Три круга Дантова ада 1 page

Очерк

НЕМЕЦ - ЗНАЧИТ ВИНОВАТ

Огромный, не менее полукилометра длиною состав из товарных вагонов, до отказа набитый людьми, тащился на восток. Вернее, на северо-восток, если брать направление от Ростова на Лиски. Днем станции безбожно бомбили, поэтому ехали только ночью. Двигались осторожно, будто ощупью, с потушенными огнями.

За месяц, пока нас окольными путями везли в Акмолинскую об­ласть, в вагоне сложилось содружество людей, объединенных общей судьбою и заботами. Нам всем на сборы дали два часа, и взять с собой разрешили лишь то, что можно унести в руках. Ехали без мужчин, которых забрали на месяц раньше и увезли неизвестно куда. Началь­ник эшелона и несколько военных с винтовками никому не досаждали и в один голос отрицали, что конвоируют нас. Да и мы так не считали: не преступников же везут!

Невдомек было тогда, каких огромных размеров нас постигла общене-мецкая беда. Почти один миллион советских немцев, тысяча тысяч человек, от грудных младенцев до глубоких стариков, здоровых и больных, в том числе находящихся в больницах и даже в родильных домах, рядовых и руководителей, - от сельского до самого высокого ранга в Немецкой республике и в других столицах, генералов и акаде­миков, бойцов Красной Армии и командиров, крестьян, рабочих, слу­жащих, интеллигенцию - всех густым гигантским гребнем, будто тифозную вошь, тщательно вычесали из общества и оправили в Си­бирь, на Алтай и в Казахстан.

Не приняли мы всерьез изданный тогда, 28 августа 1941 года Указ Верховного Совета о тотальном переселении немцев Поволжья. По­считали, что Украины он не касается: всех врагов народа в немецких селах у нас еще в 1937 году забрали. Потому и удивились: почему и нас выселяют? Да еще всех поголовно?

Только года три назад смог я увидеть большинство изданных по немцам указов - одинаково неуклюже, искусственно состряпанных. Первенство в этом отношении по праву принадлежит, конечно, тому, самому первому государственному акту от 28 августа 1941 года.

В результате 420 тысяч советских немцев из Поволжья и около 500 тысяч из других районов страны были репрессированы по недоказа­тельному обвинению. Исходя из единственного принципа: немец - значит виноват!

"Мудрый" указ этот не был бескорыстен для его создателей. Хотя в нем не упоминается о конфискации имущества переселяемых немцев, но фактически это было неслыханное "узаконенное" ограбление наро­да в пользу государства. Одним росчерком пера почти миллион немцев (а точнее 855.674 чел.) лишился всего, что несколькими поколениями было нажито: жилья, домашней живности, убранства и утвари, собра­ний книг, музыкальных инструментов, многолетних запасов продо­вольствия. Словом, всего, что всегда в достатке водилось в добротном немецком доме. Конфисковано было и все колхозное имущество, до­бытое общим потом и кровью. С собой разрешалось взять только одежду, постели, часть посуды и продукты на дорогу. За этим строго следили специально приставленные к каждому селу военные.

Теперь, почти пятьдесят лет спустя приходится диву даваться, какими же слепыми исполнителями должны были быть подчиненные, чтобы в тех экстремальных условиях начавшейся войны безгласно выполнять повеление Вождя, оскорбленного вероломством Гитлера. В то крайне тяжелое для страны время, когда истекала кровью отступа­ющая армия, в ожидании эвакуации умирали раненые, не хватало вагонов для подвоза свежих сил, боеприпасов и продовольствия, не на чем было отправлять на восток демонтированное оборудование и спе­циалистов с заводов и фабрик, эвакуировать миллионы беженцев, 20 тысяч (двадцать тысяч!) вагонов на три-четыре недели были использованы для того, чтобы вывезти на восток ставших ненавистными советских немцев. Право же, напрашивается вопрос: какие же немцы были для Сталина опаснее в тот момент: те, что вооружен-ные до зубов, шли на нашу страну, или эти - ставшие "козлами отпущения"?

