Глава четырнадцатая

Да, он знал, что любил Спека — и, в то же время, ненавидел его, ненавидел совершенно справедливо. Но раньше ощущение этой любви казалось таким слабым и мимолетным, что он почти не осознавал его. Кошмар, вызванный жвачкой, заставил Бартона понять, что любовь была глубже и сильнее ненависти; и это так ужаснуло его, что он закричал.

Когда он очнулся, Вильфреда трясла его изо всех сил. Губы ее дрожали; она пыталась спросить его, что случилось. На Земле Вильфреда пристрастилась к опиуму, но здесь, впервые попробовав Жвачку Сновидений, она никогда больше ее не употребляла. Ее мучали свои ужасы — она опять видела, как умирает от туберкулеза младшая сестра, она вновь дрожала от страха и омерзения, впервые продавая свое тело.

— Странный галлюциноген, — сказал Бартону Руах, объяснив, что означает этот термин. Они часто обсуждали назначение жвачки. — Похоже, что он воскрешает в памяти ситуации, в которых индивидуум получил сильную душевную травму. Но в видениях, возникающих в мозгу человека, реальные факты смешиваются с фантазиями, олицетворяющими нечто символическое... Но так происходит не всегда. Случается, что наркотик стимулирует сладострастие... или, как говорят, отправляет вас в чудесное путешествие в сказочную страну. Я предполагаю, что нас снабжают Жвачкой Сновидений для каких-то терапевтических целей... Я имею в виду терапию души, а не тела... ее очищение через страдание и ужас... Мы только должны определить правильный способ применения жвачки.

— Если вы убеждены в этом, почему же вы не употребляете ее почаще? — с вызовом сказал Фригейт.

— Причина та же, по которой многие отказываются пройти курс лечения: я боюсь.

— Я тоже, — задумчиво произнес Фригейт. — Но однажды, когда мы задержимся в каком-нибудь месте подольше, я начну регулярно жевать ее —и надеюсь, что она мне поможет... Даже, если подо мной разверзнется адская бездна, я попробую... Но, конечно, об этом легче сказать, чем сделать.

Хотя Питер Джарвис Фригейт родился спустя всего лишь двадцать восемь лет после смерти Бартона, их миры разделяла глубокая пропасть. Они так по-разному смотрели на многие вещи, что могли бы яростно спорить по любому поводу — если бы Фригейт был способен к яростным спорам. Конечно, это не затрагивало вопросов дисциплины на судне или определения его дальнейшего пути; речь шла о взгляде на мир. И все же, во многом Фригейт был очень похож на Бартона; возможно, по этой причине личность Бартона так очаровала его еще на Земле. Как-то в 1938 году Фригейту попалась в руки книжка некого Фэйрфакса Дауни, озаглавленная: «Бартон: искатель приключений 1001 ночи». На обложке было изображение Бартона в возрасте пятидесяти лет. Свирепое лицо с выступающими надбровьями, массивный прямой нос, большой шрам на щеке, полные чувственные губы, густые черные брови, усы, свисающие вниз и пышная раздвоенная борода, присущая облику этого человека какая-то печальная задумчивость, смешанная с агрессивной готовностью к действию, настолько поразили Фригейта, что он купил книгу.

— Я ничего не слышал о вас раньше, Дик, — рассказывал Фригейт. — Но я проглотил эту книгу — и был очарован. В ней жили вы сами — помимо общеизвестных фактов биографии — искусный фехтовальщик, знаток множества языков, способный перевоплощаться то в местного купца, то — в знахаря или бредущего в Мекку пилигрима. Вы сумели первым из европейцев выбраться живым из священного города Ха papa, открыли озеро Танганьика и почти добрались до истоков Нила, вы были одним из основателей Королевского Антропологического общества, ввели в практику термин «Экстрасенсорное восприятие», перевели сказки 1001 ночи, изучали эротическое искусство Востока и так далее... Факты, которые сами по себе не могли не вызвать восхищение; но в вашей личности таилось что-то еще, особо притягательное для меня. Я помчался в публичную библиотеку, — хотя Пеория была маленьким городком, в библиотеке хранилось много ваших сочинений и книг о вашей жизни, пожертвованных городу одним из ваших почитателей; и я прочитал их все. Затем я начал собирать первоиздания ваших книг. Я стал писателем-беллетристом, но меня не покидала мечта написать огромную, самую полную историю вашей жизни, объехать все места, где побывали вы, собрать их описания, фотографии... основать общество для сохранения склепа, в котором покоилось ваше тело...

