Глава тринадцатая

Миновало шестьдесят дней. Судно перетащили по равнине к Реке на больших катках из стволов бамбука. Наступил день спуска «Хаджи» на воду. Катамаран состоял из двух бамбуковых корпусов с сильно заостренными носами, которые соединялись платформой. Между бушпритом и единственной мачтой корабля ставился дополнительный парус, выпуклый, как половинка воздушного шара. Высокая мачта несла переднее и заднее парусное вооружение; паруса были сотканы из бамбуковых волокон. Управление судном производилось с помощью большого соснового весла, так как установка настоящего руля и штурвала оказалась практически неосуществимой. В настоящий момент они располагали только сплетенными из травы канатами, значительно уступавшими леерам, которые можно было сделать из дубленой кожи и внутренностей некоторых крупных речных животных. На передней палубе, крепко привязанный к перилам, находился челнок, выдолбленный Каззом из соснового бревна.

Торжественную церемонию спуска судна на воду несколько подпортил Казз. Теперь он уже мог как-то изъясняться на ломаном английском с добавлением крепких словечек на арабском, итальянском и суахили, которые он подцепил у Бартона.

— Нужно... как назвать это?... ва аллах!... что за слово?... когда убить кого-нибудь, раньше класть лодку в воду... ты знаешь... мерд... нужное слово, Бартон-нак... дай нужное слово, Бартон-нак... слово... слово... когда убить человека для духа, для Каббурканакрубимсе... водяного духа... чтобы не утопил лодку... иначе рассердится... утопит и съест нас...

— Ты говоришь о жертве? — догадался Бартон.

— Благодарю кровью своей, Бартон-нак. Да! Жертва! Перерезать ему... ей... горло... положить в лодку... тереть его о дерево... чтобы дух воды не гневался на нас...

— Мы этого не сделаем, Казз, — покачал головой Бартон.

Казз долго спорил, но, наконец, согласился подняться на

палубу. Его лицо вытянулось, он заметно нервничал. Чтобы успокоить неандертальца, Бартон напомнил ему, что они не на Земле. Это совсем другой мир, в чем он легко может убедиться, бросив взгляд вокруг — особенно, посмотрев на звездное небо. Духи старой Земли не обитали в этой долине. Казз слушал и улыбался; однако он все еще выглядел так, словно ожидал появления из речных глубин чудовищной головы Каббурканакрубимсе, с зеленой бородой и выпученными рыбьими глазами.

Утром около корабля собралась большая толпа. Сюда пришли люди, жившие за многие мили вокруг — спуск судна на воду сулил необычное развлечение. Они кричали, смеялись, отпускали шутки; у всех было отличное настроение. Корабль еще стоял на берегу, когда Бартон, поднялся на его невысокий мостик и поднял руку, требуя тишины. Шум толпы замер, и он заговорил на итальянском.

— Беспечные мои собратья, друзья, поселившиеся в этой долине Земли Обетованной! Через несколько минут мы покинем вас...

— Если только эта лохань не перевернется! — пробормотал Фригейт.

—...чтобы пуститься в путь вверх по Реке, против ветра и течения. Мы предпринимаем это тяжелое путешествие потому, что испытанные трудности всегда вознаграждаются сторицей, если верить поучениям наших земных моралистов --ну, а вы сами знаете, насколько им можно доверять.

Раздался смех. Кое-где послышались протестующие выкрики особо твердолобых верующих.

— На Земле, как известно некоторым из вас, я когда-то осуществил экспедицию в глубины Африки, чтобы отыскать истоки Нила. Я не добрался до них, хотя и подошел очень близко. Меня обманул и лишил заслуженной славы человек, который был обязан мне всем! Его имя — Джон Ханнинг Спик, и если мне доведется встретить его во время нашего путешествия, я знаю, что сделать с ним!

— Боже праведный! — произнес Фригейт. — Вы что же, заставите его еще раз покончить с собой от стыда и угрызений совести?

