Глава 25. Я несколько раз засыпал и тут же просыпался

Я несколько раз засыпал и тут же просыпался. Хотелось не пропустить момент ее появления. Но как ни старался, все равно, как и в прошлую ночь, обнаружил, что она уже сидит на стуле. Светящиеся стрелки часов у изголовья отмеряли самое начало четвертого. Шторы, которые, перед тем как лечь, я точно задернул, неведомым образом оказались раздвинуты. Как и минувшей ночью. Не было только луны. Небо плотно затянули облака, а может, и дождь моросил. В комнате было куда темнее, чем накануне, ее освещал лишь пробившийся сквозь деревья тусклый свет далеких фонарей в саду. Глаза не сразу привыкли к такому освещению.

Девушка сидела, поставив локти на стол и уперев в них подбородок, и смотрела на картину, висевшую на стене. Одета она была так же, как раньше. Рассмотреть в темноте ее лицо я не сумел, как ни напрягал зрение. Зато удивительно четко и глубоко вырисовывались контуры фигуры и лица, плававшие в прозрачном полумраке. Можно не сомневаться — передо мной сидела Саэки‑сан. Не нынешняя, а та девочка, какой она была много лет назад.

Казалось, она о чем‑то глубоко задумалась. А может, это просто глубокий долгий сон? Нет, скорее она сама и есть этот глубокий долгий сон. Так или иначе, я затаил дыхание, чтобы не нарушить сложившегося равновесия. Замер, не шевелясь. Лишь изредка поглядывал на часы. Время шло своим ходом — неспешным, но размеренным и четким.

Сердце вдруг заработало бешеными толчками. Я услышал отрывистый и сухой стук, будто кто‑то выбивал дробь по входной двери. Звук этот с каким‑то упорством и настойчивостью разрывал ночную тишину, в которой утопала комната. Он прежде всего напугал меня самого — да так, что я чуть не вскочил с постели.

Черный силуэт девушки чуть шевельнулся во мраке. Она подняла голову и насторожилась — ей были слышны удары моего сердца. Слегка наклонив голову набок, как лесной зверек, весь обратившийся в слух перед незнакомым звуком, девушка повернулась к моей кровати. Однако было ясно: ее глаза меня не видят и в ее снах меня нет. Невидимая линия разделяла нас на два отдельно существующих мира.

Лихорадочно заколотившееся сердце так же быстро утихомирилось. Восстановилось и дыхание. Я успокоился. Девушка перестала прислушиваться, и снова перевела взгляд на «Кафку на пляже». В той же позе — локти на столе подпирают подбородок — она, видимо, вернулась мыслями в летний день на картине, в котором жил мальчик.

Она просидела в комнате еще минут двадцать, а потом исчезла — как и прошлой ночью, встала со стула, босиком бесшумно направилась к двери и, не открывая ее, растворилась. Не двигаясь, я полежал еще немного, потом слез с кровати и, не включая свет, опустился в темноте на стул, где только что сидела она. Положил руки на стол, погрузился в ощущения, которые она оставила после себя: я черпал в них биение девичьего сердца, наполняя им свою душу. Глаз я не открывал.

У меня с этой девушкой была, по крайней мере, одна общая черта. Я догадался, в чем дело. Да — и она, и я любили людей, уже потерянных для этого мира.

Через какое‑то время я задремал, но спал неспокойно. Тело требовало нормального сна, а сознание засыпать никак не хотело. Я напоминал себе раскачивающийся маятник. Пока ночь раздумывала, уступать утру свои порядки или нет, в саду ожили птицы. Их голоса окончательно разбудили меня.

Натянув джинсы и рубашку с длинными рукавами поверх майки, я вышел из библиотеки. В начале шестого на улице еще не было ни души. Миновав квартал старых домов и пройдя сосновую рощу, защищавшую дома от ветра с моря, я перелез через волнолом и очутился на берегу моря. Ветерок едва ощутимо холодил кожу. Небо сплошь затянули пепельно‑серые облака, но дождь пока не собирался. Стояло тихое, безмятежное утро. Тучи звукоизолирующей ватой поглощали все рождавшиеся на земле звуки.