Их вне всякой очереди сажали в вагоны, чтобы отправить "в новые районы", по пять-десять семей распределить в глубинных колхозах, по щепотке рассеять на огромной территории Азии и Сибири, начиная с Красноярского края на востоке, Семипалатинской и Акмолинской областей на юге, Омской области на западе. Чтобы затерялись они, как былинки, в инонациональной среде.

Советские немцы должны исчезнуть с лица земли! Так решил наш Великий Вождь и распорядился.

О том, как осуществлялись его великие предначертания я могу рассказать, опираясь не только на свои, но и на воспоминания своих сверстников, которые помогли мне составить правдивую панораму народных бедствий.

- По-разному встретили немцев в тех самых "новых" местах, -
вспоминала Фрида Вольтер. - К прибытию нашего эшелона на стан­цию
Алейская съехались из разных колхозов председатели с санным обозом. Будто на невольничьем рынке выкрикивали: "Кузнецы есть? Кто кузнецы - подходи! Плотники, плотники нужны! Трактористы, механизаторы - давай сюда! Бухгалтер или счетовод нужен! А агроно­ма или зоотехника нет?"

Одинокие женщины, да еще и с детьми, старики и интеллигенты шли "третьим сортом". Им суждено было попасть в самые отдаленные и бедные колхозы, где многие пропали с голоду. Погрузили они на сани свои нищенские пожитки, и сами вслед за ними пешком побрели в бескрайнюю заснеженную степь. В такой колхоз попала с матерью и Фрида.

- Нас с Украины везли больше месяца, - продолжала она свой
рассказ. - Как раз под ноябрьские праздники на место прибыли. А там
уже снег выпал глубокий. Мы все легко одеты были, многие в одних
только туфельках, или галошах, пальто осеннее. Что за два часа сооб­ра-
зишь? Из одежды схватили, что под руки попало: нам сказали, на две недели эвакуируют. "Не берите с собой много вещей и продуктов, там вам все дадут!" - настаивали пришедшие за нами военные. Так что пришлось в туфельках по снегу идти. А холод и ветер - зима, Сибирь. Многие сразу же обморозились. Жуть, что было! Рассказать - никто не поверит! Спасибо, местные пожалели, баньку истопили, согрели, накормили с дороги. Не было еще тогда, в начале войны такого зверского отношения к немцам. Это потом, когда похоронки косяком пошли, они на нас злобу и обиду вымещали.

С просьбой поделиться воспоминаниями об августе 1941 года я обратился к старым своим собеседникам Виктору Вернеровичу Штирцу и Ивану Александровичу Герберу. Они были тогда подростками, могли многое не понимать из происходящего, но остро, по-юношески должны были чувствовать.

- Знаете, - начал более впечатлительный и нетерпеливый Иван Александрович, - все это напоминало библейский апокалипсис: по всей деревне плач стоял, суета неимоверная - тысяча дел незакончен­ных у всех оказалось. Еще больше - связанных с приготовлением к отъезду. Из дворов доносился визг забиваемых свиней, несло запахом смоленой щетины, перемешанным с ароматом жареного мяса, которое заливали жиром, чтобы взять с собою в дорогу. Хозяйки в поте лица перемешивали тесто, чтобы успеть испечь хлебы: вряд ли удастся по дороге что-то купить. Такая кутерьма вызвала бы у детей неслыхан­ное веселье, но теперь они притихли, понимая, что все это неспроста, впрямь нагрянула какая-то неотвратимая, большая беда.