— Но не в этом суть. Дело в другом. Эта Река может оказаться больше Нила, который, как вы, возможно, знаете — или не знаете — является самой длинной рекой на Земле, несмотря на то, что американцы настаивают на приоритете Амазонки или Миссисипи и Миссури. Некоторые из вас могут спросить, зачем нам задаваться целью, которая находится неизвестно где и, может быть, вообще не существует? Я отвечу вам так: мы отправляемся в путь потому, что впереди лежит Неизведанное и наша цель — сделать его Познанным! Это — все! И здесь, в отличие от нашего печального земного опыта, не нужны деньги для организации такого похода. Король Толстый Бумажник отдал концы — и скатертью ему дорога! Не нужно писать сотни прошений и заполнять кучи бланков и форм, выпрашивать аудиенции у влиятельных особ и мелких чинуш, чтобы получить дозволение пройти по этой Реке! Здесь нет национальных границ...

— Пока что, — шепнул Фригейт.

—...нет паспортов и чиновников, вымогающих взятки. Мы построили этот корабль, ни у кого не спрашивая разрешения. И мы отправимся в путь без высочайшего соизволения от какого-нибудь дерьма — высокого, среднего или мелкого ранга. Мы свободны — свободны впервые за всю историю рода человеческого! Свободны! И я не могу сказать вам — прощайте; нет, я говорю вам — до свидания...

— Вы и раньше никогда не прощались... — пробормотал Фригейт.

—...потому, что мы можем вернуться через тысячу лет. До свидания, говорю я вам; до свидания, говорит вся наша команда. Мы благодарим вас за помощь при постройке этого судна и его спуске на воду. При сем я препоручаю свою должность консула Ее Величества в городе Триесте любому, кто пожелает занять это место, и объявляю себя свободным гражданином мира Реки! Я никому не буду платить дань, никому не стану присягать на верность! Отныне я буду верен только самому себе!

Фригейт гнусаво затянул:

— Твори то, что диктует тебе мужская доблесть,

И не ищи одобрения своих подвигов.

Тому, кто следует своим законам,

Суждена благородная жизнь и благородная смерть.

Бартон бросил взгляд на американца, но не прервал его. Фригейт декламировал строки из собственной поэмы Бартона «Деяния Хаджи Абд-аль-Язди», Уже не первый раз он цитировал прозу и стихи Бартона. Иногда поведение американца раздражало Бартона, но он не мог слишком сердиться на человека, который испытывал к нему такое уважение, что сохранил в памяти написанные им строки.

Через минуту, когда под аплодисменты толпы несколько человек принялись толкать катамаран к Реке, Фригейт процитировал его снова. Американец посмотрел на тысячи молодых людей, заполнивших берег, на их стройные бронзовые тела, их пестрые кильты и тюрбаны, на разноцветные накидки, развевающиеся по ветру, и произнес:

Ах, в этот день беспечный,

Весь в солнечном сиянье и порывах ветра,

Толпу друзей я встретил на брегах Реки И веселился с ними, когда был молод я,

Когда был молод.

Судно скользнуло в воду, и течение развернуло его нос в сторону Низовья. Но Бартон отдал команду и на мачте распустились паруса. Он взялся за рукоять рулевого весла и направил катамаран поперек течения; паруса захлопали, ловя ветер. «Хаджи» покачивался на волнах, шипела вода, разрезаемая двумя форштевнями судна, ярко светило теплое солнце, свежий бриз касался разгоряченных тел. Они были молоды и счастливы, и только легкое сожаление коснулось их сердец, когда знакомые берега и лица растаяли вдали. У них не было карт и лоции, облегчающих путь; мир, неожиданный и неведомый, открывался перед ними с каждой милей пройденного пути.

В тот вечер, когда они впервые пристали к берегу, случилось нечто, озадачившее Бартона. Казз, сошедший на твердую землю и мгновенно оказавшийся в толпе глазеющих на него людей, вдруг пришел в сильное возбуждение. Он стал что-то тараторить на своем родном языке, затем попытался схватить стоявшего рядом с ним человека. Тот увернулся и быстро затерялся в толпе.

Когда Бартон начал расспрашивать его, Казз невнятно пробормотал:

— У него не было... ух... как это назвать?.. этого... этого... — тут он указал на свой лоб, а потом начертил в воздухе несколько непонятных символов.

Бартон собирался разобраться с этим делом, но его отвлекла Алиса. С внезапным криком она подбежала к какому-то мужчине и вцепилась в него. Выяснилось, что она приняла его за своего сына, который погиб во время Первой мировой войны. Недоразумение разъяснилось, как только Алиса поняла свою ошибку. Но затем другие дела отвлекли Бартона, и так как Казз не делал попыток напомнить ему об этом инциденте, он позабыл о нем.

