Ведь самого драгоценного, единственного, неповторяемого, что делает меня мною — Петром, Иваном, Сократом, Гёте, в лопухе уже не будет». Словом, причина ясна: Мережковский боится смерти и желает бессмертия» *.

Что верно, то верно! Г-н Мережковский боится смерти и желает бессмертия. А так как наука за бессмертие отнюдь не ручается, то он апеллирует к религии, с точки зрения кото­рой оно представляется несомненным. У него выходит, что бес­смертие непременно есть, так как если его нет, то непременно придет время, когда уже не будет самого драгоценного, един­ственного, того, что делает г. Мережковского г. Мережковским. С точки зрения логики этот довод не выдерживает даже и самой снисходительной критики. Нельзя доказывать бытие данного существа или предмета тем соображением, что если бы этого существа или предмета не было, то мне пришлось бы очень пло­хо. Хлестаков говорит, что он должен есть, потому что в про­тивном случае он может отощать. Этот его аргумент, как извест­но, никого не убедил. Но, как ни слаба аргументация г. Мереж­ковского, факт тот, что к ней, сознательно или бессознательно, прибегают очень многие. И в их числе г. Минский. Вот как пре­зрительно отзывается он о представителях «куцего разума», слишком просто решающего, по его мнению, вечные вопросы бытия: «Смерть? Ха, ха! Все там будем... Начало жизни? Ха, ха! Обезьяна... Конец жизни? Ха, ха! Лопух... ¹ Желая очистить русскую действительность от гнили мнимых ценностей, эти весельчаки, все эти «бойкие» столпы «Современника», «Дела», «Отечественных Записок» — Писаревы, Добролюбовы, Щедрины, Михайловские — незаметно для себя обесценили жизнь и с самыми добрыми намерениями создали тусклую действительность и литературу второго сорта. Реализм, отри­цая божественность жизни, выродился в нигилизм, а ни­гилистическая веселость привела к скуке. Тесню стало душе между обезьяной и лопухом, и делу не помогло ни резание лягушек, ни хождение в народ, ни политическое подвижни­чество» ** ².

Г-н Минский убеждает, что разогнать скуку, причиненную «нигилистической веселостью», нельзя иначе, как усвоив его «религию будущего». Я об этом спорить с ним не стану. Но по­чему так раздражает его «нигилистическая веселость»? Очевид­но, потому, что шутки неприличны там, где решаются вечные вопросы бытия. Но неужели он думает, что люди, обнаружи-

* «На общественные темы», стр. 230.

** «На общественные темы», стр. 251.

вающие неприятную для него веселость, решали эти вопросы с помощью шуток? Известно, что они, наоборот, решали их серьезными усилиями ума: достаточно напомнить рассказ Тур­генева о том, с каким поглощающим интересом относился Белин­ский к вопросу о бытии бога ¹. Но когда серьезные вопросы были решены для них, благодаря серьезной работе их мысли, они, обращаясь к старым, отцами и дедами завещанным реше­ниям этих вопросов, приходили в «веселое», т. е., собственно, внасмешливое, настроение духа. Воспоминание об этой их насмешливости и раздражает нашего серьезного автора. Этот серьезный автор не хочет понять, что, как очень хорошо заметил Марта, когда я смеюсь над смешным, то это и значит, что я от­ношусь к нему серьезно. Весь вопрос, стало быть, сводится к тому, насколько серьезны были те решения «вечных во­просов», к которым приходили «веселые» передовые люди восьмидесятых и семидесятых годов. Г-н Минский, характе­ризующий эти решения словами «обезьяна», «все там будем», «лопух», считает их совсем несерьезными. Но тут он сам очень сильно грешит недостатком серьезного отношения к предмету.

«Все там будем», «обезьяна» и «лопух» указывают на очень определенное миросозерцание, которое можно характеризовать словами: единство космоса, эволюция живых существ, вечная смена форм жизни. Что же тут несерьезного? Кажется, ничего. Кажется, именно такое миросозерцание подготовлялось всем ходом развития науки в XIX столетии. Чего же сердится г. Мин­ский? Его раздражают те «ха-ха», которыми — надо говорить правду — довольно-таки часто сопровождались ссылки и на «лопух» и на «обезьяну». Но ведь надо же быть справедливым. Ведь надо же понять, что с точки зрения указанного миросозер­цания не могли не казаться смешными стародедовские решения вечных вопросов. Решения эти имеют анимистический характер, т. е. коренятся, как я это показал выше (см. мою первую статью «О религиозных исканиях»), в миросозерцании дикарей. Ну, а миросозерцание дикарей очень часто и очень естественно сме­шит цивилизованного человека.

