Глава 47. Я проснулся, едва рассвело

Я проснулся, едва рассвело. Вскипятил на плитке воду, приготовил чай. Сел на стул у окна и стал смотреть на улицу. Там по‑прежнему было безлюдно и тихо. Даже ранние птицы почему‑то молчали. Городок со всех сторон окружали высокие сопки, и рассвет приходил сюда с опозданием, а сумерки — наоборот, раньше времени. На востоке, по кромке сопок, только‑только нарисовалась розовая полоса. Я пошел в спальню за часами, которые вечером положил рядом с подушкой. Часы стояли, вместо цифр — пустое тусклое стекло. Я потыкал наугад разные кнопки — ничего. Батарейка вроде еще новая. Но пока я спал, они почему‑то остановились. Я положил их на стол и потер правой рукой левую у запястья, где носят часы. Время здесь — не такой уж важный вопрос.

Глядя на пустой пейзаж за окном — птиц и тех не было видно, — я подумал: сейчас самое время почитать. Все равно, что. Любое печатное слово, книжку какую‑нибудь. Взять ее в руки, полистать, пробежать глазами по строчкам. Но в доме не нашлось ни одной книги. Похоже, в этом месте вообще не знали печатного слова. Ни одного. Я еще раз обвел глазами комнату — абсолютно ничего, ни листочка.

Я заглянул в платяной шкаф. Одежда аккуратно разложена по ящикам. Все веши не новые — ношеные, вылинявшие, мягкие от множества стирок, но чистые. Футболка, трусы и майки, носки, хлопковая рубашка с воротником, брюки из такого же материала. Размер был примерно мой, хотя кое‑что не очень подходило. И все однотонное — ни узора, ни рисунка. Глядя на эти вещи, можно было подумать, что другой одежды на свете не бывает — только такая. Я не заметил на вещах ни этикеток, ни названий фирм. Ни единой буквы, ни одного иероглифа. Сняв свою пропахшую потом майку, я переоделся в серую, которую нашел в одном из ящиков. Она пахла солнцем и мылом.

Немного погодя — интересно, сколько времени прошло? — опять появилась та девушка. Постучала тихонько, вошла, не дожидаясь ответа: дверь в доме не запиралась, — и сняла с плеч свой большой рюкзак. За окном уже совсем рассвело.

Как и в прошлый раз, она отправилась на кухню и принялась готовить омлет. Яйца зашипели на маленькой черной сковороде, смазанной маслом, распространяя по комнате аппетитный запах. Поджарила хлеб в небольшом допотопном тостере — такие увидишь теперь только в старом кино. На девушке было все то же бледно‑голубое платье, волосы так же сколоты на затылке. Красивая гладкая кожа. Тонкие, словно фарфоровые, руки переливались в утреннем свете перламутром. В распахнутое окно влетела пчелка, сделав открывавшийся из него мир чуть совершеннее. Накрыв на стол, девушка присела рядом, искоса поглядывая, как я ем. Я уплетал омлет с овощами, намазывал на хлеб свежее масло, запивая чаем, настоянным на травах. Она же опять ничего не ела и не пила. Все повторялось, как накануне.

— Здесь, наверное, все сами себе готовят? — поинтересовался я. — А тебе вот со мной приходится возиться.

— Кто себе, а кто другим готовит. Но вообще‑то народ здесь не очень ест.

— Как это — не очень? Мало, что ли?

Девушка кивнула:

— Так, изредка. Захотят — поедят.

— Хочешь сказать, как я, у вас тут не едят?

— Ну вот ты можешь целый день не есть?

Я покачал головой.

— А те, кто здесь живет, особенно не переживают, если день не поедят. Часто вообще об этом забывают. Бывает, на несколько дней.

— Я пока не привык, так что мне как‑то надо.

— Наверное, — сказала она. — Вот я тебе и готовлю.

Я взглянул на нее:

— Интересно, долго я буду привыкать?

— Долго? — переспросила она и тихо покачала головой. — Не знаю. Время тут ни при чем. Это не зависит от времени. Наступит момент и раз! — ты уже привык.

