Глава 27. Я увидел ее в 2:47. Столько было на часах, когда я на них посмотрел

Я увидел ее в 2:47. Столько было на часах, когда я на них посмотрел. На этот раз девушка появилась чуть раньше, чем прошлой ночью. Я не спал — ждал, когда она материализуется. Глаз не сомкнул, что моргал — не считается. Но все равно момента, когда она возникла, не уловил. Как‑то проскользнула через слепую зону в моем сознании.

Как всегда, на ней было бледно‑голубое платье. Поставив локти на стол и подперев ладонями щеки, она тихо разглядывала картину. Я, затаившись, наблюдал за ней. Картина, девушка, я… Стороны возникшего в комнате неподвижного треугольника. Девушка не сводила глаз с картины, а я не сводил глаз с девушки. Устойчивая, непоколебимая геометрия. Но тут произошло неожиданное.

— Саэки‑сан! — сам того не ожидая, выговорил я. У меня в мыслях не было окликать ее. Просто так получилось — чувства перехлестнули через край. Получилось еле слышно, но девушка все равно уловила мой шепот, и один угол неподвижного треугольника обвалился. Независимо от того, хотелось мне этого втайне или нет.

Девушка смотрела на меня. Но не сосредоточенным, внимательным взглядом — просто беззвучно повернула в мою сторону голову, которую по‑прежнему подпирала руками. Как будто ощутила легкое движение воздуха, хоть и не понимала толком, что происходит. Видела она меня? Не знаю. Но мне хотелось, чтобы она меня заметила, обратила внимание на мое существование.

— Саэки‑сан! — повторил я, безуспешно борясь с желанием произнести ее имя вслух. Быть может, мой голос испугает ее, насторожит, заставит покинуть комнату. А если она здесь больше не появится? Ужас… Впрочем, ужас — даже не то слово. Так вообще можно лишиться всех ориентиров, всякого смысла. И все же я не сдержался. Ее имя срывалось с моих губ независимо от мыслей, почти автоматически.

Теперь девушка смотрела не на картину, а на меня. По крайней мере, взгляд был устремлен в тот уголок пространства, где находился я. Разобрать, что написано у нее на лице, со своего места я не мог. Мешали тучи, которые ползли по небу и не давали лунному свету выполнять свою работу, делая его зыбким, трепещущим. Судя по всему, дул порывистый ветер, но звуки с улицы в дом не проникали.

— Саэки‑сан! — опять позвал я. Нечто неотвратимое надвигалось на меня, уносило, толкало вперед.

Отняв ладони от лица, девушка поднесла правую руку к губам, словно говоря: «Не надо. Молчи». Это ли она хотела сказать? Если бы я мог прямо здесь заглянуть ей в глаза… Прочесть в них, что она сейчас думает, чувствует, понять, что хочет сказать мне своими движениями, на что намекает… Однако все это скрывал тяжелый, плотный мрак, висевший в комнате среди ночи: еще не было трех. У меня вдруг перехватило дыхание, я зажмурился. Мне показалось, будто я проглотил дождевую тучу. Когда через несколько секунд я открыл глаза, девушка исчезла — стул, на котором она сидела, был пуст. По крышке стола бесшумно скользили тени от туч.

Я слез с кровати, подошел к окну, посмотрел в ночное небо. И задумался. О времени, которого не вернешь. О реке. О течении. О лесе, о ключевой воде. Думал о дожде, грозе, скалах, тенях. Все это было во мне.

На следующий день после обеда в библиотеку заявился полицейский в штатском. Я был у себя в комнате и об этом визите не знал. Минут двадцать он задавал разные вопросы Осиме, после чего удалился. Проводив его, Осима заглянул ко мне и все рассказал.

— Сыщик из местного полицейского управления. О тебе спрашивал, — сказал он, доставая из холодильника бутылку «Перрье». Открыл, налил в стакан и сделал несколько глотков.

— Как они узнали, что я здесь?

— Наверное, по сотовому звонил кому‑нибудь. Ты же взял его у отца.

Я вспомнил и кивнул. Действительно, я звонил по мобильнику Сакуре — в ту ночь, когда свалился у храма в рощице, в перепачканной кровью рубашке.

— Один раз только, — сказал я.