Первый раз Фригейт упомянул о его могиле. Бартон, потрясенный услышанным, воскликнул:

— Где? Где она? — потом припомнил: — Да, конечно! У Мертвого озера — как я распорядился... Но был ли там воздвигнут памятник в форме шатра бедуина, как планировали мы с Изабеллой?

— Да, был. Но кладбище поглотили трущобы, и какие-то вандалы обезобразили памятник; вокруг все заросло сорной травой. Шли разговоры о том, что ваши останки нужно перевезти куда-нибудь в отдаленный, спокойный район Англии... хотя в мое время было трудновато найти по-настоящему спокойное местечко...

— И вам удалось основать свое общество и сохранить мою могилу? — спросил заинтригованный Бартон.

Он уже свыкся с мыслью, что когда-то был мертв; но беседовать с человеком, который видел твою могилу... от такой мысли мороз прошел по его коже.

Фригейт сделал глубокий вдох.

— Нет, — произнес он виновато. — В то время, когда я оказался в состоянии сделать это, я... я чувствовал бы себя виноватым, растрачивая деньги и усилия на давно умершего человека... В мире началась такая кутерьма... Все внимание надо было отдавать живым. Загрязнение среды, нищета, голод и так далее... Это было важнее всего.

— А как же моя огромная, самая полная биография?

Фригейт снова виновато опустил голову:

— Когда я впервые прочел о вас, я думал, что никого больше не интересует ваша личность... что никто даже не знает вашего имени. Но я ошибался. В шестидесятые годы вышло несколько превосходных книг... одна из них была написана о вашей жене.

— Об Изабелле? Кто-то написал о ней книгу? Но почему?

Фригейт усмехнулся.

— Она была весьма интересной женщиной. Довольно назойливой, должен признать, и самолюбивой; к тому же, кажется, она страдала шизофренией. Немногие из ваших близких смогли простить ей то, что она сожгла ваши рукописи и путевые дневники...

— Что? — взревел Бартон. — Сожгла..?

Фригейт кивнул головой и добавил:

— Что, по замечанию вашего врача, Гренфелла Бейкера, было самой чудовищной катастрофой, последовавшей за вашей смертью. Она сожгла ваш перевод «Благоухающего сада», заявив, что вы не хотели его публиковать, и только настоятельная потребность в деньгах могла бы заставить вас отнести рукопись в издательство. Но теперь вы мертвы — и вам больше не нужны деньги.

Бартон потерял дар речи, что случалось с ним нечасто.

Фригейт искоса посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, он наслаждался растерянностью Бартона.

— Потеря «Благоухающего сада», конечно, неприятна, но и она еще не самое плохое. Сжечь оба комплекта ваших дневников, в которых, как предполагается, вы высказывали самые сокровенные, глубоко личные мысли... Вот чего я никогда не смогу простить. Для многих, как и для меня, это была невосполнимая утрата. Сохранилась лишь одна небольшая, записная книжка... но и она сгорела во время бомбардировки Лондона во время второй мировой войны.

Он остановился на минуту и затем спросил:

— Правда ли, что вы приняли католичество на смертном ложе, как заявила ваша жена?

— Возможно, — ответил Бартон. — Изабелла долгие годы намекала мне на это, хотя никогда не осмеливалась действовать прямо... Когда я заболел и почувствовал приближение конца, может быть, я сказал ей, что готов выполнить ее желание... чтобы доставить ей удовольствие. Она казалась такой расстроенной, такой удрученной тем, что моя душа будет гореть в адском пламени.

— Значит, вы любите ее? — воскликнул Фригейт.

— Я сделал бы то же самое даже для шелудивого пса.

— Для человека, который известен своей искренностью и прямотой, вы иногда выражаетесь слишком двусмысленно.