И совершенно напрасно думает г. Минский, что «скука», от которой он и ему подобные ищут спасения в евангелии от де­каданса, ведет свою родословную от нигилистической веселости. Я уже объяснил, что «скука» эта обусловливается такими осо­бенностями психологии современного «сверхчеловека», которые имеют самое тесное отношение к мещанству и как нельзя более далеки от нигилизма. И столь же напрасно пренебрегает он «ве­селостью». «Веселость» «веселости» рознь. «Веселость» Вольтера, его знаменитые «ха-ха», которыми он так больно бичевал изуверство и суеверие, оказали самую серьезную услугу чело-

вечеству. Вообще крайне странно, что наши современные рели­гиозные искатели не любят смеха. Смех великое дело. Фейер­бах был прав, говоря, что смехом отличается человек от живот­ного.

XI

Я вполне верю, что душе г. Минского тесно «между обезьяной и лопухом». Но иначе и быть не может: он придерживается такого миросозерцания, которое заставляет смотреть сверху вниз и на «лопух» и на «обезьяну». Он — дуалист. Он пишет: «Сам по себе каждый индивидуум представляет не монаду, как учил Лейбниц, а комплексную двуединую дуаду, т. е. неразрывное единство двух неслитных и нераздельных элементов — духа и тела, или, вернее, целую систему таких дуад, как большой кристалл состоит из мелких кристаллов той же формы» *.

Это самый несомненный дуализм, но только прикрытый псевдомонистической терминологией. И только этот дуализм открывает г. Минскому дверь в его религию будущего, причем на этой двери написано, конечно: «дух», а не «тело». Как рели­гиозный человек, г. Минский смотрит на мир с точки зрения анимизма. В самом деле, только человек, держащийся этой точки зрения, мог бы повторить за г. Минским следующую предсмерт­ную молитву:

«В этот грустный час смерти, покидая навсегда свет солнца и все, что любил в мире, благодарю тебя, боже, за то, что ты из любви ко мне принес себя в жертву. Вот я провожаю мыслью свою короткую жизнь, ее забытые радости и памятные страда­ния и вижу, что не было жизни, как теперь нет смерти. Только ты, единый, жил и умер, а я, в меру силы, отмеренной мне то­бою, отражаю твою жизнь, как теперь отражаю твою смерть. Благодарю тебя, боже, за то, что ты позволил мне быть свидете­лем твоего единства» **.

Г-н Минский утверждает, что «наука исследует причины, религия — цели». Создав себе бога по анимистическому ре­цепту, т. е., в конце концов, по своему образу и подобию, со­вершенно естественно задаться вопросом, какие цели преследо­вал бог, создавая мир и человека. Спиноза давно уже обратил внимание на эту сторону дела. Он давно и хорошо выяснил, как много предрассудков зависит «от того одного предрассудка, по которому люди обыкновенно предполагают, что все вещи в природе, подобно им самим, действуют для какой-нибудь цели, и даже за верное утверждают, что и сам бог направляет

^* «Религия будущего», стр. 177.

^** Там же, стр. 301.

все к известной, определенной цели (ибо они говорят, что бог |сотворил все для человека, а человека сотворил для того, чтобы |он почитал его)» *.

Раз поставив определенные цели для деятельности сочиненного фантома, человек с большим удобством может придумать все, что угодно. Тогда уже нетрудно убедить себя в том, что «нет смерти», как уверяет г. Минский, и т. п.