- В моей памяти эти дни связаны, прежде всего, с переживаниями матери, - включается в беседу Виктор Вернерович. - Ее волновало не только то, что все немалое хозяйство останется - заходи, живи на всем готовом! Мучили вопросы, кто за всем присмотрит, кто накормит, напоит, подоит корову любимую, кто приютит собаку дворовую, к чьей ноге приласкается кошка, привыкшая к домашнему теплу и уюту. Она плакала и тихонько причитала: придется ли когда-нибудь родной Карлсхутор увидеть, пройтись по его знакомым улицам, уви­деть это небо голубое, сады зеленые? Сердцем чуяла: нет, не придется! И, конечно, не ошиблась. Из домов уходили под жалобный вой собак, блеяние непоенных коз, мычание коров, которых уже в тот день неко­му было выгнать на пастбище. Животные будто чувствовали: в селе происходит нечто необычное, тревожное.

- Особенно тяжело было от родного дома трогаться, с деревней прощаться, - продолжал свой рассказ Иван Александрович. - Женщи­ны заголосили, как только телеги с места тронулись. Глядя на них, заревели дети. Не стесняясь плакали мужчины: вместе с домом, с селом, половину жизни своей оставляли. Возница, занаряженный районным руководством из соседнего русского колхоза, сидел на своем месте, низко опустив голову. Бесконечный обоз из сотен подвод дви­гался в сторону Энгельса. В русских деревнях люди выходили на ули­цу, вопросительно смотрели на проезжающие мимо подводы с детьми, стариками, сидящими на мизерном скарбе, горестно кивали головами, совали нам в руки яблоки, помидоры, стараясь хоть этим выразить свое сочувствие. А навстречу на таких же телегах везли измученных беженцев с детьми, стариками и еще меньшим количеством вещей. Они радовались спасенным жизням и близкому приюту. Им, наспех вывезенным из Ленинграда и других городов, суждено было поселить­ся в наших домах, пользоваться оставленным хозяйством, теплом еще не остывших очагов. Перед концом войны многие уехали. Вместо них привезли завербованных на постоянное жительство, и все окончатель­но пошло прахом.

- А вывозили по железной дороге? - вставил я вопрос.

- Да, грузились мы в Энгельсе. Туда добрались только под утро. Извозчики стали кормить лошадей, домой не уезжали. То ли дожида­лись, пока нас погрузят в эшелоны, то ли им велено было везти эваку­ированных в оставленные нами села. Через полмесяца, протащив через всю Среднюю Азию, нас привезли в Рубцовск. Там как на не­вольничьем рынке шла "покупка" специалистов, разбирали по пять-шесть семей в одну деревню, - закончил свой невеселый рассказ Иван Александрович.

- А какую дорогу в Сибирь проделали ваши односельчане, Виктор Вернерович? - спросил я.

- Немцев горной части республики и прилегающих районов Сара­товской области вывозили по железной дороге, которая упирается в волжский город Камышин. На телегах мы доехали до станции Крас­ный Яр, там в набитых, как бочки с селедкой, товарных вагонах нас привезли в Камышин. В конце августа и сентябре там находились одновременно десятки тысяч свезенных отовсюду советских немцев, которые ждали баржи, чтобы продолжить путь по Волге. Ждали и мы там двое суток. Сидели под открытым небом невдалеке от пристани, благо погода была хорошая. Женщины готовили на кострах еду, баю­кали маленьких детей. И ждали... Особенно врезалась мне в память первая наша ночь: море людей, костры освещают кучки прижавшихся друг к другу мужчин, женщин, детей. Рядом широченная, величест­венная Волга. Не спится взрослым, тревога теснит грудь, тяжелые предчувствия давят на сердце. И звучат песни. Немецкие, народные. Песни грустные, мелодичные, созвучные настроениям и чувствам этих людей. Никогда не забуду, как пел этот тысячный хор популяр­ную тогда грузинскую песню "Сулико"...

- На немецком языке? - спросил я.

- На немецком. Другого языка в общении между собою тогда немцы не знали, - ответил Виктор Вернерович и продолжал. - Знаете, это было что-то потрясающее, оставившее память на всю жизнь. Ничего подобного мне никогда видеть и слышать не приходилось.