Этот разговор состоялся месяца через два — считая от Первого Дня. Их любопытные взаимоотношения от начального знакомства постепенно перешли в следующую стадию. Фригейт стал ему ближе и понятнее, в то же время он стал как-то больше его раздражать. Американец всегда воздерживался от замечаний по поводу действий Бартона — несомненно, чтобы не разгневать его. Говоря начистоту, Фригейт совершенно сознательно вел себя так, чтобы не рассердить никого. Но он также инстинктивно пытался противостоять Бартону. Его враждебность проявлялась во многих незаметных, иногда и не столь уж неуловимых, словах и поступках. Бартону это не нравилось. Он был прямым человеком и легко впадал во гнев. Вероятно, как отметил Фригейт, одной из доминирующих черт его характера была агрессивность.

Однажды вечером, когда они сидели вокруг костра у прибрежного грейлстоуна, Фригейт завел разговор о Карачи. Эта деревушка, которая впоследствии стала столицей Пакистана, во времена Бартона имела население около двух тысяч человек. В 1970 году в Карачи жило приблизительно два миллиона. В ходе беседы Фригейт как бы мельком спросил Бартона о знаменитом докладе, который тот составил для генерала Роберта Напира относительно домов терпимости этого города, в которых проституцией занимались мужчины. Доклад подлежал хранению среди секретных документов Ост-Индской армии, но был обнаружен одним из многочисленных врагов Бартона. Хотя доклад никогда не упоминался публично, намеки на его существование отравили последующие годы жизни Бартона. Суть дела заключалась в том, что Бартон под видом местного жителя проник в одно из тех заведений, куда доступ европейцам был полностью закрыт, и провел интересующие его наблюдения. Он очень гордился тем, что избежал разоблачения; он взялся на эту неприятную работу только потому, что об этом просил его любимый командир, генерал Напир. Несомненно, он был единственным человеком, кто мог выполнить подобную миссию.

Вначале Бартон с раздражением отвечал на вопросы Фригейта. Днем его разозлила Алиса — что случалось довольно часто — и теперь он размышлял, чем бы досадить ей. Внезапно он решил использовать возможность, которую предоставил ему Фригейт, и начал детально описывать все, что происходило в публичных домах Карачи. Руах, наконец, не выдержал; он встал и ушел от костра. Фригейт выглядел так, словно его желудок подступил к горлу, но он остался. Вильфреда от хохота каталась по земле. Казз и Монат сохраняли стоическое спокойствие. Гвиневра спала на палубе «Хаджи», поэтому Бартон мог не принимать ее во внимание. Что касается Логу, то она, казалось, была очарована, хотя отдельные подробности вызвали у нее отвращение.

Алиса, его главная цель, побледнела, затем покраснела. Наконец, она поднялась и заявила:

— Я и раньше не сомневалась, мистер Бартон, что вы — низкий человек. Но смаковать это... это... Вы — кошмарный, презренный, отвратительный тип! Я не верю ни единому вашему слову! Невозможно представить, чтобы люди так себя вели! Всю свою жизнь вы пользовались репутацией человека, обожающего шокировать окружающих — несмотря на вред, который это вам наносило! И здесь вы стремитесь продолжить в том же духе!

Она повернулась и исчезла в темноте.

Фригейт усмехнулся:

— Когда-нибудь вы, возможно, расскажете мне, сколько истины в вашей истории. — Он помолчал, потом махнул рукой в ту сторону, куда скрылась Алиса. — Раньше я думал так же, как она. Но потом я стал старше... и появились новые материалы, касающиеся вашей жизни. Был даже выполнен психоанализ вашей личности, основанный на ваших собственных книгах и многочисленных документальных источниках.

— И каковы же результаты? — насмешливо поинтересовался Бартон.

— Как-нибудь в другой раз, Дик, — ответил Фригейт и встал. — Грубиян Дик, Дик-хулиган, — добавил он едва слышно, растворяясь в темноте.

Теперь, стоя у руля, наблюдая за солнцем, лучи которого заливали светом и теплом людей на фордеке, слушая шипенье воды, разрезаемой катамараном, и поскрипывание снастей, он размышлял о том, что ждет их по другую сторону каньона. Конечно, Река не кончается там; похоже, она будет течь бесконечно. Чего, кстати, нельзя сказать о команде «Хаджи». Слишком долго они теснятся в этой клетке. Слишком много дней провели они на тесной палубе, где нет других занятий, кроме болтовни или управления судном. Они уже еле выносят друг друга. Даже импульсивная Вильфреда последнее время стала тихой и какой-то безразличной. И она больше не волнует его. Откровенно говоря, он устал от нее. Он не желал ей ничего дурного, он не испытывал к ней неприязни — он просто устал от нее. И то, что он мог обладать Вильфредой, но не Алисой Харгривс, только усиливало это чувство.