Но замечательно, что религиозные искания новейшего времени вращаются преимущественно вокруг вопроса о личном бессмертии. Еще Гегель заметил, что в античном мире вопрос о загробной жизни приобрел чрезвычайное значение тогда, ког­да с упадком древнего города-государства разрушились все старые общественные связи, а человек оказался нравственно изолированным. Нечто подобное мы видим и теперь. Дошедший до самой крайности буржуазный индивидуализм приводит к тому, что человек хватается за вопрос о своем личном бес­смертии, как за главный вопрос бытия. Если Морис Баррэс прав, если «я» представляет собою единственную реальность, то вопрос о том, суждено или не суждено этому «я» вечное су­ществование, в самом деле становится вопросом всех вопросов **. И так как, если верить тому же Баррэсу, вселенная есть не что иное, как фреска, которую, дурно или хорошо, пишет наше «я», то очень естественно позаботиться о том, чтобы фреска вышла возможно более «занятной». Ввиду этого нельзя удивлять­ся ни «чёрту» г. Мережковского, ни «дуаде» г. Минского, ни чему угодно ***.

«Вопрос о бессмертии так же, как вопрос о боге, — говорит г. Мережковский, — одна из главных тем русской литературы от Лермонтова до Л. Толстого и Достоевского. Но как бы ни

^* Бенедикт Спиноза, Этика, перевод под редакцией Модестова, СПБ. 1904 г., стр. 44 ¹.

^** Г-жа 3. Гиппиус говорит: «Виноваты ли мы, что каждое «я» теперь сделалось особенным, одиноким, оторванным от другого «я» и потому непонятным ему и ненужным? Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение — отражение мгновенной полноты нашего сердца. Но другому, у которого заветное «свое» — другое, непонятна и чужда моя молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга. Мы стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся в них ни с кем, говорим, слагаем их уже вполголоса, про себя, намеками, ясными лишь для себя». (Собрание сти­хов. Москва, Книгоиздательство «Скорпион», 1904, стр. III). Вот оно как! Тут поневоле откроешь «мещанство» в самых великих движениях чело­вечества и по необходимости ударишься в одну из религий будущего!

^*** Известно, что «чёрт» г. Мережковского имеет хвост, длинный и гладкий, как у датской собаки. Я решаюсь предложить ту гипотезу, что как необходимая антитеза этого нечестивого хвоста существуют благо­честивые крылья, невидимо украшающие собой спину г. Мережковского. Я воображаю эти крылья короткими и покрытыми пушком, подобно крыльям невинного цыпленка.

углублялся этот вопрос, как бы ни колебалось его решение между да и нет, все же вопрос остается вопросом» *. Я вполне понимаю, что г. Мережковский увидел в вопросе о бессмертии одну из главных тем русской литературы. Но для меня совер­шенно непонятно, каким образом он проглядел, что русская ли­тература дала, по крайней мере, один обстоятельный ответ на этот вопрос! Этот ответ принадлежит... 3. Н. Гиппиус. Он не очень длинен; я приведу его целиком.

ВЕЧЕР

Июльская гроза, шумя, прошла,

И тучи уплывают полосою,

Лазурь неясная опять светла...

Мы лесом едем, влажною тропою.

Спускается на землю бледный мрак,

Сквозь дым небесный виден месяц юный, —

И конь все больше замедляет шаг,

И вожжи тонкие дрожат, как струны.

Порою, туч затихнувшую тьму

Вдруг молния безгрешная разрежет.

Легко и вольно сердцу моему,

И ветер, пролетая, листья нежит.

Колеса не стучат по колеям,

Отяжелев, поникли долу ветки...

А с тихих нив и с поля к небесам

Туманный пар плывет, живой и редкий.

Как никогда я чувствую — я твой,

О, милая и стройная природа!

Живу в тебе, потом умру с тобой,

В душе моей покорность и свобода... **

Тут есть одна неверная — и даже очень неверная — нота. Что значит: «умру с тобой»? То ли, что когда я умру, то со мной умрет и природа? Но ведь это неверно. Не природа живет во мне, а я в природе, иди, вернее сказать, природа живет во мне только вследствие того, что я живу в ней, составляя одну из ее бесчисленных частей. И когда эта часть умрет, т. е. разло­жится, уступив место другим сочетаниям, то природа будет по-прежнему продолжать свое вечное существование. Но зато чрезвычайно тонко подмечено г-жой 3. Гиппиус чувства сво­боды, вырастающее, несмотря на мысль о неизбежности смерти, из чувства единства природы и человека. Это чувство прямо противоположно тому чувству рабской зависимости от природы, которая, по мнению г. Мережковского, должна владеть всякой душой, не опирающейся на костыль религиозного сознания. Прямо удивительно, как могло выйти стихотворение «Вечер»

* «Грядущий хам», стр. 86.

