Глава 30

Перебравшись через невысокую изгородь, Полковник Сандерс и Хосино углубились в лесок, разросшийся вокруг храма. Полковник вынул из кармана пиджака фонарь и осветил вьющуюся под ногами тропинку. Рощица была небольшой, зато деревья оказались как на подбор — толстые, высокие. Их густые кроны плотной пеленой застилали небо. От земли поднимался резкий запах травы.

Полковник медленно вышагивал впереди (и куда вся прыть подевалась?), ощупывая лучом фонарика дорогу и осторожно отмеривая шаг за шагом. Хосино следовал за ним.

— Проверка на смелость? Да, папаша? — окликнул Хосино маячившую впереди белую спину. — Гляди, сейчас какой‑нибудь упырь выскочит!

— Кончай болтать! Тихо! — не оборачиваясь, отозвался Полковник.

— Ладно, ладно.

«Интересно, чем сейчас Наката занимается? — вдруг мелькнуло в голове Хосино. — Забрался, небось, под одеяло и дрыхнет как сурок. Вот человек! Уж если заснет, ничто его не разбудит, хоть из пушек пали. Настоящий соня. И что ему только снится? Интересно бы узнать».

— Долго еще?

— Совсем чуть‑чуть, — ответил Полковник.

— Эй! Папаша!

— Чего тебе?

— А ты правда Полковник Сандерс?

Полковник кашлянул:

— Да нет. Просто я одеваюсь, как Полковник Сандерс.

— Я так и думал, — сказал парень. — Ну а на самом‑то деле ты кто?

— У меня нет имени.

— Как же ты живешь? Без имени‑то?

— Нормально. У меня с самого начала его не было. И формы тоже.

— Это что же? Вроде газа, что ли?

— Можно и так сказать. Формы нет — следовательно, могу воплощаться во что угодно.

— Ого!

— Вот я и принял такой облик, чтобы было понятнее. Полковник Сандерс — икона капиталистического общества. Хорошо бы, конечно, Микки‑Мауса, но Дисней из‑за авторских прав удавится. Судиться еще мне с ними не хватало.

— Не‑е… Чтобы меня Микки‑Маус с девчонкой сводил… Я пас.

— Вот‑вот.

— Знаешь, что я заметил, папаша? Полковник Сандерс очень к твоему характеру подходит.

— У меня нет никакого характера. И чувств нет. «Я не Бог и не Будда. Нет у меня способности к переживаниям, и сердце у меня — не такое, как у людей».

— Это еще что?

— «Луна в тумане» Уэда Акинари. Что? Не читал?

— Не читал. Врать не буду.

— Сейчас я здесь, временно в образе человека. Я не Бог и не Будда. А поскольку у меня, по сути, нет чувств и эмоций, то и сердце не такое, как у людей. Вот так.

— Ого! — изумился Хосино. — Я все никакие врублюсь… Получается, ты, папаша, не человек, и не Бог, и не Будда. Так что ли?

— «Я не Бог и не Будда, и переживать я не умею. Зло и добро для меня безразличны, и мне безразлично, совершают люди добрые или злые поступки».

— Не понял.

— Я не Бог и не Будда, поэтому мне не нужно судить о людском добре и зле. И подчиняться критериям добра и зла тоже.

— То есть тебе добро и зло вроде как по барабану?

— Ну, это уж ты хватил, Хосино‑тян. Не по барабану. Просто я к этому не имею отношения и не знаю, что — зло, а что — добро. Меня только одно волнует: как успешно выполнять свою функцию. Я большой прагматик. Так сказать, нейтральный объект.

— Как это: выполнять функцию?

— Ты что, в школе не учился?

— Почему? Учился. В техническом училище. Я на мотоцикле гонять любил.

— Это значит: следить за тем, чтобы все было как положено. Моя обязанность — контролировать взаимозависимость между мирами. Строго поддерживать порядок вещей. Чтобы причина предшествовала следствию. Чтобы не смешивался смысл чего‑то одного и чего‑то другого. Чтобы сначала было прошлое, а потом — настоящее. Чтобы после настоящего следовало будущее. Бывают, конечно, кое‑какие отклонения. Ничего страшного. Мир ведь несовершенен, Хосино‑тян. В конце концов, если все в порядке, я слова лишнего не скажу. Я и сам ведь, бывает, халтурю. В каком смысле — халтурю?.. Допустим, есть какая‑то информация, которую нужно все время воспринимать и обрабатывать, а я пропускаю. Впрочем, это долгий разговор, тебе все равно не понять. Пойми, я так говорю не потому, что хочу к тебе придраться или что‑то там. Просто, кому ж это понравится, если концы с концами не сходятся. Тут уж кто‑то отвечать должен.

