Наскальная живопись

Роман-воспоминание. Отрывок

...Шел 1940-й год.

27-го июня, вернувшись вечером с поля и управившись с хозяйст­вом, я подсела к маме - попить чаю... Мы сидели у открытого окна, пили не спеша чай и слушали радио. Девять часов. Из Бухареста передают последние новости... Тем же монотонным голосом диктор продолжает: Советский Союз потребовал возвращения Бессарабии. Специальная комиссия, в составе (имярек) генералов, вылетает в Одессу, для урегулирования этого вопроса...

Теперь даже трудно себе представить, что сердце, которое почему-то называется вещуном, ничего не возвестило... Как будто еще совсем недавно в прибалтийских республиках не произошло нечто подобное и как будто мы не могли догадаться, во что это выльется! Одно лишь несомненно: в этот вечер мы в последний раз уселись безмятежно за стол...

Ночью по Сорокской горе непрерывной вереницей следовали авто­машины с зажженными фарами. Нам и в голову не приходило, что в Бужеровке наведен понтонный мост и что это - советские танки и бронемашины, что в нашей жизни произошел крутой поворот и что все привычное, незыблемое оказалось уже где-то, за чертою горизонта! Утром... "новости" явились сначала в виде советского самолета, при­землившегося невдалеке от нашего поля. Еще несколько таких же самолетов на небольшой высоте с ревом пронеслись на запад.

Бросив работу, я вернулась домой. По дороге через село проходили грязные, защитного цвета бронемашины, танкетки...

Поздно вечером я ужинаю...

Открывается дверь и на пороге... румынский солдат...

- Севка! Ты ли это? Слава Богу!..

- Вот этого-то я и не знаю... слава ли Богу? Что тут происходит? Как наши? Я первым долгом - к тебе...

Узнаю его историю. Он по окончании агротехнической школы, 17-ти лет, поступил в артиллерию как волонтер. Образованный, смышленный парень получил звание сержанта. Их часть стояла в Оргееве. Неожиданное появление советских танков и приказ уходить в Румынию застал их врасплох...

Сева... не хотел в Румынию. Но как дезертировать... без разреше­ния?.. Он подошел к тому офицеру, которому сдал на границе приве­денную им артиллерийскую часть и... попросил разрешения дезертировать. К счастью, этот офицер был не румын, а венгр. Он спросил: "Ты кто, румын?" - "Нет, русский". - "Так и иди к русским". Сева бросил свой наган в обозную повозку и пошел пешком обратно.

- Вот я и не знаю: хорошо ли я поступил?

- Разумеется, хорошо! Ты же - русский! Здесь ты - дома!

Разве бы я поверила, если бы мне кто-нибудь сказал, что ни ему, ни мне в России не будет ни дома, ни родины?

Я вела себя, как страус. Прятала голову в работу. Атмосфера ста­новилась душной, наэлектризованной. Все чего-то ждали. И боялись...

На следующий день после расправы над нами я пошла в гориспол­ком. Нет. Я не собиралась "заявить протест". Протестовать можно, если есть хоть какая-нибудь законность. Еще меньше я собиралась просить о чем-либо.

Я рассуждала примерно так:

"В настоящую минуту никто не может попрекнуть меня моим "богат­ством": беднее меня нет никого - кроме ситцевой рубахи и паруси­новых штанов у меня нет ничего - ни шапки, ни башмаков, ни куртки, чтобы ночью укрыться, ни деревянной ложки. Наплевать! У меня есть руки, и работать я умею, но для начала надо мне хоть самые необхо­димые рабочие инструменты. Не голыми же руками работать! Мое имущество должно быть разделено между бедняками. Я - один из них. Я требую свою долю!"

Это заявила я, войдя в кабинет бывшей городской управы, ныне -горсовета.

Мягкий ковер - на всю комнату. Диван. Кресла. Массивный пись­менный стол. В помещении темновато: на окнах портьеры, а за окнами - проливной дождь. С меня льет, как с утопленника. Босые ноги изма­заны глиной.

Передо мной сидят трое. Один из них - тот, что слева, в кресле, Терещенко Семен Трофимович - тот, что вчера выгонял нас из дому.

- С вами поступили правильно. Вы - эксплуататор, и все, чем вы владели, вам так же не принадлежит, как и это кресло.

- Допустим. Но это кресло вряд ли принадлежит вам, хоть вы на нем сидите... и не догадываетесь предложить сесть мне.

Кажется, не в бровь, а в глаз. Переглянулись. Я сажусь и продол­жаю:

- Итак, я пришла за своей долей.

- А на какую "долю" вы претендуете?

- Косу, вилы, сапу, лопату, садовничьи ножницы и опрыскиватель. Этого мне достаточно для сезонной работы.

- Ну! Для одного - этого слишком много!