** Собрание стихов, стр. 49 — 50.

из-под пера писательницы, способной взывать, обращаясь к числу тринадцать:

И волей первого творца,
Тринадцать, ты — необходимо.

Законом мира ты хранимо —
Для мира грозного конца *

Чувство свободы, порождаемое сознанием единства и родства человека с природой и нимало не ослабляемое мыслью о смерти, есть как нельзя более светлое, отрадное чувство. Но оно не имеет ничего общего с той «скукой», которая овладе­вает гг. Минским и Мережковским каждый раз, когда они вспо­мнят о своем брате «лопухе» и своей сестре «обезьяне». Это чув­ство нимало не боится «лопушьего бессмертия», которое так пугает г. Мережковского. Больше того, оно основывается на инстинктивном сознании этого столь презренного в глазах г. Мережковского бессмертия. У кого есть это чувство, тому совсем не страшна мысль о смерти, а у кого оно отсутствует, тот не отговорится от этой мысли никакими «дуадами» и никакими «религиями будущего».

* «Собрание стихов», стр. 142. Это стихотворение показывает, что, согласно «откровению» Зинаиды, мир кончится в одно из тринадцатых чисел, причем следующего, четырнадцатого числа уже ничего не будет. Премудрость!

XII

Современные религиозные искатели апеллируют к поту­стороннему фантому именно потому, что в их опустошенных душах чувство это или совсем отсутствует, или является крайне редким гостем. Они ищут в религии утешения, как иные — а иногда, впрочем, и те же самые — ищут его в вине. И очень сильно распространен тот взгляд, что религиозное утешение особенно нужно человеку тогда, когда ему приходится так или иначе платить дань смерти.

Но всякого ли утешает подобное утешение? В том-то и дело, что нет.

«Что такое религиозное утешение? — спрашивает Фейер­бах. — Простая видимость. Утешает ли меня то соображение, что любящий отец на небесах отнял отца у этих детей? Можно ли заменить отца? Можно ли утешить несчастье? Да, по челове­честву можно, а посредством религии нельзя. Как? Разве меня утешит представление о любящем отце, если мой бедный ребенок лежит больным целые годы. Нет... Мое сердце отвергает ре­лигиозное утешение»... **.

** См. «Ludwig Feuerbach in seinem Briefwechsel und Nachlass», dar­gestellt von Karl Grün, B. I., S. 418. [«Людвиг Фейербах в его переписке и литературномнаследии», в обработке Карла Грюна, т. I, стр. 418]

Что скажет об этом г. Мережковский? Мне сдается, что та­кие речи заставляют вспоминать о гордых титанах, а не о жал­ких, спившихся с кругу босяках.

Г-н Мережковский с величайшим презрением отзывается о «лопушьем бессмертии». Ему, как видно, совсем недоступно то бодрящее чувство родства человека с природой, которое так поэтически изображено в приведенном мною стихотворе­нии г-жи 3. Гиппиус «Вечер». Он думает, что «лопушьим бес­смертием» могут довольствоваться только так называемые гру­бые материалисты. Но для полноты характеристики грубых «материалистов» надо сказать, что представление о бессмертии не покрывается для них представлением о «лопушьем бес­смертии». Они говорят также, что умерший человек может жить в памяти других людей. По прекрасному выражению Фейербаха, «Das Reich der Erinnerung ist der Himmel» (царство воспоми­нания есть небо). Но так рассуждать мог только Фейербах, который, что там ни говори, был все-таки материалистом. А вот тонкие господа декаденты таким рассуждением не удо­влетворяются. Ссылка на жизнь в воспоминании производит на них впечатление злой насмешки. Эти тонкие господа, вооб­ще говоря, столь склонные к идеализму, по смыслу которого мир есть лишь наше представление, испытывают чувство глу­бочайшей обиды, слыша, что придет такое время, когда сами они будут жить только в представлении других людей. Им нужно, чтобы сохранилось именно их дорогое «я»; мир, в котором нет этого «я», представляется им, лишенным свободы, миром мрачного хаоса.