— Что‑то я не пойму, что ты за человек. С такой великой функцией — и по переулкам здесь зазывалой шляешься.

— Я не человек. Сколько раз тебе говорить?

— Какая разница?

— Да, я шляюсь по переулкам, чтобы сюда тебя привести. Помогаю тебе. И решил за символический гонорар сделать тебе приятное. Церемонию такую устроить.

— Помогаешь?

— Слушай, я уже говорил, что не имею формы. Говоря строго, я — метафизический абстрактный объект. Могу принимать любую форму, любой облик, не являясь при этом субъектом. А для того, чтобы исполнить что‑то реальное, требуется субъект.

— Значит, я сейчас субъект.

— Точно, — согласился Полковник Сандерс.

Они не спеша шагали по тропинке через лесок, пока не вышли к небольшой молельне, сооруженной под кровлей толстенного дуба, ветхой, старой, заброшенной, без всяких украшений. Казалось, люди забыли о ней, оставили на произвол судьбы и погоды. Полковник Сандерс посветил фонарем.

— Камень там. Открывай дверь.

— Да ты что? — покачал головой Хосино. — Разве можно вот так в храм залезать? Чтобы проклятие накликать? Нос и уши отвалятся.

— Ничего. Все нормально. Давай, открывай. Никто тебя не проклянет. И нос твой никуда не денется. И уши. Откуда у тебя такие замшелые представления?

— Папаша, а может, ты сам откроешь? Не хочу я лезть в это дело…

— Ну и тупица… Я же говорил: я не субъект, а всего лишь абстрактное явление. Сам я ничего не могу. Зачем тогда я тебя сюда притащил? Зачем такое удовольствие обеспечил? Это ж надо — целых три раза, и за такую плату!

— Да, правда. Такой кайф словил… Но все‑таки как‑то не по себе. Мне дед, сколько себя помню, всегда говорил: храм — это храм… И чтоб ни‑ни…

— Ишь, деда вспомнил. Такой ответственный момент, а ты мне свою деревенскую мораль под нос тычешь. Времени на это нет.

Ворча что‑то себе под нос, Хосино с опаской отворил дверь. Полковник Сандерс посветил внутрь фонариком. Там действительно лежал старый круглый камень, похожий, как и рассказывал Наката, на рисовую лепешку. Размером с пластинку, белый, плоский.

— Неужели тот самый? — спросил парень.

— Ага! — подтвердил Полковник Сандерс. — Вытаскивай его сюда.

— Погоди, папаша. Это ж воровство получается.

— Да какая тебе разница? Подумаешь, камень какой‑то. Никто и не заметит. Кому до него дело?

— Но это ведь Божий камень. Бог обидится, если мы его утащим.

Полковник Сандерс сложил руки на груди и пристально посмотрел на Хосино.

— А что такое Бог?

Парень задумался.

— На кого он похож? Чем занимается? — наседал Полковник.

— Точно не знаю. Но Бог есть Бог. Он везде. Смотрит, что мы делаем, и судит, что хорошо, что плохо.

— Вроде футбольного судьи, что ли?

— Ну, что‑то в этом роде, наверное.

— В трусах, со свистком и с секундомером?

— Давай все‑таки полегче, папаша, — сказал Хосино.

— Японский Бог и иностранный — они кто? Родственники или враги?

— Да откуда мне знать?

— В общем так, Хосино‑тян. Бог живет только в сознании людей. А в Японии — и к добру, и не к добру — он очень изменчивый. Вот тебе доказательство: император до войны был Богом, а как приказал ему генерал Дуглас Макартур, тот, который оккупационными войсками командовал: «Побыл Богом и хватит», — так он сразу: «Есть. Теперь я как все, обыкновенный». И конец. С 1946 года он уже не Бог. Вот как с японским Богом разобрались. Стоило американцу в форме, черных очках и с дешевой трубкой в зубах что‑то приказать, и все изменилось. Сверхпостмодернизм какой‑то. Скажут: «Быть!» — будет. Скажут: «Не быть!» — не будет. Поэтому меня это все не колышет.

— Угу.

— Так что давай, тащи. Всю ответственность беру на себя. Я хоть не Бог и не Будда, но кое‑какие связи у меня имеются. Похлопочу, чтобы тебя никто не проклинал.

— Ты, правда, это… насчет ответственности?

— Я же сказал, — отрезал Полковник Сандерс. Хосино вытянул руки и осторожно, будто имел дело с миной, приподнял камень.