- И что же было дальше?

- Двое суток спустя мы опять, как сельди в бочке, но теперь уже на барже, тащились вниз по течению Волги до Астрахани. Там снова, в который уж раз, перетаскивали свой скарб, теперь в танкер для пере­возки нефти. В глубоких вонючих трюмах с кое-как отмытыми от масляной массы стенками были устроены трехэтажные нары. Вот туда нас и загнали, чтобы доставить в Красноводск.

- Это, наверное, было что-то совсем ужасное?

- Да, в двух словах не передашь. Никогда не видевшие моря жен­щины причитали молитвы, католики суеверно осеняли себя крестом. И все безропотно, послушно, как и подобает дисциплинированным, российским немцам, опускались в эту зловонную могилу. За трое суток невыносимой вони, духоты и скученности, пока шли морем до Красноводска, половина людей, особенно женщины и дети заболели. В Красноводске зарыли первые жертвы депортации. И не только из нашего этапа. Весь путь от Камышина, через Астрахань, Красноводск, а затем по среднеазиатской железной дороге отмечен многочисленны­ми могильными холмиками, которые оставляли после себя этапы не­мецких переселенцев.

- А в Красноводске?

- Там мы снова перетаскивали наш скарб в телячьи вагоны, и, набитые по 50-60 человек в каждом, тащились на восток. Пока, нако­нец, не приехали в Семипалатинскую область, в небольшую деревню Песчаное.

- Знаете, - включился в разговор Иван Александрович, вспоминая то трагическое время, - я не перестаю удивляться тому, как стойко переносили наши матери навалившееся на нас горе. Они не растеря­лись, не потеряли голову. В момент сборов из вещей надо было ото­брать самое нужное, без чего не обойтись в будущем хозяйстве. Надо было помнить о том, что завтра и каждый день у нее будут просить есть, нужен будет ночлег, что кто-то может заболеть. Что надо поза­ботиться о стариках - родителях, поддержать тех, кто пал духом. Даже если это был наш всегда уверенный в себе отец. И все это делали наши женщины - матери, бабушки...

- Вы тысячу раз правы, Иван Александрович! В долгой нашей дороге я видел, как экономно мама делила продукты, которых остава­лось с каждым днем все меньше. И самый последний маленький кусо­чек всегда брала себе. Как вместе с отцом торопилась она на остановках развести костер, чтобы сварить для нас что-нибудь горя­чее. И нередко бывало так, что эшелон трогался и удавалось спасти только закопченную кастрюлю.

Вот одна из многих беседа, два из десятков подобных рассказов. Я уверен, настанет время, и всенародная эпопея 1941 года предстанет перед людьми в литературных произведениях и научных изысканиях, на музейных стендах, в книгах горьких воспоминаний очевидцев и жертв неслыханного произвола. Написанное здесь - только одна стра­ница этой драматической истории.

В немецкой эпопее был еще один существенный момент, мало изве­стный литературе. Речь идет о судьбе тех наших немцев - фашисты называли их "фольксдойче", - которые попали в оккупацию, были вывезены в Германию, а затем возвращены в Советский Союз. Таких немцев было, оказывается, немало - 208.388 человек, если следовать данным еженедельника "Аргументы и факты" (N 39 за 1988 год).

Следует при этом отметить, что возвратились они на Родину по своей воле, предпочли хваленой Германии свое село, свой колхоз, свою советскую власть и свою Родину - Советский Союз. Сами того не сознавая, они тем самым убедительнейшим образом доказали лояль­ность советских немцев к социалистической Родине, выразили непри­ятие фашистских порядков третьего рейха.