— Вот из‑за этого разговора полиция и поняла, что ты приехал в Такамацу. Обычно они о таких вещах не распространяются, но с этим малым мы потрепались о том о сем, он и выложил. Как бы это сказать? Я умею быть любезным, когда надо. Номера человека, которому ты звонил, они вроде не знают. Не выследили, похоже. Может, потому, что у него телефон через карточку работает. Но то, что ты был в Такамацу, им известно. Наша полиция все гостиницы проверила и выудила, что в одном бизнес‑отеле, у которого договор с Ассоциацией молодых христиан, какое‑то время проживал Кафка Тамура, молодой человек, очень похожий на тебя. До 28 мая, то есть до того самого дня, когда кто‑то убил твоего отца.

Хорошо хоть полиция Сакуру не вычислила по номеру. Не хватало еще ее в эту историю впутывать.

— Менеджер отеля вспомнила, что ты интересовался нашей библиотекой. Помнишь, она звонила и спрашивала, ходишь ты к нам или нет?

Я кивнул.

— Вот полицейский и явился. — Осима сделал глоток «Перрье». — Я, конечно, соврал. Сказал, что после 28‑го ни разу тебя не видел. До этого, мол, ходил каждый день, а потом больше не показывался.

— Вообще‑то полиции врать нехорошо, — сказал я.

— А не соври я, было бы еще хуже. Для тебя.

— Не хочу ставить вас в неловкое положение.

Глаза Осимы превратились в щелочки, и он рассмеялся:

— Что ты понимаешь! Ты уже поставил меня в неловкое положение.

— Да, конечно, но…

— Так что давай не будем. Что сделано — то сделано. Что сейчас об этом говорить?

Я молча кивнул.

— Полицейский карточку свою оставил. Чтобы я сразу позвонил, как только ты снова здесь появишься.

— Значит, я теперь подозреваемый?

Осима медленно покачал головой:

— Нет, не думаю, что они тебя подозревают. Просто ты для них важный свидетель по делу об убийстве отца. Я по газетам слежу, как идет расследование. Следствие топчется на месте. Полиция нервничает. Отпечатков пальцев нет. Улик нет. Очевидцев, свидетелей — тоже. Только ты их можешь на какой‑то след навести. Вот они тебя и ищут. В конце концов, твой отец был знаменитостью. Телевидение говорит об этом деле, журналы пишут. Не может же полиция сидеть сложа руки.

— Но если они узнают, что вы их обманули, они вас тогда свидетелем не признают, и я на тот день останусь без алиби. Так меня могут в преступники записать.

Осима опять покачал головой.

— В японской полиции дураков не держат. Может, с воображением у них и вправду проблемы, но там свое дело знают. Как пить дать, они уже тщательно проверяют списки пассажиров на авиарейсах между Сикоку и Токио. Кроме того, может, ты не знаешь, но в аэропортах у входов на трапы установлены видеокамеры, которые снимают всех пассажиров — и улетающих, и прилетающих. Так что полиция должна знать, что в Токио ты не возвращался. В Японии все‑таки за такими мелочами следят. Полиция не думает, что ты преступник. Если бы они так считали, сюда бы не из местной полиции явились. Послали бы дознавателя из главного полицейского управления. А там народ серьезный, и я бы так легко не вывернулся. Сейчас они просто хотят от тебя услышать, что да как, и больше ничего.

Если подумать, Осима был прав.

— Но все равно: тебе лучше пока залечь на дно, — сказал он. — Вдруг какому‑нибудь полицейскому на глаза попадешься? У них твое фото есть. Взяли из школьного журнала, когда ты в средней школе учился. Хотя ты там не очень на себя похож. Надутый какой‑то.

То был мой единственный снимок. Я любым способом избегал фотографироваться. Но в школе, когда нас снимали, отвертеться было невозможно.

— Полицейский сказал, что в школе тебя считали трудным ребенком. Дрался с одноклассниками, три раза исключали на время…

— Не три, а два. И не исключали, а отправляли домой подумать над поведением, осознать ошибки, — возразил я, сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. — Со мной такое бывает. Иногда.

— Когда сдержать себя не можешь, — сказал Осима.

Я кивнул.

— Но ведь так и покалечить кого‑нибудь недолго, а?

— Да я не нарочно. Иногда в меня будто другой человек вселяется. Раз — и уже кому‑то заехал.

— Ну и как последствия? Тяжелые? — поинтересовался Осима.

Я вздохнул.

— Да не то чтобы очень. Сломать что‑нибудь могу, зуб выбить. Не больше.