— Тяжелый, однако.

— Это же камень, а не тофу.

— Не‑е. Даже для камня тяжеловат. И чего теперь с ним делать?

— Забирай. Под подушку положишь. А потом делай с ним, что хочешь.

— Что же, мне его до рёкана тащить?

— Поезжай на такси, если тяжело, — предложил Полковник Сандерс.

— А можно его так далеко уносить?

— Хосино‑тян! Все материальные объекты находятся в движении. Земной шар, время, понятия и представления, любовь, жизнь, вера, справедливость, зло… Все течет, все изменяется. Нет ничего, что сохранялось бы вечно в одном и том же месте и в одной и той же форме.

— Ага…

— Поэтому камень сейчас только временно здесь лежит. И от того, что ты маленько поможешь его перемещению, ничего не изменится.

— И чего в этом камне особенного, а, папаша? Самый обыкновенный, облезлый какой‑то.

— Если говорить точно, камень сам по себе ничего не значит. Обстановка чего‑то потребовала и случайно этот камень подвернулся. Русский писатель Антон Чехов здорово сказал: «Если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит». Понял?

— Нет.

— Да куда тебе, — заявил Полковник Сандерс. — Я и не думал, что поймешь, но решил спросить. Ради приличия.

— Вот спасибо.

— Чехов вот что хотел сказать: Неизбежность — понятие независимое. У него другое происхождение, нежели у логики, морали или смысла. В нем обобщены ролевые функции. То, что необязательно для выполнения роли, не должно иметь места, а что обязательно — должно. Это драматургия. Логика, мораль, смысл рождаются не сами по себе, а во взаимосвязи. Чехов в драматургии разбирался.

— А я совсем не разбираюсь. Мозги сломаешь.

— Твой камень — это и есть чеховское ружье. И оно должно выстрелить. Вот чем он важен. Особенный камень. Но святости в нем никакой. Так что насчет проклятия можешь не волноваться, Хосино‑тян.

— Этот камень — ружье? — нахмурился Хосино.

— В метафорическом смысле. Естественно, никакая пуля из него не вылетит. Будь спокоен. — Полковник Сандерс залез в карман пиджака и, вытащив большой платок, вручил его Хосино со словами: — На, заверни камень. Чего людей пугать?

— Выходит, мы все‑таки его украли?

— Снова здорово… Ну, ты совсем плохой. Не украли, а только позаимствовали на время для серьезного дела.

— Хорошо, хорошо. Понял. Просто по необходимости переносим материальный объект в другое место. По законам драматургии.

— Вот именно, — закивал Полковник Сандерс. — Усек‑таки.

Завернув камень в темно‑синий платок, Хосино зашагал по тропинке обратно. Полковник Сандерс освещал ему дорогу. Камень был намного тяжелее, чем казался на первый взгляд, поэтому пришлось несколько раз останавливаться и переводить дух. Выйдя из леска, они, избегая чужих глаз, быстро пересекли освещенную площадку перед входом в храм и оказались на широкой улице. Полковник Сандерс поднял руку, остановил такси и посадил не выпускавшего из рук камень парня в машину.

— Значит, под подушку положить? — решил уточнить

Хосино.

— Да. Вполне достаточно. Голову особенно ломать не надо. Важно, что камень есть, — ответил Полковник.

— Спасибо тебе, папаша, что показал, где камень.

Полковник Сандерс улыбнулся.

— Не стоит благодарности. Я сделал то, что мне полагалось. Выполнил свою функцию до конца. И все. А девчонка все‑таки хороша, скажи, Хосино‑тян?

— Ага! Просто супер.

— Самое главное.

— А она настоящая? Может, лиса? Или какая‑нибудь тварюга абстрактная?

— Никакая она не лиса и не тварюга. Настоящая секс‑машина. Натуральный внедорожник страсти. Сколько я ее искал… Так что будь спокоен.

— Слава богу, — успокоился парень.

Хосино вернулся в рёкан уже во втором часу ночи и положил завернутый в платок камень к изголовью Накаты. «Пусть лучше у него полежит, а то что там с проклятием — еще неизвестно», — подумал он. Наката, как и следовало ожидать, спал как убитый. Развернув платок, чтобы камень был на виду, Хосино переоделся, нырнул рядом с Накатой под одеяло и моментально уснул. Ему приснился короткий сон: Бог в трусах, с голыми волосатыми ногами, носился по футбольному полю и свистел.

Наката проснулся, когда еще не было пяти, и увидел рядом камень.