Возвращение их показало, чего в действительности стоили утвер­ждения сталинских властей о "тысячах и десятках тысяч шпионов и диверсантов", якобы скрывавшихся среди советских немцев. По-ново­му встал вопрос, нужно ли было снимать с фронта дисциплинирован­ных и умелых бойцов немецкой национальности, помещать за колючую проволоку и морить голодом сотни тысяч мужчин, отнимать у детей матерей? Надо ли было уже после войны, после возвращения российских немцев из поверженной Германии накладывать на 1.224.931 человек, в том числе и на репатриантов, проявивших истин­ный патриотизм, позорное клеймо спецпоселенцев? Где тут логика и здравый смысл? Нельзя обойти молчанием и то, каким безнравствен­ным способом обставлялось возвращение советских немцев на Родину.

Впервые я узнал об этом в конце 50-х годов, когда обнаружилось, что мой дядя по отцу - Константин Александрович с семьей, живший до войны в Запорожской области и пропавшей для нас без вести, вдруг объявился в Таджикистане, на Исфаринских угольных шахтах.

Тогда, в 1941 году их не успели вывезти в Сибирь, и они оказались в оккупации. Гитлеровцы депортировали их в Германию, а после войны уже по воле Сталина семья очутилась в Таджикистане. Все это узналось, когда мы увиделись после двенадцатилетней разлуки!

Боже мой! Как дядя ругал всех и вся, и в первую очередь себя за то, что поддался обману, поверил "этим советским", будто их отвезут домой, на старое место жительства, на Украину, в Верхне-Рогачикский район, село Николаевку, в колхоз "Роте Фане". Как не дрогнуть было сердцу при мысли ступить ногами на землю, где родился и жил, вернуться к небогатой, но размеренной деревенской жизни, к колхоз­ной кузнице, где колдовал он у жаркого горна!

А что сделали? Ни слова не говоря, заперли снаружи вагоны, про­везли мимо Украины, через всю Россию, Среднюю Азию, доставили в Таджикистан и посадили на спецучет.

- Нет, теперь пусть мне золотого теленка пообещают, больше ни
одному советскому не поверю! Никогда себе не прощу обмана! Как
ребенка обвели вокруг пальца! Ладно уж я четырех дочерей и Артура
в неволю привез. Хорошо, хоть Бертгольд там остался!

Дяди Константина давно уже нет в живых: подвело его натружен­ное сердце кузнеца и горечь обмана. Немногое он тогда поведал. Кто знал, что когда-нибудь об этом можно будет не только открыто расска­зать, но даже напечатать?

Более подробно о том, как все выглядело в реальной повседневно­сти, рассказал мне Адам Адамович Крекер, слесарь КПП треста Чуйпромстрой (Киргизия). Их семья жила в Запорожской области, когда летом 1941 года пришли немецкие оккупанты.

- Знаете, немцы под властью немцев - это вопрос, которым тоже
надо бы кому-нибудь заняться, - сказал он. - Ошибаются те, кто
думает, что бросились наши немцы им в объятия! Ничего подобного!
Отнеслись настороженно, недружелюбно, а кое-где и враждебно. Не
по душе нашему крестьянину пришлась их наглая категоричность и
высокомерие. Удивляла жестокость, в том числе и к нам, "фольксдой­че", как они нас называли.

Летом 1943 года, когда по выражению Адама Адамовича, оккупан­там "крепко дали в зад", местных немцев насильно (!) собрали и вывезли с родных мест в Германию. Уезжать никто не хотел, но сопро­тивляться было не только бесполезно, а и смертельно опасно.

О жестокости оккупантов по отношению к нашим немцам я слышал и раньше. Коллега по давнишней работе в школе Василий Адамович Финько, воевавший на юге Украины, рассказывал о немецкой коло­нии под Одессой, которую гитлеровцы танками сравняли с землей вместе с жителями за то, что они отказались ехать в Германию.

После войны депортированная в Германию семья Крекеров оказа­лась в советской зоне оккупации.

- Кто хочет на Родину, пишите заявление, - говорили политработ­ники всем советским, попавшим в Германию, в том числе и немцам из СССР. - Всем обещаем спокойную жизнь в своих родных местах!