Но придет время, когда он снова о нем вспомнит.

Через 415 дней они миновали двадцать четыре тысячи девятисотый грейлстоун по правому берегу Реки. Лавируя против ветра и течения, они проходили в среднем шестьдесят миль в сутки, останавливаясь днем для зарядки чаш и ночью располагаясь на ночлег у берега. Иногда они задерживались на суше на целый день, чтобы размять ноги и поговорить с местными жителями. И, тем не менее, они прошли уже около тридцати тысяч миль. На Земле это расстояние равнялось бы длине экватора. Если вытянуть в одну линию Миссисипи и Миссури, Нил, Конго, Амазонку, Янцзы, Волгу, Амур, Ганг, Лену и Замбези, то все эти земные реки не могли бы покрыть пройденного ими пути по великой, нескончаемой Реке нового мира. И она тянулась все дальше и дальше, текла то на юг, то на север, извиваясь гигантскими петлями. Повсюду вдоль речных берегов тянулись равнины, за ними простирались покрытые лесом холмы, упиравшиеся в невообразимой вышины горный хребет.

Случалось, низменности сужались и холмы подступали к самой Реке. Иногда водный поток раздавался, разливаясь в озера шириной три, пять, шесть миль. То здесь, то там горы сближались, и судно стремительно неслось по каньонам, где вода кипела, как в котле, и небо превращалось в узкую голубую полоску, повисшую между гигантских черных стен.

И повсюду жили люди. Днем и ночью мужчины, женщины, дети толпились на берегах Реки.

К этому времени путешественники установили некоторую закономерность. Люди были расселены вдоль Реки в определенной национальной и хронологической последовательности. Они проплыли между областей, где жили славяне, итальянцы и австрийцы, умершие в последнее десятилетие девятнадцатого века, затем миновали районы, населенные венграми, норвежцами, финнами, греками, албанцами, ирландцами. Иногда они попадали в местности, населенные людьми из других времен и регионов Земли. В одной на двадцатимильном участке обитали австралийские аборигены, никогда не видевшие белого человека. В другой, протянувшейся на сотню миль, жили тохары, соплеменники Логу. На Земле они обитали в китайском Туркестане во времена зарождения христианства; они являлись самой восточной ветвью индоевропейской расы. Их культура процветала столетия — и затем угасла под натиском пустынь и диких кочевников.

С помощью торопливых и не очень точных наблюдений Бартон определил, что каждую область населяло около 60% представителей одной национальности и 30% другой; эти народы, как правило, обитали на Земле в разные эпохи. Остальные 10% относились к различным временам, расам и племенам.

Все мужчины пробуждались от смерти подвергнутыми обрезанию. Все женщины воскрешались девственницами. Большинство из них, как однажды отметил Бартон, сохранили это состояние не дольше первой ночи в новом мире. До сих пор они не видели и не слышали ни об одной беременной женщине. Существа, воскресившие род людской, должно быть, подвергли всех стерилизации, причем — из самых благих намерений. Если бы человечество получило возможность размножаться, то всего за одно столетие речная долина была бы закупорена телами людей.

Вначале казалось, что здесь нет других живых существ, кроме людей. Теперь стало известно, что в почве обитает несколько видов червей. И Реку населяла, как минимум, сотня пород рыб — начиная от крошечных, шести дюймов в длину, и кончая огромными «речными драконами» размером с кашалота, обитавшими у самого дна. Фригейт говорил, что все животные выполняют здесь определенные задачи. Речные обитатели поддерживали чистоту водного потока, черви уничтожали отходы и трупы.

Гвиневра немного подросла. Все дети росли тут нормально. Через двенадцать лет в долине не будет ни одного ребенка или подростка — если условия жизни везде адекватны тем, что наблюдали путешественники.

Размышляя об этом, Бартон как-то сказал Алисе:

— Этот ваш друг, преподобный Доджсон, который любил только маленьких девочек, скоро окажется, пожалуй, в безвыходном положении.

— Доджсон вовсе не был каким-нибудь извращенцем, — возразил ему Фригейт. — Но что ждет тех, для кого дети являются единственным объектом сексуального влечения? Что они будут делать, когда тут не останется детей? И что сейчас происходит с теми, кто получал наслаждение используя или мучая животных? Вы знаете, сначала меня ужасно огорчало это отсутствие птиц и зверей... Я люблю собак и кошек... и медведей, слонов — словом, большинство животных. Кроме обезьян, они до отвращения, похожи на людей. Но теперь я рад, что их тут нет. По крайней мере, их не будут мучить... Всех этих несчастных беспомощных созданий, которым причиняют боль, морят голодом или заставляют погибать от жажды... как часто на Земле они оказывались во власти легкомысленных или жестоких людей... на Земле, но не здесь.