Фейербах говорил, что только люди, относящиеся к челове­честву равнодушно или даже презрительно, могут не удоволь­ствоваться мыслью о продолжении существования человека в человеке: «Учение о неземном, сверхчеловеческом бессмертии есть учение эгоизма; учение о продолжении существования человека в человеке есть учение любви» *. И это, без всякого сомнения, справедливо. Наши тонкие и возвышенные господа декаденты потому и видят в вопросе о личном бессмертии основ­ной вопрос бытия, что они — индивидуалисты до конца ног­тей. Индивидуалисту же, можно сказать, по самому его званию полагается быть эгоистом.

Я неправ? Я преувеличиваю? Сошлюсь опять на г-жу 3. Гип­пиус.

«Я думаю, — пишет она, — явись теперь в наше трудное, острое время стихотворец, по существу подобный нам, но ге­ниальный, — и он очутился бы один на своей узкой вершине; только зубец его скалы был бы выше, — ближе к небу, — и еще

* Karl Grün, цитир. сочинение, т. I, стр. 420.

менее внятным казалось бы его молитвенное пение. Пока мы не найдем общего бога или хоть не поймем, что стремимся все к нему, единственному, до тех пор наши молитвы — наши стихи, живые для каждого из нас, будут непонятны и ненужны ни для кого» *.

Почему же «наши стихи», «живые для каждого из нас», никому ненужны и никому непонятны? Да просто потому, что они порождение крайнего индивидуализма. Когда поэту ненужен и непонятен окружающий его человеческий мир, то он сам остается ненужным и непонятным для окружающего человеческого мира. Но сознание одиночества тяжело: это чувствуется и в словах г-жи Гиппиус. И вот, за невозможностью отделаться от него с помощью представлений, относящихся к действительной, земной жизни нашего грешного человечества, измученные духовным одино­чеством индивидуалисты обращаются к небу, ищут «общего бога». Они надеются, что придуманный ими «общий бог» вылечит их от их застарелой болезни — индивидуализма. Выдыбай, боже! ¹ Тщетный призыв! Против индивидуализма не растет ни­какого зелья на небе. Печальный плод земной жизни людей, он исчезнет лишь тогда, когда взаимные (земные) отношения людей не будут более выражаться принципом: «человек чело­веку — волк».

* Цитир. соч., стр. 6.

XIII

Теперь мы достаточно знаем психологию «богостроителей» декадентского пошиба для того, чтобы окончательно выяснить себе, до какой степени немыслимо сочувствие освободительному движению рабочего класса со стороны этих господ. В психоло­гии голодного пролетария они видят лишь мещанство. Я уже сказал, что это объясняется прежде всего их непобедимым, хотя и бессознательным сочувствием к тому «мещанскому» экономи­ческому порядку, который услужливо освобождает их от докуч­ной необходимости жить трудами рук своих. В их презрении к «мещанству» голодного пролетария обнаруживается мещан­ство — истинное, неподдельное мещанство! — сытого буржуа. Теперь мы видим, что их мещанство обнаруживается также и с другой стороны. Оно выражается в том крайнем индивидуализме, благодаря которому делается невозможным не только сочув­ствие их к пролетариату, но даже и их взаимное понимание. Драгоценное «я» каждого из них осуществляет философский идеал Лейбница: оно становится монадой, «не имеющей окон наружу» ².

Представьте же себе теперь, что такая монада, сделавшаяся богомольной под влиянием нестерпимой скуки жизни и непре­одолимого страха смерти, которая грозит уничтожением все

тому же драгоценному «я», решается, наконец, покинуть свою «башню из слоновой кости» ¹. Она, прежде занимавшаяся «тринадцатым числом» и проповедовавшая искусство для искус­ства, теперь с благосклонностью обращается к нашей юдоли плача и задается целью заново перестроить взаимные отношения людей. Короче, вообразите, что монада, «не имеющая окон наружу», переносится порывом исторической бури в «стан революции». Что предпримет она там?