Мы сидели друг против друга. Она положила руки на стол ладонями вниз. Пальцы у нее были сильные, уверенные. Я вглядывался в ее лицо. Наблюдал, как трепещут ресницы, считал про себя, сколько раз она моргнет, видел, как еле заметно подрагивает челка. Не мог от нее глаз оторвать.

— Момент?

— Ты же ничего от себя не отрезаешь, не отбрасываешь. И мы ничего не выбрасываем — только поглощаем, впитываем в себя.

— Значит, я впитываю?

— Ага…

— И что? — спросил я. — Что будет, когда я это впитаю?

Девушка задумалась и слегка наклонила голову. У нее это получилось очень естественно. Прямая челка тоже немного свесилась вбок.

— Вероятно, ты полностью станешь самим собой, — сказала она.

— А сейчас я еще не полностью я?

— Ты и сейчас ты, конечно, — ответила девушка и, подумав немного, добавила: — Но я не совсем об этом. Не знаю, как тебе объяснить…

— То есть пока сам не увидишь, что получилось, не поймешь, да?

Она кивнула.

Смотреть на нее стало тяжело, и я закрыл глаза, но тут же открыл, чтобы убедиться, что она никуда не делась.

— У вас тут что‑то вроде общего хозяйства?

Девушка опять задумалась, потом ответила:

— Ага. Живут все вместе, вместе кое‑чем пользуются… например, душ общий, электроустановка, торговый ларек, Ну, тем, о чем можно легко договориться. Хотя это не важно. Здесь и так все понятно, без слов, и думать особенно не надо. Поэтому чему мне тебя учить? «Это лучше так, а это — эдак», что ли? Самое важное — мы здесь все как один, все сливаемся. А пока все так, никаких проблем не будет.

— Как это — сливаемся?

— Короче, когда ты в лесу, ты становишься частью леса. Весь, без остатка. Попал под дождь — ты часть дождя. Приходит утро — часть утра. Сидишь со мной — становишься частицей меня. Вот так. Если вкратце.

— А ты, когда со мной, становишься частицей меня?

— Точно.

— И что же получается? Как это: когда ты — полностью ты и в то же время — без остатка частица меня?

Она посмотрела мне в глаза. Коснулась рукой заколки на голове.

— Я — это я и в то же время полностью часть тебя… Это так естественно, как бы само собой. Стоит привыкнуть и все очень просто. Это как летать.

— А ты что? Летать умеешь?

— Да это я так, к примеру. — Девушка улыбнулась. Улыбка была самая обыкновенная, без глубокого смысла или намека. Улыбка как улыбка. — Летать? Такое не поймешь, если не попробуешь. Вот это что такое.

— Совершенно естественно — так, что даже не задумываешься, да?

Она кивнула:

— Вот‑вот. Очень естественно, спокойно, тихо, так, что даже не задумываешься. И надежно.

— Послушай, я не слишком много вопросов задаю?

— Что ты. Ничего не много. Просто мне надо объяснять лучше.

— А у тебя есть память, воспоминания?

Она снова покачала головой и положила руки на стол, на этот раз — ладонями кверху. Мельком взглянула на них, просто так, без особого выражения.

— Нет у меня воспоминаний. Время не важно, а значит — воспоминания тоже. Конечно, вчерашний вечер я помню. Я пришла к тебе, приготовила из овощей рагу. Потом ты все съел до крошки. Так? Из того, что накануне было, тоже помню кое‑что. А вот что еще раньше — то плохо. Время во мне растворяется и уже не разберешь, где что.

— Значит, воспоминания здесь — не такой уж важный вопрос?

Девушка улыбнулась.

— Да. Воспоминания здесь — не такой уж важный вопрос. Воспоминания — это не у нас, а в библиотеке.

Девушка ушла. Я вернулся к окну и подставил руку под лучи утреннего солнца. На краю подоконника нарисовалась тень от ладони — четкие контуры пяти пальцев. Пчела угомонилась, прилипла к стеклу и застыла. Казалось, ушла в свои мысли, как и я.

Солнце уже клонилось к закату, когда в моем жилище появилась она. Но это уже была взрослая Саэки‑сан. Тихо постучала и открыла входную дверь. В какой‑то миг я не мог разобрать, кто это — девушка или она. Чуть изменился угол, под которым падал в комнату свет, иначе подул ветерок, и показалось, что все вокруг разом стало другим. В следующий момент передо мной стояла девушка — и тут же она снова превратилась в Саэки‑сан. Нет, так не бывает. Это могла быть только Саэки‑сан и никто другой.