- Я не одна. Со мною - мать.

- А мать пусть сама - тяп-тяп - поработает. - И с насмешкой, он показывает, как надо, сгорбившись, работать.

- Матери 64 года. Свою мать вы можете, разумеется, пинком за двери вытолкать, а я - не скотина, которая не знает, что о старой матери нужно заботиться.

Вступает в разговор тот, что сидит справа, невысокого роста, чер­нявый.

- Для нас паразит - хуже скота. Вот я - шахтер, этот - рабочий, а
это - крестьянин...

Встаю. Подхожу к нему, беру его за руку и переворачиваю ее ладонью вверх. Пухлая, мягкая рука. Кладу свою: жесткая ладонь, покрытая мозолистой кожей, с твердыми "четырехгранными" мозоля­ми.

- Не знаю, какие руки у шахтеров, а такие, как ваши, я видела у архиерея: купчихам их целовать дают...

Тот, что сидит в центре, пишет короткую записку:

- Вот! По этой записке вам дадут, что надо.
Читаю: сапа, лопата, коса, садовые ножницы...

И вот еще раз - в последний раз! - переступила я порог своего дома... Нет, этот дом уже не был моим. Не потому, что его захватили чужие люди, а потому, что своим безумьем они испакостили то, что было скромным, даже бедным, но... гнездом... Глаза отказываются верить, а сердце чувствовать. Все, что было в доме хорошего, унесено... Меня передернуло, когда я увидела, как раздирают на части портрет отца... К чему такой вандализм? Я вошла в столовую. На полу - слой грязи, стены, прежде сплошь увешанные картинами, были пусты... В углу - ворох тряпья, на столе - ворох бумаг и фотографий... Я передала записку тому, кто назвал себя "главным". Он ее долго читал, хотя там было лишь полторы строчки. Затем сказал:

- Ступайте! Вам выдадут!

Я протянула руку и взяла со стола фотографию моего отца, сделан­ную в год моего рождения, 1907-ой.

- Разрешите взять карточку отца, на память!

Он взял ее у меня из рук, пристально рассмотрел, со смаком порвал на четыре части и бросил в грязь, на пол; затем порвал еще карточку племянницы маминой подруги и изображение двоюродной сестры ма­миного отца, бросив сквозь зубы:

- Все это - проститутки!..

11 июня вышло распоряжение: снять все антенны и сдать радиоприём-ники. Витковские, на винограднике у которых я только что закон­чила работу, сняли антенну, но ночью натянули ее вновь и услышали из Болгарии, что советские войска в Бессарабии готовят какие-то "массовые мероприятия", в сущности которых мы так и не смогли разобраться.

Вместе с тем бросалось в глаза, что в город были согнаны со всех окрестных сел подводы, запряженные лошадьми, с запасом фуража для коней и хлеба для возчиков на 3 дня. Во всех дворах стояли телеги, переминались с ноги на ногу лошади и бродили полные недоумения люди в сукманах с кнутами и торбой хлеба. Все было непонятно и вызывало тревогу...

Не успели мы сесть за стол, как на крылечко взбежала соседка, полуодетая, непричесанная, и быстро-быстро зашептала: "Вы слыха­ли? Петю Маленду среди ночи забрали! Не разрешили ничего с собой взять... Он, жена, дети, все оделись во что попало... Матери не дали с ними попрощаться. Старушка хотела сто рублей ему передать... Не позволили! И многих, многих так среди ночи ни за что ни про что похватали, на подводы погрузили и неизвестно куда везут!.."

Так вот зачем в город согнали столько подвод! Так вот почему радио поотнимали накануне!..

Ну, значит, и мой черед пришел! - спокойно, почти весело сказала я. И не успела я докончить фразы, как увидела Алису, дочь Эммы Яковлевны. Она почти бежала по узенькой улочке мимо дома Алей­никова. Запыхавшись и размахивая руками, она еще издали кричала:

- Фросенька! Ночью за вами приходили... Двое с ружьями. А утром пришли шестеро... Вооруженные... Кричали... Так сердились!.. Мы говорим - не знаем... А они - свое. Ужас, что происходит! Всех похва­тали! Доминику Андреевну, Витковских... Она, бедняжка, беременна, не сегодня-завтра родит, Жозефина Львовна больна... И все равно забрали... И Иванченко, и Гужа... Боже мой! Дети, старики... В чем попало - раздетых, больных... Ой, да что же это? Злодеев так не хватают, а ведь это мирные, работящие, ни в чем не повинные люди!.. Фросенька! Бегите, спрячьтесь. Куда-нибудь бегите, может быть, спа­сетесь...

Она захлебнулась и замолчала. Добрая, растерянная, перепуган­ная Алиса.