Лев Руах сторонился его и старался говорить с ним как можно реже. Теперь Руах постоянно ссорился с Эстер; они спорили по любым поводам — из-за соблюдения запретов, касающихся пищи, из-за привычки Руаха дремать после полудня, из-за того, что он мало уделяет ей внимания.

Фригейт временами почему-то злился на него. Но Фригейт никогда не придет и не скажет прямо — не скажет ничего, трус, пока его не загонишь в угол и не раздразнишь так, чтобы он впал в ярость. Логу постоянно дулась на Фригейта, потому что и с ней он оставался таким же мрачным, как с другими. Логу сердилась и на него, Бартона, — за то, что он отказался позабавиться с ней, когда они в одиночестве собирали бамбуковые побеги на склоне холма несколько недель назад. Он сказал, что совсем не против заняться с ней любовью, но он не хочет обижать Фригейта — как и любого другого члена команды. Логу ответила, что она по-прежнему любит Фригейта; но время от времени требуется разнообразие. И Фригейт тоже это понимает.

Алиса говорила, что уже потеряла надежду встретить кого-нибудь из своих близких. Они уже миновали участок долины, на котором жило, как минимум, 44 370 ООО человек — и ни разу Алиса не увидела знакомого ей лица. И она понимала, что все эти люди составляют ничтожную часть населения долины. Но не только это являлось причиной ее плохого настроения. Она устала от бесконечного путешествия, ей надоело день за днем сидеть на палубе, битком набитой людьми, где единственным развлечением были разговоры — большей частью, совершенно пустые.

Бартон боялся, что, в конце концов, она покинет судно. На очередной стоянке она может подняться, сойти на берег, прихватив свою чашу и немногочисленные личные вещи, а затем сказать своим спутникам: «Прощайте. Увидимся лет через сто или что-нибудь около того — возможно». Главное, что удерживало ее на судне, — ребенок Гвиневра. Она воспитывала маленькую обитательницу древней Британии как леди викторианской эпохи. Смесь получалась забавной — впрочем, не более забавной, чем все прочее, что можно было лицезреть на берегах Реки.

Бартон тоже был утомлен этим бесконечным путешествием на маленьком судне. Он хотел бы найти какую-нибудь гостеприимную местность, где можно было бы остановиться для отдыха, снова почувствовать землю под ногами, изучить обычаи населения и, возможно, принять участие в местной политической жизни. Он мог бы жить там и ждать, когда тяга к странствиям вновь окрепнет в его душе. Он хотел бы заняться всем этим — но только вместе с Алисой.

— Когда человек сидит на месте, удача его дремлет, — прошептал он. Ему нужно вести себя с Алисой поактивнее; слишком долго он играл в джентльмена. Он должен ухаживать за ней, надо усилить натиск и сломить ее сопротивление. Нужно вспомнить, каким он был в молодости; в зрелые годы, после женитьбы, он слишком привык к тому, что его обожали, он разучился сам дарить любовь. Его прежние, привычки, прежний стереотип, впаянный в нервную систему, — остались при нем. Он был стариком в теле юноши.

«Хаджи» вошел в темные бурные воды узкого рукава Реки. С обеих сторон вздымались голубовато-черные скалистые стены; рукав заворачивал к западу, и скоро широкое озеро позади исчезло из вида. Теперь все работали с парусами, повинуясь командам Бартона, который вел судно галсами поперек стремнины в четверть мили шириной. Течение взбивало высокие волны, катамаран качался вверх и вниз, зарываясь носом в воду при резких сменах курса. Они часто маневрировали в нескольких футах от скалистой стены каньона, где волны с грохотом обрушивались на камень. Но Бартон так долго управлял судном, что почти слился с ним; и команда не меньшее время работала с парусами — все его распоряжения выполнялись точно и вовремя.

Они прошли стремнину за тридцать минут. Кое-кто чувствовал себя неуютно — без сомнения, Фригейту и Руаху это приключение не доставило удовольствия. Но опасность взбодрила остальных; с их лиц, хотя бы на время, исчезло выражение угрюмой скуки.