Нам уже известно, что она окропит экономические стремле­ния современного борющегося человечества святой водой своего нового благочестия и окурит ладаном своей «новой» мистики. Но она не ограничится этим, она захочет переделать названные стремления сообразно своему собственному душевному складу. Современное освободительное движение рабочего класса есть движение против эксплуатирующего меньшинства. Сила участников этого движения заключается в их солидарности. Их успех предполагает в них способность жертвовать своими частными интересами интересам целого. Пафосом этой борьбы является самоотвержение. Но монада, «не имеющая окон на­ружу», не знает самоотвержения. Подчинение интересов частей интересам целого представляется ей насилием над личностью. Ей антипатична масса, которая, по ее мнению, грозит ей «ано­ниматом». Поэтому она никогда не заключит искреннего и прочного мира с социалистическим идеалом. Она будет отвергать его, даже невольно ему уступая.

Мы видим это на примере г. Минского. Г-н Минский делает на словах много уступок современному социализму, но на деле все его симпатии склоняются к так называемым революционным синдикалистам ², теория которых есть незаконная дочь анархиз­ма. Социализм школы Маркса кажется ему слишком «власто­любивым». Он не одобряет, правда, и анархистов школы Бен­джэмина Тэкера — крайних индивидуалистов; они представля­ются ему слишком «самолюбивыми». И он решает, что «власто­любие социалистов и проповедь самолюбия со стороны анархи­стов... роднят тех и других не только с идеологией, но и с пси­хологией ненавистной им буржуазии» *. На этом основании вы подумаете, может быть, что г. Минский одинаково далек как от социализма, так и от анархизма. Вы ошибаетесь. Слушайте дальше:

«Вполне радикальными оказываются либертарные социали­сты, которые одновременно отрицают и частную собственность, и организованную власть, и таким образом вправе считать себя совершенно исцелившимися от отравы мещанского жизне­понимания и жизнеустройства» **.

* «На общественные темы», стр. 90 ³.

** Там же, та же стр.

Что же такое эти «либертарные» социалисты, так сильно пришедшиеся по душе нашему автору? Это анархисты школы Бакунина — Кропоткина, т. е. анархисты, называющие себя коммунистами. Принимая в соображение, что в Европе других анархистов почти нет, — немногочисленные последователи Тэкера встречаются преимущественно в Соединенных Штатах Северной Америки, — мы видим, что симпатии г. Минского принадлежат западноевропейским анархистам. Анархисты эти отрицают, как он говорит, и частную собственность и органи­зованную власть. Так как неорганизованной власти анархисты тоже, конечно, не признают, то наш автор точнее выразился бы, если бы сказал, что «либертарные социалисты» отрицают всякое ограничение прав индивидуума. Такое отрицание ка­жется ему очень радикальным, особенно ввиду того, что «либер­тарные социалисты» отрицают также и частную собственность. Восхищенный таким радикализмом, г. Минский готов признать «либертарных социалистов» «совершенно исцелившимися от отравы мещанского жизнепонимания и жизнеустройства». Ока­зывается, стало быть, что единственное движение, чуждое мещанства, есть ныне то, которое совершается в западной Европе под анархическим знаменем. Можно ли отзываться благосклон­нее? Наш благосклонный к коммунистическому анархизму автор не заметил, что «радикализм» этого направления сводится к про­стому паралогизму ¹: в самом деле, нельзя отрицать всякое ограничение прав индивидуума и в то же время отвергать частную собственность, т. е. право индивидуума на присвоение себе известных предметов. Но ум нередко умолкает, когда гово­рит сердце. Индивидуалист из декадентского лагеря не может не питать крайнего сочувствия к индивидуалистам из лагеря «либертарного социализма»*. Комичнее всего то, что г. Минский валит с больной головы на здоровую. Он посылает упрек в ин­дивидуализме именно современному социализму, или, по его терминологии, социал-демократизму. «Вполне возможно, — говорит он, — что понимание мирового процесса как борьбы за экономические интересы нормально и истинно для индивидуа­листа. Но для нас, выстрадавших иное отношение к миру, может быть болезненное, но столь близкое и дорогое нам отно­шение всечеловеческой любви и самопожертвования, — для нас нормальным и правильным является понимание мирового про­цесса как мистерии вселенской любви и жертвы» **.