— Здравствуй, — сказала Саэки‑сан так просто и естественно, будто мы столкнулись в коридоре библиотеки. На ней была синяя блузка с длинными рукавами и такого же цвета юбка до колен. Тонкая серебряная цепочка, в ушах — маленькие сережки‑жемчужинки. Ее привычный наряд. Отрывистый стук ее каблуков по деревянным доскам крыльца, показалось мне, как‑то не подходил к этому месту.

Саэки‑сан замерла на пороге и, не приближаясь, смотрела на меня. Словно хотела удостовериться, я это или не я. Хотя что тут сомневаться? Конечно же, я — это я. Равно как и она — настоящая Саэки‑сан.

— Может, зайдете, выпьем чаю? — предложил я.

— Спасибо. — Она все‑таки решилась войти.

Пройдя на кухню, я включил электронагреватель, вскипятил воду, а заодно пришел в себя. Саэки‑сан села за стол — на тот же стул, где недавно сидела девушка.

— Прямо как в библиотеке.

— Да, — согласился я. — Только вместо кофе чай, и Осимы‑сан нет.

— И ни одной книжки, — добавила она.

Я заварил чай на травах, разлил по чашкам и поставил на стол. Теперь мы сидели лицом к лицу. За окном щебетали птицы. Пчела по‑прежнему дремала на оконном стекле.

Саэки‑сан заговорила первой:

— Сказать по правде, прийти сюда мне было нелегко. Но я во что бы то ни стало хотела тебя увидеть, поговорить.

Я кивнул:

— Спасибо, что пришли.

На губах Саэки‑сан появилась хорошо знакомая слабая улыбка.

— Мог бы мне этого не говорить. — Они с девушкой улыбались почти одинаково. Только в улыбке Саэки‑сан было больше глубины. От этой еле уловимой разницы сердце билось сильнее.

Саэки‑сан сидела, держа чашку в ладонях, а я, не отрываясь, смотрел на ее маленькие жемчужные сережки. Она о чем‑то думала. Теперь на раздумье у нее уходило больше времени, чем прежде.

— Я сожгла все свои воспоминания. — Она говорила медленно, подбирая слова. — Все обратилось в дым, развеялось в небе. Я больше не могу долго удерживать в памяти то, что было. Помнить все. В том числе то, что было у нас с тобой. Поэтому мне и хотелось поскорее с тобой встретиться. Пока сердце еще что‑то помнит.

Наклонившись к окну, Саэки‑сан посмотрела на пчелу, замершую на стекле: точкой черной тени та отпечаталась на подоконнике.

— Сначала самое главное, — тихо сказала Саэки‑сан. — Уходи отсюда поскорее. Прошу тебя. Иди в лес, обратно, к прежней жизни. Вход еще не закрылся. Обещай мне.

Я покачал головой:

— Саэки‑сан, вы не понимаете… Некуда мне возвращаться. С самого рождения, сколько себя помню, никто меня по‑настоящему не любит, никто не нуждается во мне. На кого можно положиться? Только на самого себя. То, что вы говорите: «прежняя жизнь», — для меня никакого смысла не имеет.

— И все же тебе надо вернуться.

— Даже если там ничего нет? Даже если я никому там не нужен?

— Ты не прав, — проговорила она. — Я так хочу. Хочу, чтобы ты был там.

— Но ведь вас там нет. Разве не так?

Саэки‑сан рассматривала чашку в руках.

— Да. К сожалению, меня там больше нет.

— Но зачем я вам там нужен?

— Нужен, — ответила Саэки‑сан. Подняла голову и заглянула мне в глаза. — Хочу, чтобы ты помнил обо мне. Тогда, если даже все другие забудут, мне будет все равно.

Между нами опустилась тишина. Плотный занавес тишины. Мне страшно хотелось задать ей один вопрос. Это желание зрело в груди, становилось комом в горле, мешало дышать. Но я как‑то умудрялся сдерживаться, не уступать ему и спросил о другом:

— Неужели память имеет такое значение?