Написали. С радостью уезжали из чуждой им Германии. Предвку­шали скорое возвращение к нормальной жизни в родные села, в поки­нутые дома. Но как только пересекли границу, отношение к ним сразу изменилось. Там им выдавали тушенку, хлеб, продукты, позволяли свободно выходить на остановках, передвигаться по поезду. Теперь неделями не давали ровно ничего. Любезное обращение сменилось молчанием. Двери вагонов заперли снаружи, повезли неведомо куда и везли долго.

Конец сентября - начало октября были холодными и сырыми, а в вагонах не было печек. Сэкономленные до границы припасы пришли к концу, а того, что иногда выдавали, явно не хватало. Дизентерия, другие болезни начали косить людей. Каждая большая остановка пре­вращалась в похороны. Хоронили умерших, где и как придется. Ба­бушку наспех закопали на какой-то станции прямо между путями.

Два месяца тащился поезд, пока, наконец, их вагон не отцепили на станции Николо-Колома в трехстах километрах севернее Костромы. Ее жителей заранее известили, что из Германии к ним везут "настоя­щих" немцев. Посмотреть на них собралось немало людей. Мальчишки с палками пришли, чтобы "фашистов бить".

Но увиденное их обескуражило.

- Это же обыкновенные люди! Такие же бедные, как и мы, - сделали они вывод и разошлись.

- Наш вагон - шесть семей, - продолжал Адам Адамович, - отвезли за 25 километров в колхоз, в котором было 19 домов, а все колхозное хозяйство состояло из 12 коров и 25 овец. И совершенно пустые закро­ма. Голодали страшенно! Единственным доступным продуктом была липовая кора, из которой готовилось все наше "меню".

С весны восьмилетний Адам начал пасти скотину в счет сельхозна­лога. А он был немалый. Каждая семья, в том числе и переселенцы, должна была сдавать ежегодно по 100 яиц, 40 килограммов мяса и 10 килограммов шерсти. Откуда их мог взять переселенец, никого не касалось и не беспокоило.

- Сдавай или посадим! - короткий был разговор.

Только через 14 лет Адам снова увидел поезд: с комендантом Еро-фоновым - до сих пор помнит фамилию "благодетеля" - можно было говорить только с помощью "пол-литра".

Другой мой собеседник Отто Эдуардович Барч - известный в стране спортсмен, неоднократный призер олимпийских игр - из того, после­военного времени мало что помнит: было ему тогда всего пять лет. Но знает, что до 1943 года жили они в Одессе. Потом их насильно отпра­вили в Германию. После Победы возвратили тем же порядком домой, но привезли их не в Одессу, а в Удмуртию и выгрузили в снег в ста километрах от Ижевска под надзор комендатуры.

- В 1957 году впервые выехали из леса, увидели городских людей. До этого мы находились на такой короткой привязи у коменданта, что сразу же, как только было снято ярмо спецучета, мы подались, куда глаза глядят. Попали в Актюбинск, потом в Среднюю Азию, в город Фрунзе.

По-разному складывалась судьба советских немцев в годы войны. Одних в 1941 году отправили в сибирскую ссылку, заперли в лагерях. Другие остались в родных местах, попали в оккупацию, были депор­тированы в Германию, но как ни кружила тех и других по свету судьба, финал оказался одинаков: все попали под власть спецкомендатуры в "местах не столь отдаленных".

Зимним холодом, однако не без добрых, сострадательных сердец, встретила Сибирь обобранных до нитки, сломленных духом пересе­ленцев. Знали они - только работа может спасти их от голодной смерти и полной нищеты. Знали и другое: не бывать в военное время в тылу мужчинам, заберут их из обездоленных семей. И к этому новому испытанию женщины были морально готовы. Но никто и предполо­жить не мог, что вслед за мужчинами будут мобилизованы также и женщины.