Он нежно коснулся золотистых волос Гвиневры, которые уже отросли почти на шесть дюймов.

— И те же чувства я испытываю ко всем беспомощным существам, познавшим жестокость старого и нового миров...

— Но даже если в этом новом мире воцарится справедливость и доброта, — подхватила Алиса, — он не станет для меня привлекательным, раз в нем нет места детям! И животным! Да, здесь не будет возможности мучить и унижать их — но нельзя также их ласкать и любить!

— Здесь все разумно сбалансировано, — сказал Бартон. — Ведь не существует любовь без ненависти, добро без зла, мир без войны. В любом случае, у нас нет выбора. Неведомые Властители этого мира решили, что здесь не будет животных и женщины не смогут иметь детей. И БЫТЬ посему!

Утро 416 дня путешествия было похоже на все остальные. Солнце поднималось над вершиной горного хребта, расположенного слева по ходу движения катамарана. С Верхоречья, как обычно, тянуло свежим ветром. Температура поднималась вместе с солнцем и к двум часам пополудня достигла 85 градусов по Фаренгейту. «Хаджи» покачивался на тихой волне. Бартон стоял на мостике, ухватившись обеими руками за длинную рукоять румпеля. Солнце ласкало его загорелую до черноты спину, легким бриз играл складками кильта в черную и красную клетку, доходившего почти до колен. На его шее висело ожерелье, сделанное из черных блестящих позвонков саргана. Эта шестифутовая рыбина с бивнем в шесть дюймов длиной обитала на глубине сотни футов и поймать ее было непросто. Из ее позвонков получались прекрасные ожерелья; ее кожа, хорошо продубленная, годилась для панцирей и сандалий, из нее получались также прочные гибкие канаты. Мясо саргана было превосходным. Но главную ценность представлял бивень. Из него мастерили отличные наконечники для копий или кинжалы.

Большой лук в чехле из прозрачного рыбьего пузыря был привязан к перилам рядом с Бартоном. Изготовленный из эластичных, слегка изогнутых челюстных костей речного дракона, он являлся грозным оружием; натянуть его тетиву мог только очень сильный человек. Бартон увидел его месяц назад и предложил владельцу сорок сигарет, десять сигар и почти тридцать унций виски в обмен — но сделка не состоялась. Тогда Бартон и Казз, дождавшись ночи, попросту украли лук. Или, скорее, обменяли, так как Бартон оставил его бывшему хозяину свой собственный лук, сделанный из тиса.

Впоследствии он попытался найти оправдание этому поступку. Хозяин чудесного лука бахвалился, что прикончил человека ради него. Так что, забрав лук, Бартон мог считать, что отнял его у вора и убийцы. Тем не менее угрызения совести мучили его, и он старался не вспоминать слишком часто об этом эпизоде.

Русло Реки постепенно суживалось, и теперь Бартон вел катамаран по сравнительно неширокому каналу. Пятью милями ниже по течению водный поток образовывал озеро около трех с половиной миль шириной, но теперь расстояние от берега до берега не превышало восьмисот ярдов. Впереди высились утесы; Река изгибалась, исчезая за высокой стеной каньона.

Судно теперь медленнее продвигалось вперед — ему приходилось преодолевать сильное течение, а пространство для маневрирования было ограниченным. Но Бартон уже не раз преодолевал такие стремнины и не испытывал большого беспокойства. Однако всякий раз, когда он попадал в подобное место, ему казалось, что «Хаджи» словно рождается заново. Судно покачивалось в озере, как младенец в утробе матери, затем, через узкий проход, проскакивало в другое озеро, бурлящее водами, словно в широкий и светлый мир, обещающий сказочные приключения и чудесные открытия.