Я зашагал по пешеходной дорожке, проложенной вдоль берега, представляя, что, наверное, где‑то здесь, на песчаном пляже сидел в шезлонге мальчик с картины. Однако точно определить это место не удалось. Ведь на картине были только песчаный берег, горизонт, небо и облака. И еще остров. Но островов в море передо мной было много, а как выглядел тот, что на картине, я точно не запомнил. Усевшись лицом к воде, я вывел пальцем на песке рамку картины, поместил в нее сидящего в шезлонге мальчика. В скованном штилем небе металась в замешательстве белая чайка. На берег размеренно набегали невысокие волны, оставляли на песке замысловатые мягкие линии и клочки пены и откатывались назад.

И тут я почувствовал ревность к этому мальчишке на картине.

— А ведь у тебя к нему ревность, — шепчет мне на ухо Ворона.

И к кому ревнуешь? К несчастному парню, не дожившему даже до двадцати, когда его убили. Просто так, без всякого смысла, с кем‑то перепутав. Да еще и тридцать лет назад. И как ревнуешь! Аж дыхание перехватывает. С тобой это в первый раз. Теперь ты знаешь, что такое ревность. Она сжигает тебя, как пожар.

С самого рождения ты никогда никому не завидовал, не думал, как бы тебе стать другим. Но сейчас ты весь извелся от зависти и хотел бы оказаться на месте этого парня, если бы только это было возможно. Даже несмотря на то, что потом, в двадцать лет, тебя бы запытали и насмерть забили железными трубами. Я думаю, ты все равно захотел бы превратиться в него, чтобы до двадцати лет любить Саэки‑сан, любить во крови и плоти, отдаваясь целиком, — и чтобы она тебя любила так же. Чтобы обнимать ее, сколько хочешь, сливаться с ней раз за разом. Чтобы проводить пальцем по каждому сантиметру ее тела и чтобы она делала то же самое с тобой. Чтобы даже после своей смерти отпечататься в ее сердце, как рассказ, как отражение. Чтобы в своих воспоминаниях она каждую ночь любила тебя.

Ну ситуация, скажу я тебе! Влюбился в девушку, которой уже нет — она ушла, — ревнуешь к парню, который уже умер. Но несмотря ни на что, эти твои ощущения куда реальнее и мучительнее всего, что ты переживал до сих пор. И нет никакого выхода. Нет даже возможности поискать выход. Ты заблудился в лабиринте времени. И самая главная проблема в том, что у тебя нет ни малейшего желания выбраться из него. Так?

На следующее утро Осима появился в библиотеке пораньше. До его прихода я пропылесосил пол на первом и втором этажах, вытер влажной тряпкой столы и стулья, открыл и протер окна, вымыл туалет, выбросил мусор из корзин, поменял воду в вазах с цветами. Зажег свет, включил компьютер с электронным каталогом. Осталось только открыть ворота. Осима проверил мою работу и удовлетворенно кивнул.

— Ты шустрый парень, и память у тебя что надо.

Вскипятив воду, я приготовил ему кофе. А себе, как и в прошлый раз, заварил «Эрл Грей». За окном начался дождь. Настоящий ливень. Откуда‑то издалека доносились раскаты грома. До полудня было еще далеко, но все вокруг потемнело, как вечером.

— Осима‑сан, я хотел вас попросить…

— О чем?

— Нельзя ли где‑нибудь достать ноты к «Кафке на пляже»?

Осима немного подумал и сказал:

— Надо в Интернете пошарить. Поискать нотные издательства. Если в каталоге есть, наверное, можно заплатить что‑то и скачать. Поищем.

— Спасибо.

Осима присел на край стойки, опустил в чашку крошечный кусочек сахара, осторожно помешал ложкой.

— Ну что? Понравилась песня?

— Очень.

— Мне тоже нравится. Красивая вещь, редкая. Незатейливая, но со смыслом. Сразу видишь, какой человек ее сочинил.

— Хотя стихи такие… очень символические, — вставил я.