- Бегут те, кто виноват, а прячутся - трусы! - с некоторой напыщен­но-
стью сказала я. - Не стану я дожидаться, чтобы меня, как щенка, за
шиворот волокли. Прощайте!.. Куда привезут - будет работа. Было бы
здоровье... - будет и хлеб!

Гроза омыла вечно прекрасную природу, а люди делали свое жес­токое дело: сверху хорошо видно, как бесконечная вереница телег медленно двигалась вдоль Днестра; "хвост" этого похоронного шествия находился за Бекировским шлагбаумом - "головы" давно не было вид­но. Было что-то странное в этой "муравьиной дорожке", которая, как казалось издалека, вовсе не движется. До меня доносился какой-то назойливый шум - что-то вроде жужжания мошек, когда они толкутся столбом в лучах заката.

Я поняла: это плач людей, над которыми издеваются люди же, их братья... Может быть, это была звуковая галлюцинация?

Я шла между маленькими одноэтажными домиками, окруженны­ми тщательно возделанными садиками, где ярко цвели омытые грозой цветы, и так дико было видеть то открытые настежь двери и разбро­санные по двору вещи - опрокинутый вазон герани, детскую куклу, то наскоро заколоченные (должно быть, соседями) двери, то "нетрону­тые" дома, напуганные хозяева которых жались друг к другу и разго­варивали шепотом...

- Бояться нужно только Бога! Но на Него надо и надеяться! - В дверях появилась старушка Эмма Яковлевна. Седая, сгорбленная, она протянула ко мне руки.

- Я заменю вам мать и благословлю вас на крестный путь! Уповайте на милость Господню... и на молитвы матери вашей. Мое благослове­ние будет сопутствовать вам всюду, куда бы вас ни завели неиспове­димые пути Господни! Аминь!

Я опустилась на колени перед этой 86-летней старушкой, и она меня перекрестила, поцеловав в голову.

Я надела солдатские штаны, короткую куртку на пояске и кирзовые сапоги. В рюкзак всунула смену белья, холщовые шорты и рубаху, рабочие башмаки, кружку и ложку. В кармане папины часы (они чудом уцелели, так как были в чистке в тот день, когда нас с мамой выгнали), папин охотничий нож; в другом кармане паспорт, фотогра­фия отца и 6 рублей. Я хотела взять свое одеяло, но Паша настояла, чтобы я взяла их - из чистой шерсти: "Вы не знаете, что вас и ждет; вам оно еще как может пригодиться!"

Спасибо ей, хорошей, доброй русской женщине! Сколько раз спа­сало меня это шерстяное одеяло!..

...В тот момент, когда я перелезла через борт грузовика, судьба моя была решена.

В машине нас было несколько человек, но я запомнила лишь трех: мальчика лет девяти... его родителей - мелких "помещиков" (в кавыч­ках, так как от помещиков-предков у них оставался полуразвалив­шийся домишко и десятин 5-6 земли... на семью из пяти или шести человек) забрали ночью, а сын гостил у бабушки в деревне Боксаны, верстах в пятнадцати от Сорок. Теперь его, маленького и беспомощ­ного, без шапки и пальто, чужие люди везли неизвестно куда, и пере­пуганный ребенок посинел от слез; было больно смотреть на него, но и другие две девочки производили не менее жалкое впечатление: они были в белых бальных платьицах и белых же туфельках на высоких каблучках. Это были сестры, окончившие среднюю школу: сегодня у них был "белый бал" - первый бал в их жизни, к которому они так готовились, и в первый раз в жизни надели высокие каблучки и сдела­ли прическу. Они жались друг к другу и цеплялись вдвоем за... пате­фон и десяток пластинок - все их имущество. Взяли их прямо со школьного бала. Где родители - они не знали. Они не плакали, а только дрожали мелкой дрожью, хотя день был жаркий...

Теперь я уже не помню, как попала в вагон. Помню толпу, солдат, крики, пинки, давку и вагон, битком набитый растерянными и растер­занными людьми. И помню тихий солнечный закат. Такой мирный, привычный, что просто не верилось, что может "равнодушная природа красою вечною сиять", когда вповалку лежат, цепляясь за какой-то скарб, женщины, мужчины, дети в "телячьем" вагоне, где в стене прорезано отверстие с вделанной в него деревянной трубкой, которая и станет нашей первой пыткой - хуже голода и жажды, так как мучи­тельно стыдно будет пользоваться такого рода "нужником" на глазах у всех.

Пытка стыдом - первая пытка. А сколько их еще впереди!

Человек умеет быть изобретательным, когда надо издеваться над себе подобными!

Еще сутки простояли мы на запасном пути на нашей станции Фло-решты...

Утром - комиссия, составившая список и сверившая наличный со­став со списочным. Затем - другая комиссия, отобравшая по списку почти всех мужчин.