«Хаджи» вышел на простор другого озера, залитого солнечным светом. Река разливалась здесь на четыре мили и тянулась к северу насколько мог видеть глаз. Горы внезапно отступили; на обоих берегах развернулись привычные очертания равнин.

На небольшой волне покачивалось с полсотни судов различных размеров — от выдолбленных из сосны челноков до двухмачтовых бамбуковых парусников. Большинство из них, казалось, были заняты рыбной ловлей. Слева, на расстоянии мили, маячил вездесущий каменный гриб грейлстоуна, на берегу около него можно было различить темные фигурки людей. Позади них, на равнине и по склонам холмов, рассыпались бамбуковые хижины, построенные в том обычном для долины стиле, который Фригейт называл нео-полинезийским или в более веселые минуты архитектурой посмертно-прибрежнего периода развития человеческой цивилизации.

На правом берегу, в полумиле от выхода из каньона, громоздился большой бревенчатый форт. Перед ним тянулись в воду причалы из огромных древесных стволов, около которых сгрудились большие и малые суда. Через несколько минут после появления «Хаджи» ударили барабаны. Перед фортом уже скопилась изрядная толпа, но из его ворот продолжали выскакивать люди; многие бежали к причалам от своих хижин. Они прыгали в лодки и отталкивались от причалов.

Темные фигурки на левом берегу тоже бросились к челноком, каноэ и одномачтовым баркасам.

Все выглядело так, словно обитатели обоих берегов соревновались, кто первым наложит руки на «Хаджи».

Бартон повел катамаран сквозь скопище рыбацких суденышек, несколько раз резко меняя курс. Люди с правого берега были ближе; все — белые и хорошо вооруженные. Они не пытались использовать луки. Человек, стоявший на носу боевого каноэ с тридцатью гребцами, поднес ладони ко рту и крикнул на немецком:

— Остановитесь! Вам не причинят вреда!

— Мы пришли с миром! — крикнул в ответ Фригейт.

— Он знает это, — сказал Бартон. — Это же совершенно очевидно — нас немного и мы не можем напасть на них!

Теперь барабанная дробь неслась с обеих сторон. Прибрежные участки равнины заполнили вооруженные люди. Лодки отчаливали от берега одна за другой и шли наперерез их курсу. Но те, суда, что первыми бросились в погоню, постепенно отставали.

Бартон колебался. Должен ли он развернуть «Хаджи», снова пройти по каньону и вернуться сюда ночью? Это было бы опасной операцией, ведь скальные стены высотой в 20 ООО футов наверняка почти полностью отрезают свет звезд и газовых облаков. Им придется плыть по ущелью практически вслепую.

Но пока что катамаран имел преимущество в скорости перед любым из неприятельских судов. Правда, впереди появились высокие, одетые парусами мачты; они стремительно приближались. Но врагов подгоняли ветер и течение; если он сумеет обойти их, смогут ли они развернуться достаточно быстро?

Эти суда впереди, насколько он мог различить, были переполнены людьми, что снижало их скорость. Даже корабль с такой же маневренностью, как «Хаджи», не выдержит с ним соревнования, если его нагрузить воинами.

Он решил продолжать путь.

Через десять минут, при очередной смене галса, большое боевое каноэ попыталось перерезать им путь. Шестьдесят пар весел гнали вперед удлиненный корпус, прикрытый на носу и корме небольшими платформами. На каждой из палуб находилось по два человека, склонившихся над катапультами, установленными на массивных деревянных пьедесталах. Пара на носу установила какой-то круглый предмет, испускавший струю дыма, в чашу катапульты. Один из них нажал на спуск, и рычаг машины метнулся вверх и вперед. Каноэ вздрогнуло, и громкий, мерный напев гребцов на мгновение смолк. Дымящийся метательный снаряд описал высокую арку и упал в воду в десяти футах от носа «Хаджи». Раздался грохот взрыва, и облако черного дыма взметнулось вверх.

Женщины взвизгнули, и кто-то из мужчин не сдержал крика испуга. Бартон подумал, что в этом районе, очевидно, есть сера. Иначе нападающие не могли бы сделать черный порох.

Он подозвал Логу и Эстер Родригес и поручил руль их заботам. Лица женщин покрывала бледность, но они казались спокойными, хотя никогда раньше не видели взрывов бомб.