— Стихи и символизм разделить нельзя. Так с давних пор повелось. Это как пираты и ром.

— Вы думаете, Саэки‑сан понимала, что эти слова значат, какой в них смысл?

Осима поднял голову, прислушиваясь к отдаленным раскатам грома и прикидывая, где грохочет. Взглянул на меня и покачал головой:

— Дело не только в этом. Символизм и смысл — вещи разные. Она все эти пространные условности — смысл, логику — опустила и как‑то смогла подобрать нужные, правильные слова. Поймала их во сне, как осторожно ловят за крылышки порхающую бабочку. Люди с художественным талантом без лишнего многословия обходятся.

— То есть могло быть так, что Саэки‑сан отыскала эти слова в каком‑то другом пространстве, во сне например?

— Когда стихи классные, так, в общем‑то, и получается. Если в словах нет предвидения, если они не прокладывают тоннель от автора к читателю, значит, стихи свою функцию не выполнили.

— Но ведь полно стихов, в которых это вроде бы есть, а на самом деле нет. Подделок, — сказал я.

— Это правда. Подстроиться нетрудно — была бы сноровка. А если еще словечки вставлять позаковыристее, символистские, — вот тебе, пожалуйста, и стихи.

— Но в «Кафке на пляже» есть что‑то очень искреннее.

— Я тоже так считаю. В словах песни нет ничего наносного. Правда, стихи уже слились с мелодией в неразрывное целое, и я не могу точно судить, насколько у них, самих по себе, велика сила словесного убеждения в чистом виде, — проговорил Осима и слегка покачал головой. — Но как бы то ни было, у Саэки‑сан oт природы богатый талант, и музыку она чувствует. И еще у нее оказалась практическая сметка — ведь сумела воспользоваться выпавшим шансом. Ее способности должны были раскрыться еще больше, если бы не тот трагический случай, после которого она выпала из жизни. Как жаль, что все так вышло.

— И куда же делся ее талант? — спросил я. Осима посмотрел на меня:

— Ты хочешь сказать: куда делся талант Саэки‑сан, после того как погиб ее парень?

Я кивнул:

— Ну, если талант — это своего рода природная энергия, она же должна искать какой‑то выход?

— Не знаю, — ответил Осима. — Представить не могу, куда может деться талант. Бывает, просто исчезает и все. Или уходит, как грунтовые воды, глубоко под землю и перетекает там куда‑то.

— А может, Саэки‑сан решила с музыки на что‑то другое переключиться?

— Другое? — с интересом спросил Осима, сдвинув брови. — На что же, например?

Я не нашел, что ответить.

— Не знаю. Мне просто так показалось. К примеру… на что‑нибудь невещественное, не имеющее формы.

— Как понимать — не имеющее формы?

— Ну, на что‑то такое, чего другие не видят. Такое, к чему она стремилась только для себя. Так сказать, внутренняя работа…

Осима поднял руку, чтобы откинуть назад свалившуюся на лоб челку. Как расческой, провел тонкими пальцами по волосам.

— Интересно. Может, и вправду, покинув этот город, уехав куда‑то — мы не знаем, куда, — Саэки‑сан, как ты говоришь, направила свой талант, свои способности на нечто, не имеющее формы. Может, и так. Но она исчезла на целых двадцать пять лет, и мы не узнаем, что и где она делала, если у нее самой об этом не спросим.

Я набрался духу:

— А можно совсем дурацкий вопрос?

— Совсем дурацкий?

Я покраснел.

— Нелепый.

— Давай, спрашивай. Хоть нелепый, хоть дурацкий. Без разницы.

— Осима‑сан… Чтоб я такое кому‑то сказал… Сам себе не верю. — Осима чуть наклонил голову. — Как вы думаете, может быть так, что Саэки‑сан — моя мать?

Осима молчал. Опершись на стойку, он какое‑то время подыскивал слова для ответа. А я слушал, как тикают часы.