Чем они руководствовались? По каким признакам разбивали семьи, разлучали матерей с сыновьями, жен - с мужьями, я и по сей день не пойму... Часть мужчин - и притом вполне трудоспособных - были оставлены со своими семьями; с другой стороны, забирали и довольно ветхих стариков, и - что уже совсем непонятно - забрали из нашего вагона женщину... оставив в вагоне трех ее детей: двух дево­чек, из которых старшей, Марусе, еще не было 15 лет, и младшего мальчика Леню, с тяжелой формой эпилепсии... Бедные дети! Даже птенца, выпавшего из гнезда, жалко. Но эти люди не имели сердца.

Ссылка... Это слово пробуждало много воспоминаний о прочитан­ном: Радищев, декабристы, Шамиль... Наконец, ссыльно-каторжные. Какое-либо преступление, мятеж... И вот виновных - обычно после тюрьмы - отправляют куда-то в чужие края...

В голове путались обрывки песен: "отцовский дом покинул я - травой он зарастает..." Нет, это не подходит! Ведь там говорится: "...малютки спросят про отца... Расплачется жена..." Дети... Жена... Они не совершали преступления. Они остались дома. А здесь? "Не за пьянство и буянство и не за ночной разбой стороны родной лишился я - за крестьянский мир честной". Нет, и это не подходит. Зачем было брать тех двух девочек в бальных платьях с патефоном? Или малыша, гостившего у бабушки? Что же это за ссылка?

Вот это, наверное, подходит - картина Ярошенко "Всюду жизнь", зарешеченное окно "столыпинского" вагона; маленький белоголовый мальчишка бросает крошки голубям; рядом с ним - старик, грустно смотрящий на голубей, на внука... на небо. Это крестьяне, которых, как рассаду, вырвали отсюда, чтобы пересадить туда. Из земли - в землю. Со всем их крестьянским скарбом - с коровенкой, пугалом, конягой.

Я убеждаю себя, что это похоже, но... в мыслях встают вереницы самых разнообразных людей: Зейлик Мальчик - владелец кондитер­ского ларечка, захвативший впопыхах детский ночной горшочек, та старуха из Водян, успевшая взять лишь цветок герани и зажженную лампу, старик еврей, истекающий кровью от геморроя, беременная женщина с дюжиной полураздетых детей и... без единой рубахи для смены и много других самых разнообразных людей - мелких служа­щих, лавочников, гулящих девок, учителей, которых роднило лишь одно: все они не понимали, что с ними происходит, и плакали с пере­пугу и от отчаяния...

Это было необъяснимо, непонятно и, как все непонятное, пугало...

Светает. Утро 14 июня.

Что-то происходит. Стучат отодвигаемые и вновь задвигаемые две­ри. Голоса. Плач. Причитание, вопли... Наша дверь - дверь последнего вагона эшелона - открывается. Начинается перекличка по списку Всех назвали, все откликнулись, но... конвоиры не уходят и начинают новую перекличку, на сей раз не по алфавиту, а вразброс.

Когда из задней половины вагона на переднюю перешли человек 10-12 (из них одна женщина), им велели выйти из вагона и за ними захлопнули дверь.

И у нас заголосили женщины, заплакали дети. Теперь плакал весь поезд. Когда конвоиры вновь обошли состав, разрешив оставшимся дать кое-какие вещи для тех, кого увели, плач еще усилился.

И в третий раз прошли конвоиры по эшелону, о чем-то спрашивая. Что там еще? Оказывается, вызывают знающего и русский, и молдав­ский языки. Никто не отзывается: страх заставляет всего бояться, и люди ведут себя "как мышь под метлой". Мне бояться нечего: разлу­чить меня не с кем. Я отзываюсь...

Меня выводят, и один военный объясняет мне:

- Пойдите по вагонам и объявите: везем вас в такие места, где ничего еще не приготовлено; вас повезем не спеша, а вот ваших мужей отправили ускоренными темпами, так что они успеют к вашему при­бытию все приготовить, построить и там сами вас встретят.

Легко поверить, когда хочется верить, и легче всего обмануть тех, кто хочет быть обманутыми. Так я сама поверила и других обманула. Кто бы смог догадаться, что эта ложь была... О! не для того, чтобы женщины не плакали - сколько раз я слышала поговорку (и убедилась в ее справедли-вости), что Москва слезам не верит. А просто – так легче: кто же будет пытаться сбежать в пути, если таким образом потеряет поехавшего вперед и ожидающего тебя там?..