Гвиневру поместили внутрь передней надстройки. Алиса взяла тисовый лук и закинула на спину колчан со стрелами. Подведенные зеленоватой тушью веки и красная помада на губах подчеркивали белизну ее лица. Но за ее плечами было не менее десяти схваток на воде, и она доказала, что ее нервы не уступают крепостью меловым утесам Дувра. Более того, она оказалась лучшим стрелком в команде «Хаджи». Сам Бартон великолепно стрелял из ружья, но ему не хватало опыта в обращении с луком. Казз мог натянуть лук из челюстей речного дракона еще сильнее Бартона, но точность попадания его стрел оставляла желать лучшего. Фригейт заявил, что неандерталец никогда не станет хорошим лучником; как у большинства примитивных индивидуумов, у него было плохо развито чувство перспективы.

Люди у катапульты не стали снова заряжать ее; очевидно, первый выстрел был предупредительным. Но Бартон решил не останавливаться ни при каких обстоятельствах. Если бы их преследователи пустили в ход луки, они перебили бы команду «Хаджи» за несколько минут. И то, что это не было сделано, доказывало, что их хотят взять живыми.

В брызгах кипящей под форштевнем воды, в бликах солнечного света, отраженного мокрыми лопастями весел, под мерные выкрики гребцов каноэ приблизилось к корме «Хаджи». Двое с передней площадки прыгнули вперед. Один свалился в воду, его пальцы едва царапнули по палубе катамарана; другой приземлился на самом краю, упав на колени. В зубах он сжимал бамбуковый нож, на поясе, в чехлах, висели небольшой каменный топор и кинжал из бивня саргана. В то мгновение, когда он пытался встать на ноги, цепляясь за мокрые планки настила, Бартон пристально посмотрел на него. Лицо человека, красивое, с классическими чертами и бледно-голубыми глазами, обрамляли рыжевато-золотистые волосы. Очевидно, он собирался ранить одного или двух членов экипажа и прыгнуть в воду; в случае везения — с женщиной в руках. Если ему удастся отвлечь на пару минут внимание беглецов, каноэ приблизится и возьмет «Хаджи» на абордаж.

У него не было особых шансов осуществить сбой план — и он знал это. Но не боялся. Большинство людей все еще испытывали инстинктивный страх смерти, что гнездился в каждой клеточке их тел. Немногие оказывались способными перебороть этот страх; и очень редко встречались избранные, которые никогда его не ощущали.

Бартон шагнул вперед и ударил человека топором в висок. Его губы раскрылись, нож выпал из рук, и он рухнул лицом вниз на палубный настил. Бартон подобрал нож, снял с тела пояс с оружием и ногой столкнул труп в воду. Из каноэ донесся рев; оно разворачивалось. Бартон поднял голову и увидел приближающийся берег. Он подал команду, и катамаран сменил галс. Теперь они неслись поперек Реки, преследуемые дюжиной судов. Среди них были три четырехместных челнока, четыре больших боевых каноэ и пять двухмачтовых шхун. На палубах шхун стояли катапульты и толпилось много народа.

Точно на середине Реки Бартон снова повернул «Хаджи». Его маневр позволил приблизиться парусным судам, но у Бартона были свои планы на их счет. «Хаджи», распустив паруса, резал воду между двумя шхунами. Они подошли так близко, что Бартон мог разглядеть лица людей на борту. Большинство, несомненно, относилось к индоевропейской расе, хотя цвет кожи варьировался от смуглой, почти черной, до нордически бледной. Капитан шхуны, надвигавшейся справа, закричал Бартону по-немецки:

— Мы не тронем вас, если вы сдадитесь! Но не пробуйте сопротивляться, иначе отведаете пыток!

Он говорил на немецком с акцентом, похожим на венгерский.

В ответ Бартон и Алиса натянули луки. Стрела Алисы проткнула грудь рулевого; он покачнулся назад и упал за борт. Парусник развернулся, теряя ветер. Капитан бросился к штурвалу, и вторая стрела Бартона пробила его колено.

Обе шхуны столкнулись со страшным грохотом; вверх полетели доски и обломки такелажа, раздались крики людей, упавших за борт или беспорядочно метавшихся на палубах. Было ясно, что парусники выбыли из игры — даже если они сумеют удержаться на плаву.