Катамаран лег на другой галс на расстоянии двенадцати ярдов от прибрежного грейлстоуна. В полумиле, на правом берегу Реки, толпились местные, наблюдая за эволюциями судна. Они что-то вопили, размахивая кулаками и, очевидно, выкрикивали непристойности — неслышимые за дальностью дистанции, но вполне понятные Бартону; ему уже не раз приходилось наблюдать подобную реакцию. Ее нельзя было считать откровенно враждебной; у населяющих долину народов и племен существовали различные способы, чтобы приветствовать чужих или предостеречь их от высадки на сушу.

Здесь по правому берегу на протяжении шестидесяти грейлстоунов (или же шестидесяти миль) жили невысокие щуплые, темнокожие и темноволосые люди. Они говорили на языке, который, по мнению Руаха, относился к хамитосемитской группе. На. Земле эти люди обитали где-то в Северной Африке или Месопотамии, когда эти районы еще не были покрыты пустынями. Они носили кильты, но их женщины ходили с обнаженной грудью, используя тонкую ткань только для накидок и тюрбанов. На другом берегу Реки около восьмидесяти миль занимали бывшие жители Цейлона десятого века; к ним были добавлены индейцы майя доколумбовой эпохи.

— Котел, в котором смешиваются и сплавляются народы и времена, — заметил как-то Фригейт по поводу принципов расселения возрожденного человечества в долине. — Очевидно, мы присутствуем при величайшем социальном и антропологическом эксперименте.

Его утверждение не было слишком смелым. Казалось, людей различных племен и рас специально перемешали так, чтобы они могли научить чему-нибудь друг друга. Иногда чуждым группам населения удавалось достигнуть взаимопонимания и жить относительно спокойно. В других случаях дело кончалось кровавой резней, во время которой слабейшие или полностью уничтожались, или обращались в рабство.

После Воскрешения некоторое время всюду царила анархия. Шел процесс адаптации; люди образовывали маленькие группы с целью самозащиты и утверждения своих прав на небольшие клочки земли. Затем на первый план вышли прирожденные лидеры и политики; к ним пристраивались эпигоны, выбирая вождя по своему вкусу... или, чаще, вожди сами рекрутировали подходящих сторонников.

В результате возникали различные политические системы, одной из которых было порабощение части чашевладельцев. Группа, доминирующая в некоторой области, держала остальное население в положении заключенных. Хозяева давали своим рабам достаточно еды, чтобы те не умерли с голода, — ведь чаша мертвого раба становилась бесполезной. Но лучшая часть пищи, а также сигары, сигареты, марихуана, спиртное и Жвачка Сновидений отбирались.

Раз тридцать во время долгого пути экипаж «Хаджи» подвергался риску попасть в руки рабовладельцев. Это могло случиться при любой высадке на берег для зарядки чаш. Но Бартон и его люди были всегда начеку, когда попадали в такие районы. Часто их предупреждали об опасности жители соседних государств. И, тем не менее можно было насчитать два десятка эпизодов, когда посланные с берега лодки пытались нагнать «Хаджи» и катамаран с трудом спасался от абордажа. Пять раз Бартону приходилось поворачивать обратно и уходить от преследования вниз по течению. Его катамаран обычно превосходил в скорости вражеские суда, которые к тому же не стремились пересекать границу своей области. Затем, дождавшись ночи, «Хаджи» возвращался, чтобы миновать опасный участок под покровом темноты.

Случалось так, что они не могли высадиться на сушу, так как рабовладельческие государства занимали берега Реки на большом протяжении. Тогда путешественники довольствовались урезанным рационом; если им улыбалась удача, они могли наполнить желудки выловленной в Реке рыбой.

Населявшие эту область древние семиты были достаточно терпимы к пришельцам — после того, как убедились, что команда «Хаджи» не причинит им зла. Но один русский, житель Московии восемнадцатого века, предупредил их, что на другом конце узкого потока, в который превращалась Река в скалистом ущелье, очевидно, расположены рабовладельческие государства. Он не имел о них подробной информации, так как путь по берегу преграждали обрывистые скалы. Немногие суда, которые сумели миновать канал, почти никогда не возвращались обратно. Те, которым это удавалось, приносили вести о злых людях, обитавших за горами.

Поэтому «Хаджи» был нагружен молодыми побегами бамбука, сушеной рыбой и прочими запасами, которые позволяли его экипажу недели две обходиться без своих чаш.

До входа в самое узкое место ущелья оставалось еще около получаса. Внимание Бартона наполовину было сосредоточено на управлении судном, наполовину — на его экипаже. Люди, загорая, развалились на фордеке или сидели, прислонившись к крытому ограждению люка, которое образовывало переднюю надстройку.