Однако, вернувшись в свой вагон, я призадумалась. Да, право, так ли это? Ведь отделили и забрали не всех мужчин? И далеко не самых трудоспособных. Почему забрали полуживого старика, бывшего ла­вочника, а его сына, мужчину лет 30-ти, оставили? Почему забрали Леню Слоновского, лысого и с язвой желудка, а его брата Миньку, студента, здорового, как говорится, кровь с молоком, оставили? Поче­му забрали старого священника и инвалида-трактирщика на протезе, а двух здоровых, как быки, коммерсантов - Мейера и Даниила Барзаков - оставили? Пожилого учителя Мунтяна с больным сердцем забра­ли, а его пасынка Лотаря Гершельмана, студента-строителя, оставили? И более всего меня смущало, отчего забрали женщину, оставив трех беспомощных детей, которых теперь везут неизвестно куда?..

Нет, что-то здесь не так!

Но я все еще была далека от мысли, что мне долгие годы придется натыкаться на это "не так" во всех, самых неожиданных аспектах...

Маневр начальника нашего эшелона вполне удался: разделение семей привело к тому, что ссыльные глядели вперед с надеждой... После того, как миновали Челябинск, пошли бескрайние степи. На фоне голой степи один, два, а то и три барака без окон, проволокой обнесенная площадка и странные вышки! И... вереницы людей. Они то стояли, то шли, но как-то странно... Что за люди? И - вышки? Ну, вышки, должно быть, разведывательные, буровые: верно, тут ищут нефть... Увы. Прошло время, и я поняла, что это за вышки...

После уймы мытарств нас пригнали в Молчаново на Оби (оттуда нас должны были рассортировать - более слабых - в колхозы, а более сильных - дальше на север, на лесоповал). Женщины, видя, что их мужей, которые якобы поехали вперед, чтобы приготовить им жилье, нет, поняли, что их обманули, и взвыли... Дети испуганно жались к матерям; старухи, растрепав свои волосы, раскачивались, сжимая ви­ски руками.

О, люди! Те из вас, которые знают, что такое стыд - жгучий, горький, мучительный, вы поймете, как это невыносимо! В России ко многому относятся по-иному: в школах дети посещают всей толпой уборную; в бане женщины всех возрастов ходят голышом; наконец, очень много тех, что побывали в тюрьмах, где стыд совсем утрачива­ется; даже медосмотры проводятся без всякого учета стыдливости. Но у нас в Бессарабии увидеть себя, обнаженную, в зеркале, считалось бесстыдством; мать никогда не показывается дочери голышом или отец - сыну... А тут приходится оправляться в присутствии знакомых мужчин... Пусть от стыда не умирают, но я не нахожу слов, чтобы передать, как это мучительно!

Может быть, глупо, что, вспоминая этот "крестный путь" в изгна­ние, я в первую очередь упоминаю о... нужнике (вернее, - его отсутст­вии), но... это было самое мучительное.

А голод, жажда, духота, усталость?..

"Нас везли". Везли, как нечто краденое, что нужно скрыть... Наш состав останавливали где-то за станциями. Вагоны все время закрыты. В оконца на остановках выглядывать не разрешали. Подавали в вагон то ведро похлебки, то ведро воды, то хлеб. На вопросы не отвечали и никаких жалоб, как, например, просьбы о медицинской помощи, не выслушивали...

Итак, нас везли. И никто в нашем вагоне не имел представления, через какие места нас везут. Но постепенно я начала ориентировать­ся... Так вот он, Днепр, который чуден "при тихой погоде". Впечатле­ния он не произвел, как впоследствии и Волга.

Должно быть, для того чтобы оценить красоту, надо ее наблюдать не из узкого оконца телячьего вагона, когда за спиной - деревянная труба, заменяющая нужник, препятствует вдохновиться даже на са­мом деле красивым видом.

А сам город Кременчуг, по крайней мере та часть, через которую мы проезжали, произвел очень отрицательное впечатление: мы при­выкли, что дома, даже самые бедные, чисто выбелены, окна застекле­ны, промыты, окрашены, а то, что мы видели, было грязно, обшарпано... вместо стекол - то кусок фанеры, то картон или просто тряпки.

Дальше - хуже.

Украина, прекрасная Украина с вишневыми садочками, белыми мазанками, где ты?! Встречались деревни с заколоченными домами; были и какие-то полуземлянки, крытые гнилой соломой. Садиков с вишнями, подсолнухами и мальвами что-то очень мало.

А поля! Большие, безбрежные. Только никак не разберешь, чем засеяны. Пшеницей? Сурепкой? Осотом? А "огрехи" не повторятся? Нет! Богатая Украина выглядела далеко не нарядно...

...На перегоне от Уфы к Челябинску произошла какая-то перемена в отношении к нам конвоиров: появилась сугубая враждебность, сме­нившая прежнее насмешливое отношение.

- Они стали злые, как осы, - сказал кто-то из нас.