— Иногда. — Она прикрыла глаза. — Иногда это важнее всего.

— Но вы же сами ее сожгли.

— Потому что мне это уже было не нужно. — Саэки‑сан сложила на столе руки вниз ладонями. Совсем как сидевшая на ее месте девушка. — Тамура‑кун, у меня просьба. Возьми себе ту картину.

— Ту, что в моей комнате в библиотеке? На которой берег?

Саэки‑сан кивнула:

— Да. «Кафку на пляже». Пусть будет у тебя. Отвезешь ее куда‑нибудь. Где жить потом будешь.

— Но она же, наверное, чья‑то. То есть кому‑то принадлежит.

Она покачала головой:

— Картина моя. Он мне ее подарил, когда уезжал в Токио учиться. И с тех пор я с нею не расставалась, всегда вешала на стену, где бы ни жила. А когда стала работать в библиотеке Комура, на время вернула ее в ту комнату. Туда, где она раньше висела. В библиотеке, в ящике своего стола, я оставила для Осимы письмо — написала, что уступаю картину тебе. И потом: она и без этого, в общем‑то, твоя.

— Как это — моя?

Саэки‑сан кивнула:

— Ты же был там. И я тоже — стояла рядом и смотрела на тебя. Давно, давно, на берегу. Дул ветер, по небу плыли белоснежные облака, было вечное лето.

Я закрыл глаза. Лето. Берег моря. Я лежу в шезлонге, ощущая кожей шершавую поверхность брезента. Вдыхаю полной грудью запах прибоя. Ослепительный свет, от которого не защищают даже закрытые веки. Шум волн. Он то отдаляется, то приближается, словно проходит через мембрану времени. Стоя в отдалении, кто‑то меня рисует. Рядом сидит девушка в бледно‑голубом платье с короткими рукавами и смотрит на меня. На ней соломенная шляпка с белой лентой; девушка зачерпывает ладонью песок. У нее прямые волосы, длинные сильные пальцы. Пальцы пианистки. Руки, облитые солнцем, блестят в его лучах, как фарфор. В уголках прямых губ мелькает улыбка. Я люблю девушку, она любит меня.

Воспоминание…

— Мне хочется, чтобы картина была у тебя.

С этими словами Саэки‑сан встала, подошла к окну и выглянула на улицу. Солнце зашло. Пчела по‑прежнему дремала на стекле. Подняв правую руку, Саэки‑сан поднесла к глазам ладонь, как козырек, и долго смотрела вдаль. Потом повернулась ко мне.

— Надо идти, — сказал она.

Я поднялся и встал с нею рядом, близко‑близко. Так, что твердый шарик сережки задел мою шею. Я прижал ладони к спине Саэки‑сан, стараясь уловить хоть какой‑то посыл или знак. Ее волосы касались моей щеки. Она обняла меня, очень крепко, вцепившись пальцами в мою спину. Пальцы эти цеплялись за стену, которая называется временем. Я почувствовал запах прибоя. Услышал шум волн, разбивающихся о берег. Кто‑то звал меня по имени. Откуда‑то издалека.

— Вы моя мать? — наконец задал я свой вопрос.

— Ты уже должен знать ответ.

Да, ответ я знал. Но мы оба не могли найти для него слов. Хотя в словесной форме он не имел никакого смысла.

— Очень давно я оставила то, что нельзя было оставлять, — говорила Саэки‑сан. — То, что любила больше всего на свете. Я боялась, что когда‑нибудь меня этого лишат. И поэтому не могла поступить иначе. Думала: если у меня это отнимут, если когда‑нибудь это исчезнет, лучше отказаться самой. Конечно, меня еще не отпускала копившаяся злость. Но я ошиблась. Нельзя было бросать, ни в коем случае.

Я молчал.

— Так что тебя бросила та, которую саму надо было бросить, — проговорила Саэки‑сан. — Кафка‑кун… Ты можешь простить меня?

— А я способен на это? Имею на это право?

Она закивала, уткнувшись ко мне в плечо.

— Если гнев и страх тебе не помешает.

— Саэки‑сан, если у меня есть такое право, я вас прощаю.