Джон де Грейсток прикреплял к древку стрелы тонкие изогнутые рыбьи кости. Они прекрасно заменяли перья птиц, которые отсутствовали в этом мире. Грейсток — или лорд Грейсток, как предпочитал называть его Фригейт по каким-то своим частным соображениям — был незаменим и в бою, и в работе. Кроме того, он оказался отличным рассказчиком, хотя его истории о кампаниях в Гаскони и на шотландской границе, об одержанных им победах над прекрасным полом, анекдоты о короле Эдуарде и прочие байки о доброй веселой Англии того времени часто оказывались фантастически непристойными. Он был очень упрям, не слишком чистоплотен и обладал некоторой узостью мышления, так как судил о многих вещах с точки зрения своей непросвещенной эпохи. По его словам, раньше он был очень набожным человеком — и, очевидно, он говорил правду, иначе ему не поручили бы сопровождать патриарха Иерусалимского, что являлось по тем временам большой честью. Но теперь, - когда вера его рухнула под напором реальной действительности, он возненавидел священников. Он мог довести любого из них до бешенства своими насмешками — в надежде, что тот попытается пустить в ход кулаки. Подобные попытки обычно плохо кончались для бывших служителей культа.

Однажды Бартон мягко пожурил его за это (сделать ему более строгий выговор было невозможно — только поединок не на жизнь, а на смерть мог смыть такое оскорбление), заметив, что на чужой территории, хозяева которой обладают бесспорным численным превосходством, им надлежит вести себя как подобает воспитанным гостям. Грейсток согласился с доводами Бартона, но и в дальнейшем продолжал издеваться над каждым встреченным им священником. К счастью, в районах, которые они посетили, христианские священники попадались нечасто. К тому же обычно они не афишировали свое прежнее занятие.

Рядом с Грейстоком сидела благородная дама, урожденная Мэри Резерфорд, которая появилась на свет в 1637 и покинула эту грешную юдоль в 1674 с титулом леди Уорвиксшир; по правде говоря, она просто являлась очередной подружкой камберлендского рыцаря. Хотя она тоже была англичанкой, трехвековый разрыв сильно осложнял их отношения; Бартон полагал, что они недолго останутся вместе

Казз растянулся на палубе, положив лохматую голову на колени Фатимы, которую он повстречал дней сорок назад во время очередной стоянки. Как утверждал насмешник Фригейт, Фатиму покорила волосатая шкура Казза. Таким образом он объяснял те страстные чувства, которые жена пекаря из Анкары семнадцатого века испытывала к неандертальцу. Для команды «Хаджи» это служило, в определенной мере, развлечением — но самое большое удовольствие получал Казз. За время долгого путешествия он не встретил ни одной представительницы своей расы, а женщин рода человеческого отталкивала его звероподобная внешность и волосатое тело. У него не было постоянной подруги до встречи с Фатимой.

Щуплый Лев Руах сидел на палубе, прислонившись к невысокому комингсу; он мастерил пращу из кожи саргана. В стоявшем рядом мешке было около трех десятков гладких камней, собранных им за последние двадцать дней. Эстерн Родригес что-то говорила ему, быстро, захлебываясь словами и непрерывно показывая крупные белые зубы. Она заняла место Тани, у которой Лев находился под башмаком до отплытия «Хаджи». Таня была очень привлекательной миниатюрной женщиной, одержимой стремлением перевоспитывать близких ей мужчин; Лев узнал, что, в свое время, она перевоспитала своего отца, дядюшку, двух братьев и двух мужей. То же самое она попыталась проделать с Руахом, стремясь к максимальной гласности, чтобы и другие мужчины могли извлечь пользу из ее наставлений. В тот день, когда «Хаджи» тронулся в путь, Лев прыгнул на палубу, обернулся и сказал: «Прощай, Таня! Жить рядом с Самым Большим Ртом Бронкса — слишком сильное испытание для моих нервов. Подыщи себе нечто более совершенное, чем бедный глупый Лев Руах».

Таня задрожала от ярости, побледнела, и начала кричать на Льва, громко перечисляя оказанные ему благодеяния. Ее рот продолжал работать даже тогда, когда «Хаджи» удалился от берега на порядочное расстояние. Все смеялись и поздравляли Руаха с обретенной свободой, но он печально улыбался. Через две недели, в местности, населенной преимущественно древними ливийцами, он встретился с Эстер, испанской еврейкой пятнадцатого столетия.