...Чем дальше мы продвигались на восток, тем чаще останавливал­ся наш эшелон... И долгие часы стояли. И ждали. Чего? Кого? Все реже, все хуже нас кормили. Иногда казалось, что о нас попросту забыли и сами не знают, зачем и куда везут. Зато все чаще мимо нас проноси­лись воинские эшелоны - теплушки с солдатами, платформы с военной техникой, укрытые брезентом, с часовыми.

И все это с песнями, под звуки гармонии мчалось навстречу нам.

На запад, на запад!..

Вторая декада июня 1941 года подходила к концу...

Нет смысла описывать подробно день за днем все наши мытарства. Достаточно несколькими штрихами набросать наиболее запомнивши­еся "этапы крестного пути".

Как все надеялись, что нас повезут назад! Да что - надеялись! Верили!!!

Но вот мы опять едем... Наконец, я ориентируюсь: мы проезжаем Ленинск и направляемся в сторону Сталинска... Минули Сталинск, едем дальше на юг. Опять одноколейка. Кончилась степь. Пошли холмы, затем - крутые сопки. С трудом пыхтит паровоз, таща в гору длинный эшелон. Приехали! Мы в Кузедееве. Рыжеватые сопки. Тем­ный, хвойный лес. Ель, сосна, пихта, береза и даже дуб. Красивая, многоводная, вся в водоворотах река Кондома...

Скажу откровенно: мне здесь понравилось...

В полном смысле слова "медвежий угол". Больше того, заповедник ХУШ, а то и ХУП века.

Но тут колхозы, Советская власть... В чем это проявляется? В наличии тяжелого, громоздкого управленческого аппарата, пришиб­ленности и полной инертности крестьянства, организованного голо­да... Нас разделили на группы и развезли по соседним колхозам.

Первое, что бросается в глаза, - это отсутствие людей "рабочего" возраста. Видны лишь древние деды в лаптях, гречушниках и поскон­ных рубахах. Есть и детишки, все покрытые болячками. Ни скотины, ни птицы, ни даже собак. Зато... клопы, клопы, клопы! Все кишит ими. Стены просто шевелятся...

Нас в спешном порядке вновь собрали в Кузедееве, посадили в вагоны и... Все были уверены, что мы едем домой...

И вот мы снова в Новосибирске. Опять нас катают с пути на путь... Приехали! Вылезайте!

Что это? Пахнет сыростью, вода... Речной вокзал. У причала - баржи.

Вот это домой!

Значит... нас повезут... на север?!!

Не всех: одному пожилому еврею... сделалось дурно. Из горла хлынула кровь, и через несколько минут он был готов.

Труп оставили на берегу, прикрыв лицо картузом, а плачущую семью - двух старух и полдюжины ребятишек - погрузили в баржу.

Едем. Все дальше и дальше на север.

На каждой остановке часть ссыльных выкликают по списку...

Опять слезы. Не первые. И не последние.

Если собрать все слезы, пролитые в Сибири... То, пожалуй, будет понятно, отчего там столько болот и трясин... бездонных, как страда­ния неповинных людей...

И вот мы в Суйге.

Дикий вид имел наш табор на берегу.

Пестрая, разношерстная команда. Большинство - неработоспособ­ные... Лишь на второй день к вечеру мы добрались до своей лесозаго­товки - барака на берегу Анги...

...Постепенно я убеждалась, что в стране, в которой мне суждено было проживать и которая претендует на звание "бесклассового госу­дарства", существуют не только резко разграниченные классы, но и что между этими классами, вернее кастами, глухая стена враждебно­сти и недоверия.

Где-то, наверху - господствующий класс, "класс угнетателей". К ним я еще не успела присмотреться и соприкоснулась с ними лишь дважды: когда они руководили изгнанием нас с мамой из родного дома, и когда они руководили "великим переселением народов" в телячьих вагонах из Бессарабии (и как в дальнейшем я узнала, из Литвы, Латвии и Эстонии).

Ссыльные тридцатых годов. Это очень пестрый контингент - несча­стный, запуганный. Большая часть - с Украины или из Алтайского края. Глубокие старики и молодежь. Люди 40 лет редки. Много жен­щин с детьми. Как мне после объяснили, мужчин похватали в 37-ом году.

Там-то, в Нарымском крае, я и услышала впервые о 37-м годе, когда по рекам шныряли катера - "черные вороны", и люди по ночам вздрагивали, заслышав рокот мотора.

Должна признаться, что когда в Бессарабии мы читали об этом в газетах, то до нас не доходило, равно как не доходило, что во время коллективизации людей высылали целыми семьями в Сибирь... Равно как не верили, что в 33-м году на Украине был голод.

- Слыханное ли дело - на Украине голод? Да Украина всю Россию прокормит и еще для экспорта останется! Все это капиталисты от зависти клевещут...

Но был еще один "класс", положение которого было для меня не совсем понятным.

Как-то к нам пригнали молодежь 17-18 лет.