Осима сел на кровать, положил ногу на ногу. Подняв руку, откинул назад волосы со лба. Он был в плотных хлопчатых брюках, белых туфлях «Адидас» и черной спортивной рубашке.

— Да, много тебе придется разгребать. Столько всего навалилось, — сказал он.

Придется разгребать, подумал я и поднял на него глаза.

— А у вас разве нет проблем?

Осима всплеснул руками:

— Ну какие у меня проблемы? Хочешь не хочешь, а надо как‑то жить в этой ущербной шкуре, в моем теле. Задачка и простая, и сложная. Но даже если я с ней справлюсь, на великое достижение это все равно не потянет. Аплодисментов не будет.

Я немного покусал губы, потом спросил:

— А вы не хотите выбраться из этой шкуры?

— Ты имеешь в виду — из тела?

Я кивнул.

— В переносном смысле или в прямом?

— В любом, — ответил я.

Осима откинул волосы со лба, прижал их рукой, открывая белый лоб. Я представил, как под этим лбом бешено крутятся шестеренки его мыслей.

— А ты бы хотел? — ответил он вопросом на вопрос.

Я втянул воздух.

— Как сказать… Моя шкура меня совершенно не устраивает. Она мне никогда не нравилась. С самого рождения. Я ее ненавижу. Лицо, руки, кровь, гены… все это проклятое родительское наследство. Как бы я хотел от него избавиться… Это как из дома уйти.

Осима посмотрел на меня и улыбнулся:

— У тебя замечательное тренированное тело. Лицо очень красивое. Уж не знаю в кого, а впрочем, какая разница. Может, немного своеобразное. Но ничего плохого в этом нет. Мне, во всяком случае, нравится. Поворот головы — замечательный. И с самой головой все в порядке. И между ног тоже. Остается только позавидовать. Скоро все девчонки по тебе с ума будут сходить. И чего ты недоволен своей шкурой — не пойму…

Я покраснел.

— Вот. Так что я проблем не вижу. А вот мне действительно моя шкура категорически не нравится, — продолжал Осима. — Само собой. Так себе экземпляр, что ни говори. Ужасно неудобный, если рассуждать категориями «удобно‑неудобно». И в то же время в душе я вот что думаю. Если оболочку и внутреннее содержание местами поменять… то есть рассматривать оболочку как внутреннее содержание, а внутреннее содержание считать оболочкой, то как‑то легче понять смысл нашего существования.

Я посмотрел на свои руки. Подумал, как много тогда на них было крови. Въяве ощутил, как она липнет к пальцам, Я думал о своем внутреннем содержании и оболочке. О собственном «я» — сути, заключенной в оболочку, которая тоже — мое «я». Но в голове была только кровь. Кровь и никаких других ощущений.

— А как Саэки‑сан? — спросил я.

— Что — как?

— У нее тоже, наверное, есть проблемы, которые надо решать?

— Это лучше у нее спросить, — ответил Осима.

В два часа я приготовил кофе, поставил чашку на поднос и пошел к Саэки‑сан. Она сидела за столом в своем кабинете на втором этаже. Дверь была открыта. На столе, как обычно, разложены листы писчей бумаги, авторучка — колпачок на ней был завернут. Руки Саэки‑сан лежали на столе, глаза смотрели в пространство. Невидящий взгляд обращен в никуда. Вид у нее был немного усталый. За спиной открытое окно, белые тюлевые занавески колыхались под порывами ветерка, который обычно задувает в начале лета. Все это напоминало красивую аллегорическую картину.

— Спасибо, — сказала она, когда я поставил на стол кофе.

— У вас вид усталый.

Саэки‑сан кивнула:

— Да. Из‑за этого, наверное, совсем на старуху похожа.

— Ну что вы, Саэки‑сан. Вы всегда замечательно выглядите, — сказал я, не кривя душой.

Она рассмеялась:

— Приятно разговаривать с воспитанным молодым человеком.

Я покраснел.

Саэки‑сан показала мне на стул. Тот самый, на котором я сидел накануне; он стоял на том же месте. Я сел.

— Я уже привыкла к тому, что устаю. У тебя, верно, таких проблем нет?

— Думаю, нет.

— Конечно, в пятнадцать лет я думала так же, как ты сейчас.

Она взяла чашку с кофе и не спеша сделала глоток.

— Тамура‑кун, скажи — что там у нас за окном?