— Давай‑ка вкратце обобщим, что ты хочешь сказать, — начал он. — Вот что получается. В двадцать лет Саэки‑сан в отчаянии уехала из Такамацу, тихо где‑то поселилась. Случайно познакомилась с твоим отцом — Коити Тамурой, вышла за него замуж, благополучно произвела тебя на свет, потом, через четыре года, по каким‑то причинам тебя бросила и ушла из дому. Затем — загадочный пробел, и через какое‑то время она вернулась в родные места, на Сикоку. Так?

— Да.

— Я не взял бы на себя смелость сказать, что этого быть не может. То есть оснований отрицать сейчас твою гипотезу нет. Что за жизнь у нее была все это время — для нас загадка. Говорят, она жила в Токио. Лет ей примерно столько же, сколько твоему отцу. Но в Такамацу она вернулась одна. Впрочем, дочка ее вполне может жить где‑нибудь в другом месте, сама по себе. Э‑э‑э… сколько сейчас твоей сестре?

— Двадцать один.

— Как мне, — сказал Осима. — Но я все‑таки не твоя сестра. У меня свои родители есть, и брат. У нас кровная связь, и я им многим обязан. — Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня. — Но я вот о чем тебя хотел спросить. Ты вообще свое происхождение по документам проверял? Ведь сразу определить можно, как зовут твою мать, сколько ей лет.

— Конечно, проверял.

— И что? Как ее зовут?

— Никак. Там нет ее имени, — сказал я.

— Нет имени? — удивился Осима. — Такого быть не может.

— Нет. Честное слово. Не знаю, как это получилось. Но по этим бумажкам получается, что матери у меня нет. И сестры тоже. Вписаны только отец и я. Так что по закону я незаконнорожденный. Внебрачное дитя, короче говоря.

— Но ведь мать и сестра точно у тебя были!

Я кивнул:

— До четырех лет. И мать, и сестра. И мы все жили вместе, вчетвером. Я четко помню. Это не выдумка, не игра воображения. А как мне четыре исполнилось, двоих не стало. Ушли.

Я достал из бумажника старую фотографию, на которой мы с сестрой играли на берегу моря. Осима поглядел на нее, улыбнулся и вернул мне.

— «Кафка на пляже», — сказал он.

Кивнув, я положил карточку обратно в бумажник. Ветер за окном разыгрался, по стеклу барабанил дождь. Свет от светильников под потолком рисовал на полу наши с Осимой тени, которые, казалось, плели в перевернутом мире какой‑то зловещий тайный заговор.

— А ты помнишь свою мать? Какая она из себя? — спросил Осима. — Ты же до четырех лет жил с ней, неужели совсем ее лица не помнишь?

Я покачал головой:

— Ничего вспомнить не могу. В памяти все как‑то размазано, лицо темное, как тень. Почему? Не знаю.

Осима подумал немного и сказал:

— А подробнее не можешь объяснить, почему тебе пришло в голову, что Саэки‑сан может быть твоей матерью?

— Может быть, хватит, Осима‑сан? — предложил я. — Это все, наверное, мои фантазии.

— Да ладно тебе. Попробуй выговориться. Выкладывай все, что у тебя в голове. А потом уж будем вдвоем решать, фантазии это или нет.

Тень Осимы на полу двигалась в такт его движениям. Только ее рывки выглядели чуть более нарочитыми, чем у человека, которому она принадлежала.

— У нас с Саэки‑сан поразительно много совпадений, — сказал я. — Все сходится один к одному, как недостающие фрагменты мозаики. Я это понял, когда слушал «Кафку на пляже». Начать с того, что я оказался здесь, в этой библиотеке. Это судьба. От Накано до Такамацу — по прямой, почти не сворачивая. Ведь это странно, если задуматься.

— Просто сюжет греческой трагедии, честное слово, — заметил Осима.

— И еще я в нее влюбился.

— В Саэки‑сан?

— Да. Мне так кажется.

— Кажется? — Осима нахмурил брови. — Кажется, что влюбился? Или кажется, что в Саэки‑сан?

Я снова покраснел:

— Не знаю, как объяснить. Все так запутанно. Мне самому пока многое непонятно.

— Но тебе кажется, что ты влюбился в Саэки‑сан?