Сразу бросалась в глаза некая порода - черты лица, фигура, посадка головы, тонкие руки с длинными пальцами. Обуты они были в вере­вочные лапти или чуни и в колхозную дерюгу, тем неожиданней было слышать, когда они пели... романсы Чайковского, Глинки или оперные арии... Разговорная речь была уже сильна засорена сибирским диа­лектом и матюгами, но в ней проскальзывали книжные обороты речи и неожиданные для тайги слова. И ко всему этому они были... негра­мотны, или, в лучшем случае, безграмотны...

Что привело их в Сибирь и что довело их до такого состояния - осталось неясным. Говорили, что это дети, потерявшие родителей и "усыновленные" колхозом.

"Потерявшие"! Умерли от голода в 33-м? Тогда, однако, прежде всего умирали дети. Погибли в 37-м? Или, быть может, где-то живы, но в тюрьме, а детей просто отобрали? Как у наших женщин отобрали мужей, сыновей?..

Не знаю, как это объясняют врачи; не знаю, что об этом думают философы. Знаю только то, что пережила я и что наблюдала на других.

Хуже всех переносят голод люди, привыкшие к калорийной - бога­той белками и жирами пище. Они остро страдают, буквально звереют от голода - и затем очень скоро падают духом и обычно погибают.

Яркий тому пример - представители балтийских народностей, осо­бенно эстонцы. Они быстро переступают грань обратимости, и, если голодовка затянется, то только чудо может их спасти.

Куда делись те бравые, рослые ребята, так четко маршировавшие по Норильску? "Алиментарная дистрофия Ш", "Хроническая дизенте­рия" (проще - атрофия слизистой желудка и кишок), все формы туберкулёза!.. И крупные скелеты, обтянутые шелушащейся кожей, перекочевали под Шмитиху - в братские могилы на кладбище у под­ножия горы Шмидта...

Знамя. 1990, № 3, 4.

* * *

С января 1935 по июнь 1941 г. в стране репрессировано 19 840 000 человек, из них казнено - 7 миллионов.

На 22 мая 1939 г. в стране насчитывалось 63 исправительно-трудо­вых лагерей (ИТЛ), 425 исправительно-трудовых колоний (ИТК), свыше 50 колоний для несовершеннолетних.

В День поминовения вдоль железных дорог Литвы горят свечи. Много свечей. В память о 300 тысячах литовцев, вывезенных в сорок первом - пятьдесят втором в Сибирь, Казахстан, на Урал... Литовские свечи горели и в Томской области. 118 человек под эгидой Союза ссыльных Литвы прилетели в Томск специальным авиарейсом. И большинству из них удалось с помощью томичей за полторы недели отыскать и вернуть на родную землю останки родных и близких, оказавшихся в Сибири поневоле.

300 тысяч депортированных за двенадцать лет литовцев - и около 30 тысяч расстрелянных в кровавом тридцать седьмом в одном только Томске, не насчитывавшем тогда и 150 тысяч жителей. Половина Томского населения накануне и после войны состояла из спецпересе­ленцев разных национальностей, в большинстве своем - "раскулачен­ных" российских крестьян, которых и в этом бедственном положении могли приговорить к расстрелу. Двести - триста смертников ежедневно - такова, по данным томского "Мемориала", была норма 1937-го года в Нарымском округе...

Виктор НИЛОВ. Огонек. 1990. № 38.

НЕМЦЫ

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья

По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Повол­жья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенными немцами Поволжья.

О наличии такого большого количества диверсантов и шпио­нов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следователь­но, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти.

В случае, если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии, немецкими диверсантами и шпионами в республике немцев Поволжья и прилегающих районах и случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья.

Во избежание таких нежелательных явлений и для предуп­реждения серьезных кровопролитий Президиум Верховного Со­вета СССР признал необходимым переселить все немецкое население, проживающее в районах Поволжья, в другие районы, с тем, чтобы переселяемые были наделены землей и чтобы им была оказана государственная помощь по устройству в новых районах.

Для расселения выделены изобилующие пахотной землей районы Новосибирской, Омской областей, Алтайского края, Ка­захстана и другие соседние местности.

В связи с этим Государственному комитету обороны предпи­сано срочно произвести переселение всех немцев Поволжья и наделить переселяемых немцев Поволжья землей и угодьями в новых районах.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.КАЛИНИН

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А.ГОРКИН

Москва, Кремль. 28 августа 1941 года

----------------------------------------

Указы, постановления и другие государственные документы, не имеющие ссылки на источник, представлены в сборник соответствующими национальными Обществами и публикуются под ответственность редактора-составителя.