Но раньше, чем шхуны столкнулись, их лучники успели выпустить дюжину стрел с пылающими наконечниками, нацеленных в паруса «Хаджи». Пучки сухой травы, пропитанные сосновой смолой, горели с треском; раздуваемое ветром пламя быстро пожирало плетенную из бамбуковых волокон ткань.

Бартон встал к рулю и отдал команду. Все свободные члены экипажа начали черпать воду из Реки своими чашами и бамбуковыми ведрами, стараясь залить пламя. Логу, которая умела лазать не хуже обезьяны, забралась на вершину мачты с веревкой, намотанной на руку. Она сбросила конец веревки на палубу и затем стала поднимать наверх сосуды с водой.

Возникшая суматоха позволила другим шхунам и нескольким каноэ подойти ближе. Одно из боевых каноэ попыталось перерезать курс «Хаджи». Бартон снова повернул катамаран, но из-за Логу, висевшей на мачте, маневр получился слишком медленным. Конец мачты описал полуокружность, верхняя рея раскачивалась, как маятник, и пока люди на палубе сражались с канатами, чтобы развернуть паруса, в них воткнулось еще несколько пылающих стрел. Часть стрел ударилась о палубный настил. На мгновение Бартон подумал, что враги изменили свое намерение и решили покончить с ними; но, очевидно, некоторые лучники просто промахнулись.

Снова «Хаджи» удалось проскользнуть между двумя шхунами. Капитаны и команда обоих парусников ухмылялись и что-то кричали вслед катамарану. Похоже, они долгое время были лишены таких развлечений и погоня доставляла им удовольствие. Однако большинство все же попряталось за высокими бортами, оставив под стрелами с «Хаджи» своих командиров, рулевых и лучников. Загудели спускаемые тетивы, и красноголовые стрелы с голубым оперением прочертили воздух; две дюжины попали в парус, другие воткнулись в мачту и реи, дюжина чиркнула по воде. Одна стрела пролетела в нескольких дюймах от головы Бартона.

Алиса, Руах, Казз, де Грейсток, Вильфреда и сам Бартон стреляли, пока Эстер управлялась с рулевым веслом. Логу застыла На середине мачты, ожидая, пока перестанут сыпаться огненные стрелы. Пять стрел с «Хаджи» нашли три цели — капитана, рулевого и одного из моряков, на свою беду высунувшего голову из-за укрытия.

Неожиданно Эстер вскрикнула. Бартон обернулся и увидел, что из-за высокого корпуса шхуны выскользнуло каноэ; через мгновение оно оказалось в нескольких футах от носа «Хаджи». Избежать столкновения было невозможно. Два человека с передней платформы бросились в воду, гребцы тоже вскочили и стали прыгать за борт. Затем «Хаджи» врезался в переднюю часть каноэ, разбил и перевернул его, вышвырнув оставшихся гребцов в Реку. Людей на палубе катамарана бросило вперед, и де Грейсток, не удержавшись, оказался в воде. Бартона сшибло с ног, и он проехал по бамбуковому настилу, ободрав кожу на груди, коленях.

Эстер не смогла удержаться за рукоятку руля; ее тело прокатилось по всей палубе до ограждения комингса. Она лежала там без движения.

Бартон бросил взгляд наверх. Парус пылал, и надежды спасти его не было. Логу исчезла — по-видимому, ее швырнуло вперед в момент столкновения. Затем, поднявшись на ноги, он увидел, что Логу и Грейсток плывут обратно к «Хаджи». Вокруг них мелькали головы, руки и плечи гребцов с каноэ, многие из которых, судя по их паническим воплям, не умели плавать.

Бартон велел мужчинам помочь Грейстоку и Логу подняться на борт, а сам попытался оценить нанесенный столкновением ущерб. Носовые части обоих корпусов катамарана были разбиты, и внутрь их хлестала вода. Огонь добрался до мачты. Дым от пылающих парусов стелился над палубой, вызывая у женщин кашель.

Еще одно боевое каноэ быстро приближалось с севера; две шхуны, маневрируя против ветра, также двигались к полуразрушенному катамарану.

Они еще могли сражаться и выпустить порядочно крови врагов, которые, казалось, не стремились прикончить их. Они могли также покинуть судно и попытаться достичь берега вплавь. Но, в любом случае, их ожидал плен.