— Да, — сказал я. — Очень сильно.

— Кажется, но очень сильно, да?

Я кивнул.

— И в то же время она, может, тебе матерью приходится.

Я кивнул еще раз.

— Не много ли на тебя одного? Ты же еще мальчишка совсем. Пятнадцать лет. Усы еще не растут. — Осима отхлебнул кофе и осторожно поставил чашку обратно на блюдце. — Я не говорю, что так нельзя, но всему есть предел.

Я молчал.

Приложив палец к виску, Осима задумался. Переплетя пальцы, сложил руки на груди.

— Постараюсь поскорее достать ноты «Кафки на пляже». Ладно, остальное я сам сделаю, а ты иди к себе. Так будет лучше.

В обеденный перерыв я подменял Осиму за стойкой. Дождь не переставал, и посетителей в библиотеке было меньше обычного. Вернувшись с обеда, Осима протянул мне большой конверт с распечатанными с компьютера нотами.

— Как же все‑таки удобно, — сказал он.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Не мог бы ты на второй этаж кофе отнести? У тебя вкусно получается.

Я сварил еще кофе — без сахара и без сливок, поставил на поднос и пошел на второй этаж к Саэки‑сан. Дверь наверху, как всегда, была открыта настежь. Саэки‑сан сидела за столом и что‑то писала. Когда я поставил кофе на стол, она подняла голову и улыбнулась. Закрыв авторучку колпачком, положила ее перед собой на лист бумаги.

— Ну как тебе здесь? Привыкаешь?

— Постепенно привыкаю, — ответил я.

— Ты сейчас свободен?

— Да.

— Тогда садись вот сюда. — Саэки‑сан показала на деревянный стул возле стола. — Давай поговорим.

Снова загрохотало — пока где‑то вдалеке, но гроза, похоже, приближалась. Я послушно присел.

— Да, кстати. Тебе сколько лет? Шестнадцать?

— На самом деле — пятнадцать. Только что исполнилось, — ответил я.

— И ты ушел из дома?

— Да.

— А почему, можешь сказать? В чем причина?

Я покачал головой. Ну что на это скажешь?

Саэки‑сан в ожидании ответа взяла чашку и отхлебнула кофе.

— Мне показалось, что я там испорчусь, и тогда уже ничего не исправишь, — сказал я.

— Испортишься? — прищурившись, спросила Саэки‑сан.

— Да.

Помолчав, она произнесла:

— Как‑то странно слышать от человека в твоем возрасте такие слова. Можно сказать, ты меня заинтриговал… Что же все‑таки ты хочешь сказать? Что значит — испортишься?

Я не знал, как ответить. Вот когда нужен Ворона… Но его нигде не было. Приходилось подбирать слова самому. Время шло, но Саэки‑сан терпеливо ждала. Сверкнула молния, и через несколько секунд где‑то вдалеке загрохотало.

— Я бы стал другим. Каким нельзя быть.

Саэки‑сан с интересом взглянула на меня.

— Хотя проходит время, и в конечном итоге все люди портятся, меняются. Рано или поздно это происходит.

— Сколько бы человек ни менялся к худшему, всегда должно быть место, куда можно вернуться.

— Место, куда стоит возвращаться.

Саэки‑сан посмотрела мне прямо в глаза.

Я покраснел, однако набрался смелости и глаз не отвел. В тот день Саэки‑сан надела темно‑синее платье с короткими рукавами. Похоже, у нее было несколько синих платьев разных оттенков. Из украшений — лишь тонкая серебряная цепочка на шее и часики на черном кожаном ремешке. Мне захотелось отыскать в ней нынешней пятнадцатилетнюю девчонку, и я сразу же ее увидел. Погруженная в тихий сон, она, как призрак, затаилась в глубине души этой женщины. Но я разглядел ее и снова услышал в груди глухие удары сердца. Кто‑то вколачивал в него молотком длинный гвоздь.

— Весьма осмысленные речи для человека, которому только что исполнилось пятнадцать.

Я не знал, что на это сказать, и промолчал.