* * *

Первыми с территории Северного Кавказа принудительно пересе­лялись советские немцы. С сентября 1941 по январь 1942 г. были переселены:

из Чечено-Ингушской АССР - 819

Краснодарского края - 37 723

Кабардино-Балкарской АССР - 5803

Северо-Осетинской АССР - 2415

Дагестанской АССР - 7306

Калмыцкой АССР - 5843

Орджоникидзевского (Ставропольского) края - около 70 000

Ростовской области - 38 288 человек.

Вопросы истории. 1990. N 7.

* * *

...Уже несколько дней тому назад говорили о поголовном переселении всей республики немцев Поволжья от мала до велика (до 1 млн. человек) в Среднюю Азию или за Алтай. И вдруг это коснулось мос­ковских немцев, вплоть до Риты Вильям, например. Именно в эту страшную дождливую ночь узнали об этом в Переделкине Кайзеры и Эльснеры (живущие у Павленки), чистые, честные, работящие люди. Они завтра должны выселяться в Казахстан, за Ташкент. Всю ночь это меня давило. Сколько горя и зла кругом, какими горами копится человеческое разоренье, сколько счетов, друг друга перекрывающих, прячет за пазуху человеческое злопамятство, сколько десятилетий должно будет уйти в будущем на их обоюдостороннее погашенье.

Из письма Б.Л.ПАСТЕРНАК З.Н.ПАСТЕРНАК

от 12 сент. 1941 г.

Огонек. 1990. N1

* * *

...С 3 по 20 сентября 1941 года только из республики немцев Повол­жья в Сибирь и Казахстан было выселено 376,7 тысячи человек, то есть практически все немецкое население. Всего же на 25 декабря 1941 года из 15 союзных и автономных республик, 26 краев и областей было переселено 894,6 тысячи немцев. В это число не вошли еще многие тысячи советских немцев, отзывавшихся из армии в самый разгар боев и эшелонами перевозимых за Урал...

* * *

Вот проект записки Берии, обнаруженный в материалах ГУЛАГа НКВД СССР.

"Совершенно секретно.

№ 2714/Б

В Государственный Комитет обороны

тов.Сталину И.В.

В Воронежской области проживает 5125 человек немецкого насе­ления, в том числе членов и кандидатов ВКП(б) - 45 человек, членов ВЛКСМ - 143 человека.

На учете как антисоветский и сомнительный элемент состоят 112 человек.

В целях предотвращения антисоветской работы со стороны прожи­вающих в Воронежской области немцев НКВД СССР считает целесо­образным состоящий на учете как антисоветский и сомнительный элемент арестовать, а оставшуюся часть немецкого населения в числе 5013 человек переселить в Новосибирскую область.

Партийно-советские организации Новосибирской области хода­тайствуют о вселении в область немцев.

Представляю при этом проект постановления Государственного Комитета обороны и прошу Вашего разрешения.

Народный комиссар внутренних дел СССР Л. БЕРИЯ

8 октября 1941 г."

* * *

...В январе 1942 года Государственный Комитет обороны обязал НКВД СССР создать из переселенных "рабочие колонны и отряды" (раз уж не получилось создать из них "пятую колонну"), "установить в них дисциплину", "обеспечить высокую производительность труда" и "высокие производственные нормы". Что в переводе с канцелярского языка означало жизнь за колючей проволокой и вышками с охраной, режим и нормы ГУЛАГа. "Трудармия" пополнилась новым, как зна­чилось в официальных бумагах, "контингентом". Места на лесопова­ле, у станков и в шахтах занимали переселенцы...

* * *

На 1 октября 1949 года на так называемом спецпоселении находи­лись 2.134.188 человек, из них немцев - 1.099.758

* * *

О ходе переселения в НКВД СССР ежедневно поступала информа­ция.

Из Сводки N 9 от 12 сентября 1941 года по Алтайскому и Красно­ярскому краям:

" 11 сентября на ст. Барнаул прибыл эшелон N 875 в количестве 2358 человек. В пути следования было 2 случая смерти: умерла больная туберкулезом девочка 16 лет... и ребенок 22 дней... Эшелон на станции Барнаул перегружен на 3 баржи и отправлен водным путем".

"В пути следования эшелонов с немцами-переселенцами в... обла­сти Казахской ССР и Новосибирскую обл. (около 110 тыс. человек): отстало от эшелонов 557 человек, бежало - 8, умерло - 437, родилось -143, были сняты с поезда по болезни - 77".

...Из Сводки N 5 от 5 октября 1941 года по Алтайскому краю:

"Готовых жилых домов имелось 10202 на 34586 человек. Домов, подлежащих ремонту, имеется 3982 на 9365 человек. Выявлено обще­ственных зданий, пригодных для жилья, 189 на 2798 человек. В поряд­ке изъятия освобождено 12747 квартир на 53408 человек. Всего можно разместить по краю около 100 тыс. человек".

Новое время. 1990. N 17.