В конце 1942 года наряду с мужскими лагерями на стройках, лесо­разработках, в шахтах и рудниках появились поселения трудмобили-зованных немецких женщин, которых принудили оставить в новых, незнакомых местах своих малолетних, беззащитных детей и стари­ков-родителей. Оставить фактически на произвол судьбы, без еды, одежды, под чужим, временным кровом. Не менее губительными были для них и условия физического существования. Они мало чем отлича­лись от тех, в которых находились мужчины. На женщин тоже смот­рели как на "спецконтингент", который "обязан", но "не имеет права". Им говорили:

- Вы знаете, кто такие, откуда и для чего сюда присланы? Вот и работайте!

В землянках, по воспоминаниям Розы Михайловны Киян, было сыро и холодно даже летом. Хозяйничали в них крысы, которые не давали покоя ни днем, ни ночью. То и дело в темноте раздавались испуганные крики женщин, разбуженных пробегающими по ним жи­вотными. Когда в их землянке умерла женщина, крысы отгрызли ей нос. Женщина эта была мобилизована вместе с двумя несовершенно­летними дочерьми, которым она отдавала почти всю свою еду, и умер­ла от истощения.

Начиная с января 1942 года Роза Михайловна работала в тресте Уралсевтяжстрой. Вместе с сотнями других немецких женщин строи­ла она в Березниках магниевый завод и теплоэлектроцентраль. Все строительные профессии перепробовала. И не только она, поскольку кроме женщин, других рабочих на стройке фактически не было. Они были и бетонщиками и арматурщиками, и каменщиками, не говоря уже о штукатурах. Остановилась Роза Михайловна на специальности плотника-опалубщика. Топор, ножовка, молоток были ее постоянны­ми спутниками вплоть до 1948 года, пока не закончилось строительст­во.

- Кормили их по карточкам в столовой. Утром был суп с крапивой и в обед он же, да на "второе" - неизменная затируха из черной муки.

В горле застревала, есть невозможно было. Вольнонаемным немного получше было. Они могли отоваривать карточки американским яич­ным порошком, крупами, иногда тушенкой, добавляя свое, домашнее. И они, и мы с голоду не умирали, но есть хотелось постоянно. Все фактически держались только на 700 г хлеба.

- А как насчет режима?

- Наш лагерь из землянок-бараков не охранялся. Пробовали огра­дить нас деревянным забором, но мы его тотчас сжигали в барачных печках, благо топорами работать умели исправно. Проволочное ог­раждение с вышками и охраной было в мужском лагере в Соликамске. Но они там почти все вымерли. Оставшихся в живых в 1945 году перевели к нам, в Березники. Тоже в лагерь, но посвободнее им стало. Тогда и нам уже давали по карточкам немного побольше продуктов. Мы их немного подкармливали. Тайком, конечно.

- Извините, Роза Михайловна, за не совсем деликатный вопрос: несмотря на мужские профессии вы, надеюсь, не забыли о том, что все-таки являетесь женщинами?

- По правде говоря, об этом мало кто думал, хотя большинство среди нас было незамужних молодых девушек. И не до того было, и не для кого.

А выглядели мы просто ужасно! Тощие, бледные, с огрубев­шими от постоянного холода и ветра лицами. Руки грубые и тяжелые, как кувалды. Одеты в мужскую спецовку - бушлат или фуфайку, стеганные или парусиновые брюки. На ногах - безобразные парусино­вые ботинки на деревянной негнущейся подошве. И каждый день - двенадцать часов работы. "Вот и все кино!" - как у нас говорили.

- Забирали в трудармию женщин от 15 до 50 лет. Были у нас и такие,

у которых остались дома дети. У тети Лизы из нашей бригады дома, то есть там, куда их выслали из Крыма, на руках у матери осталось пятеро детей, наименьшему из которых было четыре года. Она и ждала писем и боялась их. И вот ей сообщили, что бабушка умерла, а дети остались совсем-совсем одни, пошли по людям собирать куски. Сколь­ко горьких слез пролила бедная женщина, даже заговариваться стала! Просилась домой, но до самого 1948 года ее так и не отпустили. Не знаю, собрала ли она когда-нибудь своих детей. Не знаю... Но видеть и слышать материнское горе не хватало сил!

