Мама, — говоришь ты, — я прощаю тебя». И лед в твоем сердце зазвенел, дал трещину

Саэки‑сан замолчала. Руки разжались. Она вынула из волос заколку и без колебаний вонзила острым концом в левое запястье. Со всей силы. Потом правой резко надавила рядом на вену. Из ранки показалась кровь. Первая капля сорвалась и неожиданно громко ударилась об пол. Не говоря ни слова, Саэки‑сан протянула руку мне. Упала еще одна капля. Наклонившись, я прижался к запястью губами и слизнул вытекавшую кровь. Закрыл глаза, пробуя ее на вкус. Подержал во рту и медленно проглотил. Кровь попала в горло, постепенно впитываясь в иссохшую корку моей души. «Сколько мне нужно этой крови?» — вдруг подумал я. Ведь моя душа так страшно далека отсюда. И в то же время тело мое — здесь. Настоящий «живой дух». Захотелось даже высосать всю кровь Саэки‑сан, без остатка, но сделать этого я не мог. Оторвавшись от руки женщины, я поднял на нее глаза.

— Прощай, Кафка Тамура, — вымолвила она. — Возвращайся обратно, живи дальше.

— Саэки‑сан…

— Ну что?

— Я не понимаю, зачем мне жить.

Она отстранилась, посмотрела на меня и, протянув руку, приложила палец к моим губам.

— Смотри на картину, — тихо сказала она. — Всегда смотри на картину, как я.

Она шагнула к двери, отворила ее и, не оглядываясь, вышла. Дверь закрылась. Я стоял у окна и смотрел ей вслед. Ее силуэт быстро растворился в тени какой‑то постройки. Опершись на оконную раму, я долго не мог оторвать взгляд от того места, где она исчезла. А вдруг вспомнит, что забыла мне что‑то сказать, и вернется? Но Саэки‑сан не вернулась. Осталось пустое место, дырка в пространстве — и больше ничего. Спавшая пчела очнулась и снова закружила по комнате. Наконец, словно что‑то вспомнив, вылетела в открытое окно. Солнце светило по‑прежнему. Я вернулся за стол, где стояла ее чашка. На донышке еще оставалось немного чая. Трогать ее я не стал. Чашка, казалось, хранила в себе воспоминания, которые теперь должны уйти навсегда.

Сняв рубашку, я натянул свою пропотевшую майку. Нацепил на левую руку мертвые часы. Надвинул задом наперед кепку — подарок Осимы, — посадил на переносицу солнечные очки с синими стеклами. Надел поверх майки рубашку с длинным рукавом. Зашел на кухню, налил из‑под крана воды, выпил. Поставил стакан в раковину и огляделся. Обеденный стол, стулья… Тот стул, на котором сидела девушка, сидела Саэки‑сан. На столе чашка с недопитым чаем. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. «Ты уже должен знать ответ», — сказала Саэки‑сан.

Я вышел из дома, закрыл за собой дверь, спустился по ступенькам с крыльца. Вслед за мной, четко отпечатавшись на земле, скользнула моя тень. Казалось, она приклеилась к ногам. Солнце стояло еще высоко.

Солдаты дожидались меня в лесу, привалясь спиной к деревьям. Увидев меня, не задали ни одного вопроса — похоже, уже знали, что я надумал. Винтовки все так же были закинуты за спины. Долговязый жевал травинку.

— Вход еще открыт, — заявил он, не выпуская травинки изо рта. — Мы только что смотрели. Тогда, во всяком случае, был открыт.

— Ну что? Так же быстро пойдем, как в прошлый раз? Поспеешь за нами? — спросил коренастый.

— Ничего. Поспею.

— Когда мы придем на место, вход закроется. Что тогда делать‑то будешь? — поинтересовался долговязый.

— Сюда уже не вернешься. Бесполезно, — предупредил другой солдат.

— Понял, — сказал я.

— Жалеть не будешь? — решил удостовериться долговязый.

— Не буду.

— Тогда вперед.

— И лучше не оглядывайся, — посоветовал коренастый.

— Да уж, — добавил его товарищ. И мы вошли в лес.

Поднимаясь в гору, я все‑таки обернулся. Не послушал совета — но не посмотреть назад я не мог. Отсюда еще можно было взглянуть на городок. Дальше за стеной деревьев уже ничего не было видно, она закрывала от меня этот мир, скорее всего — навсегда.