— Когда мне было пятнадцать, я тоже все время хотела перенестись куда‑нибудь в другой мир, — рассмеялась Саэки‑сан. — Чтобы меня никто не достал. Куда‑нибудь, где время не движется.

— Но в этом мире такого места нет.

— Ты прав. Вот я так и живу. Там, где рушится порядок вещей, увядает душа и время бежит без малейшей передышки. — Она умолкла, как бы подсказывая, что время не остановить, а после паузы продолжила: — Но в пятнадцать лет думаешь, что такое место обязательно должно где‑то быть. Надеешься, что сможешь где‑нибудь отыскать вход в этот другой мир.

— Саэки‑сан, а вы были одиноки? В пятнадцать лет?

— В каком‑то смысле — да. Я не осталась совсем одна, но все равно чувствовала себя ужасно одинокой. Потому что поняла, что больше не могу быть счастлива. Поняла с абсолютной ясностью. Поэтому мне и хотелось тогда отыскать такое место, где время остановилось.

— Я хочу скорее повзрослеть. Хотя бы немного.

Чуть отстранившись, она читала, что написано у меня на лице.

— Ты сильнее меня, у тебя независимый характер. Я в твои годы лишь мечтала о том, как бы убежать от действительности. Только и всего. А ты борешься, повернувшись к ней лицом. Это большая разница.

Совсем я не сильный, и характер у меня не независимый. Просто реальность толкает меня вперед, и сопротивляться этому натиску я не могу. Но я ничего не сказал.

— Гляжу я на тебя и вспоминаю одного парня, которому когда‑то давно тоже было пятнадцать.

— Я на него похож?

— Ты выше его и покрепче. Хотя, наверное, есть что‑то общее. Он не находил общего языка со сверстниками, всегда сидел один в своей комнате, читал и слушал музыку. А когда говорили о чем‑нибудь серьезном, у него между бровями появлялась складка. Совсем как у тебя. И ты тоже много читаешь.

Я кивнул.

Саэки‑сан посмотрела на часы.

— Спасибо за кофе.

Я поднялся — надо, было идти. Саэки‑сан взяла черную авторучку, аккуратно сняла колпачок и снова стала что‑то писать. За окном сверкнула очередная молния, на миг озарившая комнату причудливым светом, а за нею — на этот раз долго не раздумывая — пророкотал гром.

— Тамура‑кун! — окликнула меня Саэки‑сан.

Я встал в дверях и обернулся.

— Вдруг вспомнила — в свое время, давно, я написала книжку. О грозе. Искала по всей стране людей, которые пережили удар молнии, беседовала с ними. Собирала эти истории несколько лет. Накопилось порядочно, одна интереснее другой. Книжка вышла в одном маленьком издательстве, но ее почти не покупали. В ней не было выводов, никакой морали. А такие книги никто читать не хочет. Хотя мне как раз казалось, что так и должно быть — без выводов.

У меры в голове застучали маленькие молоточки. Стучали они очень настойчиво. Я пытался вспомнить что‑то очень важное, но никак не мог понять, что именно. Саэки‑сан вернулась к своим бумагам, а я, так ничего и не вспомнив, вернулся в свою комнату.

Гроза бушевала почти целый час. Грохот стоял страшный, и я боялся, как бы стекла в библиотеке не разлетелись вдребезги. Сверкали молнии, и с каждой вспышкой стеклянный витраж на лестничной площадке отпечатывал на белой стене старинную призрачную картину. Но к двум часам дождь прекратился и постепенно все успокоилось — золотые нити солнца прошили тучи. В его ласковых лучах слышался только звук падающих капель. Они падали и, казалось, им не будет конца. Наступил вечер, пора было закрывать библиотеку. Саэки‑сан попрощалась со мной и Осиной и отправилась домой — на улице затрещал ее «гольф». Я представил, как она садится на водительское сиденье, поворачивает ключ в замке зажигания. Потом сказал Осиме, что с оставшимися делами справлюсь сам и он тоже может ехать. Насвистывая какую‑то арию, он зашел в туалет, умылся, вымыл руки, сел в свой «родстер», и скоро звук его мотора растаял вдали. Я остался один. В библиотеке было тихо, как никогда.