Вместе с Розой Михайловной в разговоре участвует ее соседка по дому Мария Андреевна Функлер. Она тоже была в трудармии, работа­ла недалеко от Сызрани, на кирпичном заводе. Зимой. А летом, как только по Волге пойдут плоты, они на лесобирже вылавливали лес. Все делалось, конечно, вручную. Дедовским способом. Только не деды, а женщины делали работу, которая и не каждому мужчине под силу. Особенно вытаскивать баграми, канатами, а нередко и вручную брев­на из воды и вкатывать их на штабеля. Одно другого тяжелее, водой напитавшиеся, скользкие бревна. А потом еще на машину их грузить надо было. И все время у воды или в воде, а сушиться негде. Одна печка на весь барак. Обвесят ее со всех сторон, вонючие испарения по бараку расходятся.

- Да и на кирпичном, - не дай Бог, как тяжело было! Вспомнить
страшно: и в карьере, и на посадке, и даже на выгрузке из горячих
печей работали наши женщины, - вспоминала Мария Андреевна. – Вот вы спрашивали Розу о питании. Мы тоже должны были, как будто, питаться по карточкам, но их никто не видел. Обворовывали нас
безбожно. Не суп, а водичка какая-то была! Да еще и без соли. Сколько
нам хлеба полагалось - я даже сегодня не знаю. И все, конечно, мол­чали. Молодые были, пугливые, по-русски плохо говорили. А у нас даже постелей не было. Валялись на нарах, как скотина... Как выжили - не знаю. Только в 1948 году оттуда вырвались.

Панорама женской доли будет полнее, если эти рассказы дополнить повествованием о тяжелой участи матери учителя из Латвии Андрея Андреевича Триппеля. Весной 1943 года его мама Анна Филимоновна по мобилизации была направлена в так называемый Джидсгрой, под

самую монгольскую границу на строительство и эксплуатацию воль­фрамового рудника. Вся власть в этих гиблых таежных местах на реке Джида принадлежала вездесущему НКВД. Кроме лагерей для полит­заключенных и уголовников никого ближе, чем за сто километров, не было.

Различие между "мобилизованными" немецкими женщинами и заключенными состояло лишь в одном: вокруг их бараков не было проволочного заграждения. Все же остальное - одежда, еда, жилье, работа и обращение со стороны вольнонаемного персонала - были одинаковыми. Двенадцать часов тяжелейшего, каторжного труда за баланду и 600 г хлеба - были жестокой их повседневностью. Специаль­ность тоже была у всех одна: общие работы - лопата, кирка, лом и тачка.

С окончательно подорванным на добыче руды и без того слабым здоровьем Анну Филимоновну через год отправили на лесоразработ­ки, где самой легкой работой была обрубка сучьев. Зимой - снег по колено, летом - всепроникающий гнус, от которого спасал, и то плохо, только туго натянутый на шее душный накомарник, и крепко завязан­ные рукава и шаровары. Весною 1945 года с сердцем у нее стало настолько плохо, что пришлось ей, сорокалетней, определить первую группу инвалидности и отпустить домой, к сыну, в Красноярский край. глубинный Посеевский район, расположенный в 180 километрах на север от Красноярска.

- Не могу забыть об одном случае, о котором, вернувшись с проклятого Богом и людьми Джидстроя, рассказывала мама, - вспоминал Андрей Андреевич. - Одна из "трудмобилизованных" женщин, уезжая из дома, взяла с собою шестнадцатилетнего сына, переодев его в жен­скую одежду. И там на лесоповале его убило упавшим деревом. Как казнила себя убитая горем женщина: зачем взяла с собою? Может быть, дома жив остался? Вместе с нею все навзрыд плакали... Да разве переживешь такое?