Я посмотрел в окно.

— Деревья, небо, облака. Птицы на ветках сидят.

— Обычная картина, как везде. Да?

— Да.

— А теперь представь, что завтра ничего этого уже не будет. Этот вид сразу приобретет для тебя исключительную ценность. Правда?

— Наверное.

— Тебе такие мысли в голову приходят?

— Приходят.

Саэки‑сан удивленно посмотрела на меня:

— Когда же?

— Когда о любви думаю, — сказал я.

Саэки‑сан едва заметно улыбнулась, и какое‑то время улыбка не сходила с ее губ. Словно маленькая невысохшая лужица, оставшаяся на земле после того, как ее летним утром поливали.

— Ты влюбился, — проговорила она.

— Да.

— Поэтому ты день за днем находишь в ней, в ее лице, во всем ее образе что‑то особенное, драгоценное?

— Да. Такое, чего я вдруг могу лишиться.

Саэки‑сан задержала на мне взгляд. Она больше не улыбалась.

— Вот представь: сидит птичка на веточке. Ветка сильно раскачивается на ветру. А вместе с ней ходит ходуном все, что попадает в поле зрения птички. Правильно?

Я кивнул.

— И что, по‑твоему, делает птичка, чтобы стабилизировать визуальную информацию, которую она получает?

Я покачал головой:

— Не знаю.

— Ей приходится головой водить — вверх‑вниз, вверх‑вниз. Приноравливаясь к колебаниям ветки. Понаблюдай как‑нибудь за птицами, когда ветер сильный будет. Я часто из окна на них смотрю. Страшно утомительное дело, тебе не кажется? Жить так — все время тряся головой в такт качающейся ветке, на которой сидишь.

— Кажется.

— Но птицы привыкают. Для них это совершенно естественно. Они делают это бессознательно, поэтому и устают не так, как мы себе представляем. Но мы‑то люди и, бывает, устаем.

— Значит, вы на веточке сидите, Саэки‑сан?

— В каком‑то смысле, — сказала она. — И ветер временами дует очень сильно.

Саэки‑сан поставила чашку на блюдце и сняла с авторучки колпачок. Пора было уходить. Я поднялся со стула.

— Саэки‑сан, я очень хочу спросить у вас одну вещь, — набравшись смелости, сказал я.

— Что‑нибудь личное?

— Личное. Может, невежливо с моей стороны…

— Но вопрос‑то важный?

— Да. Для меня — очень.

Она положила авторучку на стол. В ее глазах мелькнуло безразличие.

— Ну хорошо. Спрашивай.

— У вас есть дети, Саэки‑сан?

Набрав в легкие воздуха, она молчала. Лицо сделалось бесстрастным, всякое выражение медленно сошло с него, а потом вернулось — будто праздничное шествие, которое, пройдя по улице, через некоторое время снова оказывается на том же месте.

— Почему тебя это интересует?

— У меня есть личная причина. Я не просто так спрашиваю.

Саэки‑сан взяла толстый «монблан», проверила, сколько в нем чернил. Подержала увесистую авторучку и, опять положив ее на стол, подняла глаза на меня:

— Тамура‑кун, может, это и неприлично, но я не могу сказать тебе ни «да», ни «нет». По крайней мере, сейчас. Я устала, да и ветер сильный.

Я кивнул:

— Извините. Я не должен был об этом спрашивать.

— Ладно. Ничего страшного, — мягко вымолвила она. — Спасибо за кофе. У тебя очень вкусно получается.

Я вышел из кабинета и спустился вниз. Сел на кровать в своей комнате, открыл книгу, но в голову ничего не шло. Глаза вхолостую скользили по строчкам, как будто передо мной были не буквы, а набор случайных цифр. Отложив книгу, я подошел к окну, выглянул в сад и увидел на деревьях птиц. Но погода стояла тихая — ни ветерка. Мне все труднее становилось понять, кого же я все‑таки люблю: пятнадцатилетнюю девочку или нынешнюю Саэки‑сан, которой уже перевалило за пятьдесят. Граница, которая должна была их разделять, делалась зыбкой, истончалась, теряла очертания. Это выбивало меня из колеи, голова шла кругом. Закрыв глаза, я пытался нащупать внутренний стержень, разобраться в себе.

Да. Саэки‑сан права. День за днем я нахожу в ее лице, во всем ее образе что‑то особенное, драгоценное.