— Почему бы вам не попытать удачи с женщиной другой национальности? — спросил его Фригейт.

Руах пожал узкими плечами.

— Я уже пробовал. Но рано или поздно случается ссора, они теряют терпение и называют вас грязным жидом. Собственно, с женщинами-еврейками происходит то же самое, но в этом случае я готов снести оскорбление.

— Послушайте, дружище, — сказал американец, — вдоль Реки живут миллионы женщин, которые понятия не имеют об евреях. У них нет никаких предрассудков на этот счет. Почему бы вам не выбрать одну из них?

— Я предпочитаю знакомое зло.

Бартон иногда размышлял над тем, почему Руах поплыл с ними. Он больше не упоминал о злочастном произведении Бартона, хотя часто расспрашивал о его прошлом. Он был дружелюбным, но никогда не раскрывался до конца. Несмотря на небольшой рост, он отлично зарекомендовал себя в бою, а его уроки дзюдо и каратэ оказались бесценными для Бартона. Отпечаток грусти, витавший над ним подобно туманному полупрозрачному облаку даже когда он смеялся или занимался любовью (как утверждала Таня), был следствием жестоких душевных травм. Его терзали воспоминания об ужасных немецких концентрационных лагерях и русских тюрьмах. Таня как-то сказала, что Лев уже родился с неизбывной печалью в душе; казалось, он унаследовал всю тоску и печаль своего народа со времен вавилонского пленения.

Монат являл собой еще одну разновидность печального образа, хотя иногда ему случалось выходить из этого состояния. Пришелец с Тау Кита все еще надеялся увидеть своих соплеменников, кого-нибудь из тех тридцати мужчин и женщин, что были растерзаны обезумевшей толпой. Он понимал, что шансов на такую встречу немного. Вероятность того, что ему удастся разыскать одного из тридцати человек среди тридцати пяти или тридцати шести миллиардов землян, расселенных вдоль Реки, которая протянулась, возможно, на десять миллионов миль, была ничтожно мала. Но он не терял надежды.

Алиса Харгривс расположилась на носу судна — так, что над крышей комингса виднелась только ее голова. Она внимательно разглядывала людей на берегу, когда «Хаджи» подходил настолько близко к суше, что можно было рассмотреть лица. Она все еще искала своего мужа, Реджинальда, трех своих сыновей, мать, отца, сестер и братьев. Любое дорогое ей знакомое лицо. Молчаливо предполагалось, что она покинет корабль, как только состоится подобная встреча. Бартон ничего не говорил по этому поводу; но он ощущал боль в груди, когда думал о том, что может навсегда потерять Алису. Мысли его мешались; он одновременно желал, чтобы она ушла, и страшился этого. С глаз долой — из сердца вон. Неизбежность подобной взаимосвязи была заложена в основе этого мира. Но он сопротивлялся неизбежности. Он испытывал к Алисе такое же чувство, как к той девушке-персиянке, которую он любил когда-то и потерял. Новая потеря могла превратить его жизнь в бесконечно длящуюся пытку.

Но он не сказал ей ни слова о своем чувстве. Он часто говорил с ней, стараясь показать, что считает неприязнь, которую она к нему испытывает, забавным чудачеством. В конце концов, их отношения стали более ровными. Но только тогда, когда их окружали другие люди. Стоило им остаться наедине, ее лицо каменело.

После той первой ночи она никогда больше не употребляла жвачку. Он пробовал наркотик раза три, а потом стал обменивать его на более нужные вещи. В последний раз он употреблял жвачку, чтобы увеличить наслаждение во время очередной встречи с Вильфредой; на самом деле он был ввергнут в тот ужасный период своей жизни, когда какая-то тропическая болезнь едва не прикончила его на пути к озеру Танганьика. В этом кошмаре присутствовал также Спек — и он убивал Спека. В земной реальности Спек погиб из-за несчастного случая на охоте, хотя все полагали, что это было самоубийство. Спек застрелился; он предал Бартона, и его терзали угрызения совести. Но в своем кошмарном видении Бартон душил Спека, когда тот, склонившись к его ложу, спрашивал, как он себя чувствует. Он душил Спека — и потом, когда видение уже начало блекнуть, целовал его в мертвые губы.