Я зашел к себе и просмотрел ноты, которые распечатал для меня Осима. Аккорды, как я и думал, были по большей части простенькие, но два оказались из разряда неберущихся. Я пошел в читальный зал, сел за пианино и попробовал сыграть. Оказалось безумно трудно — пальцы никак не справлялись с задачей. Я брал аккорды снова и снова, приучая к ним руки, и что‑то из себя все‑таки выжал. Получилась какая‑то несуразная какофония. Может, в нотах ошибка, подумал я. Или пианино расстроено. Но внимательно прослушав аккорды по очереди несколько раз, я убедился, что именно на них и держится мелодия. Благодаря им она приобрела какую‑то особую глубину, отличавшую ее от заурядной попсы. Как же Саэки‑сан сочинила такую необыкновенную музыку?

Я вернулся в свою комнату, вскипятил в электрическом чайнике воду и, выпив чаю, стал слушать старые пластинки, которые мы с Осимой достали из кладовки. «Blonde on Blonde» Боба Дилана, «White Album» «Битлз», «The Dock of the Bay» Отиса Реддинга, «Getz/Gilberto» Стэна Гетца. Хиты второй половины 60‑х. Парень, который жил в этой комнате, — и Саэки‑сан наверняка была рядом с ним, — как и я, ставил на вертушку пластинки и слушал. Лившиеся из динамиков звуки, казалось, переносили эту комнату и меня вместе с ней в другое время. В иной мир, где я еще не родился. Слушая эту музыку, я старался поточнее воспроизвести в голове, о чем мы говорили днем с Саэки‑сан в ее кабинете на втором этаже.

— Но в пятнадцать лет думаешь, что такое место обязательно должно где‑то быть. Надеешься, что сможешь где‑нибудь отыскать вход в этот другой мир.

Голос Саэки‑сан звучал у самого уха. Что‑то опять стучалось ко мне в голову. С необыкновенной настойчивостью.

— Вход?

Я снял с вертушки «Getz/Gilberto» и поставил «Кафку на пляже». Саэки‑сан пела:

Девушка в морской глубине —

Голубые одежды струятся и пляшут —

Ищет камень от входа, стремится ко мне

И не сводит глаз с Кафки на пляже.

«Девушка, которая появляется в этой комнате, нашла камень от входа, — подумал я. Она жила в другом мире, где ей оставалось пятнадцать, и по ночам являлась сюда в бледно‑голубом платье и не сводила глаз с Кафки на пляже.

И тут я неожиданно вспомнил. Отец рассказывал, что в него тоже как‑то попала молния. Рассказывал не мне, просто я случайно наткнулся в каком‑то журнале на его интервью. Он тогда еще учился в университете искусств и подрабатывал в гольф‑клубе — подносил клюшки. Случилось это после обеда. Во время игры он шел за своим игроком по полю, как вдруг небо потемнело и началась страшная гроза. Молния ударила в дерево, под которым он решил укрыться от дождя. Огромное дерево раскололось надвое, игрок, стоявший вместе с отцом, погиб, а отца в последний момент словно осенило — он умудрился отскочить в сторону и остался жив. Отделался легкими ожогами, волосы обгорели, и еще, в шоке отскочив от дерева, он упал, сильно ударился головой о камень и потерял сознание. Такая история. У отца еще небольшой шрам на голове остался. Вот что я пытался вспомнить, когда стоял на пороге кабинета Саэки‑сан и прислушивался к раскатам грома. Именно после того случая, оправившись от травм, отец всерьез занялся скульптурой.

А могло случиться так, что Саэки‑сан встречалась с ним когда собирала материал для книжки о пострадавших от молнии? Вполне. После удара молнии не так много людей выживают.

Затаив дыхание, я стал дожидаться ночи. Тучи порвались на куски, разъехались по небу, и деревья в саду стояли омытые лунным светом. Слишком много совпадений. Разные вещи, события, обстоятельства стали быстро концентрироваться в одной точке.