На улицах так никто и не появился. Внизу бежит живописная речушка, домики выстроились рядами, вкопанные через равные промежутки электрические столбы отбрасывают на землю густые тени. На миг я застыл на месте. Надо вернуться, и пусть будет что будет. Побыть там хотя бы до вечера. А вечером явится девушка с рюкзаком. Она всегда на месте, когда мне нужно. Я вдруг почувствовал, как жжет в груди, и меня, будто мощным магнитом, потянуло назад. Ноги точно налились свинцом. Стоит пройти еще немного, миновать это место, и я никогда больше ее не увижу. Я остановился, заметив, что не чувствую хода времени. Попробовал было окликнуть солдат впереди, сказать им: «Пойдем обратно. Я остаюсь». Но голос пропал. Все слова умерли.

Пустота зажала меня с двух сторон. Я перестал различать, что правильно, а что — нет. Не понимал даже, чего хочу. В одиночку оказался в самом сердце жестокой песчаной бури. Такой сильной, что нельзя разглядеть и кончики пальцев на вытянутой руке. Я не мог сдвинуться с места. Белый, как истолченные в порошок кости, песок засыпал меня с головой. Но тут откуда‑то послышался голос Саэки‑сан: «И все же тебе надо возвращаться, — четко прозвучали ее слова. — Я так хочу. Хочу, чтобы ты был здесь».

Морок развеялся. Я опять слился в единое целое. По жилам снова заструилась теплая кровь. Та самая, которую уступила мне она. Ее последние капли. Еще миг — и я сделан шаг вперед и стал догонять солдат. Тропинка сделала поворот, и скрытый в котловине мирок исчез из вида. Его поглотила расщелина между снами. Теперь я целиком сосредоточился на том, как пробиться сквозь лес. Не потерять дороги. Не сбиться с пути. Это было важнее всего.

Вход был еще открыт. До сумерек оставалось еще порядочно. Я поблагодарил провожатых. Они сняли винтовки и снова устроились на большом плоском камне. Долговязый принялся жевать травинку. Солдаты дышали ровно, будто и не было марш‑броска по пересеченной местности.

— Про штык не забудь, — сказал долговязый. — Всаживаешь во врага, проворачиваешь. Резко так. Кишки — в клочья. А не то с тобой так сделают. Такие уж порядки там, по ту сторону.

— Ну, не всё же так, все‑таки, — заметил коренастый.

— Конечно, — согласился долговязый и кашлянул. — Я всегда только о плохом говорю.

— И еще очень трудно определить, где добро, а где зло, — подхватил коренастый.

— Но без этого нельзя, — сказал долговязый.

— Наверное, — отозвался коренастый.

— И еще. Как отойдешь, больше не оглядывайся, пока до самого места не доберешься, — предупредил долговязый.

— Это очень важно, — поддержал его коренастый.

— Там еще как‑то обошлось, — сказал долговязый. — Но сейчас я серьезно: не оборачивайся, пока не дойдешь.

— Ни в коем случае, — добавил коренастый.

— Понял, — сказал я. Еще раз сказал им спасибо и попрощался: — Счастливо оставаться.

Солдаты поднялись со своего камня и, щелкнув каблуками, отдали мне честь. Наверное, мы больше никогда не увидимся. Я это знал. Знали это и они — и так прощались со мной.

Почти не помню, как я добрался до хижины Осимы. Всю дорогу, пробираясь сквозь чащу, я думал о чем‑то другом, но с пути не сбился. В памяти осталась лишь смутная картина: на тропинке валяется брошенный рюкзак, я почти инстинктивно нагибаюсь и подбираю его. Потом компас, топорик, баллончик с краской. Еще помню желтые отметины, которые я ставил на деревьях. Они напоминали яйца, отложенные гигантским мотыльком.

Выйдя на полянку, где стоял домик, я посмотрел в небо. И тут до меня дошло: природа вокруг полна свежими сочными звуками. Птичьи голоса, журчание ручья, шелест листьев на ветру — сами по себе слабые и незаметные, звуки эти как бы заново, по‑дружески обрушились на меня. Казалось, все это время уши были заткнуты ватой. Звуки смешивались, переплетались, однако можно было четко различить каждый. Я взглянул на часы. Они шли! На зеленом дисплее засветились цифры, отсчитывая секунду за секундой как ни в чем не бывало. Часы показывали 4:16.

Я вошел в дом и, не раздеваясь, повалился на кровать. После марш‑броска через лес тело настойчиво требовало отдыха. Я устроился на спине и закрыл глаза. Пчела отдыхает на оконном стекле. Руки девушки в утреннем свете переливаются, словно вылепленные из фарфора. Ее голос: «Да это я так, к примеру».

— Смотри на картину, — говорит Саэки‑сан. — Как я.

Сквозь тонкие пальцы девушки струится белоснежный песок времени. Волны тихо разбиваются о берег. Поднимаются, накатывают и отступают. Поднимаются, накатывают, отступают. Сознание уплывает, словно его засасывает в какой‑то полутемный коридор.