Логу и Грейсток поднялись на борт. Фригейт крикнул, что Эстер невозможно привести в сознание. Руах пощупал ее пульс, заглянул в зрачки, оттянул веки и подошел к Бартону.

— Она еще жива, но, похоже, долго не протянет, — грустно сообщил он.

Бартон обвел взглядом женскую часть экипажа.

— Я полагаю, что вы, женщины, знаете, что вас ждет. Конечно, это ваше дело, но я посоветовал бы вам нырнуть поглубже и сделать добрый глоток воды. Завтра вы все очнетесь в добром здравии.

Гвиневра вылезла из передней надстройки и подошла к Бартону. Обхватив его руками за пояс, девочка подняла головку, вглядываясь в лицо Бартона сухими, блестящими от испуга глазами. Он нежно провел ладонью по худеньким плечам и посмотрел на Алису.

— Возьмите ее с собой, — сказал он.

— Куда? — глаза Алисы расширились. Она бросила взгляд на каноэ, потом перевела его на Бартона; дым попал ей в горло и она судорожно закашлялась.

— Вниз — когда вы пойдете туда, — уточнил Бартон, кивнув на речную гладь.

— Я не смогу это сделать, — нерешительно сказала Алиса.

— Но вы же не можете допустить, чтобы она досталась этим негодяям. Она — только маленькая девочка, но это их не остановит.

Лицо женщины исказилось, на глазах появились слезы. Но она не заплакала.

— Хорошо, — она кивнула головой и снова посмотрела на Бартона. — Сейчас это не будет грехом — убить себя. Я только надеюсь...

— Да, — сказал Бартон, — я тоже.

Он не тратил слова зря; время слов миновало. Каноэ было в сорока футах от них.

— В другом месте может быть так же плохо, как здесь — или еще хуже, — сказала Алиса. — И она окажется там одна. Шанс, что мы воскреснем в одном месте, ничтожен.

— Тут ничего не поделаешь, — ответил Бартон.

Она решительно сжала губы, потвм прошептала:

— Я буду биться до конца. Затем...

— Вы можете опоздать, — сказал он, поднимая лук и вытаскивая стрелу из колчана. Лук Грейстока смыло в воду, и он взял оружие Казза. Неандерталец вложил камень в пращу и начал вращать ее. Руах тоже достал пращу и выбрал подходящий камень. Монат поднял с палубы лук Эстер, так как его собственный исчез во время столкновения.

Капитан каноэ закричал на немецком:

— Бросьте оружие! Вам не причинят вреда!

Через секунду он рухнул на палубу; стрела Алисы торчала в его груди. Другая стрела, очевидно — Грейстока, сбила в воду второго человека, стоявшего на носу каноэ. Камень из пращи ударил одного из гребцов в плечо, и он скорчился от боли. Второй камень разбил голову другому гребцу; тот выронил весло, рухнув на дно каноэ.

Но лодка продолжала двигаться. Двое, стоявшие на кормовом настиле, выкрикивали команды. Затем они упали под ударами камней и стрел.

Бартон оглянулся. Обе шхуны спустили паруса. Они плавно скользили к «Хаджи», и моряки готовили абордажные крючья, чтобы сцепиться с катамараном. Но они не торопились, опасаясь, что на них может перекинуться пламя.

Когда каноэ достигло «Хаджи», четырнадцать человек в нем были мертвы или тяжело ранены и не способны к бою. Остальные побросали весла и достали небольшие круглые щиты из кожи. Еще две стрелы пробили щиты и вонзились в руки державших их людей. Но их все же еще оставалось двадцать — двадцать полных сил воинов против полудюжины мужчин, пятерых женщин и ребенка.

Однако среди защитников «Хаджи» был невысокий волосатый человек с огромным каменным топором, обладающий чудовищной силой. Казз прыгнул вперед раньше, чем нос каноэ ударился о корпус катамарана и через секунду оказался в толпе врагов. Его топор сокрушил два черепа; следующим ударом он пробил днище каноэ. Вода начала наполнять лодку и Грейсток, завопив что-то на своем камберлендском наречии, спрыгнул вниз и встал рядом с Каззом. В одной руке он держал кинжал, в другой — большую дубовую палицу, утыканную обломками кремня.

Оставшиеся на «Хаджи» продолжали метать стрелы. Внезапно Казз и Грейсток вскарабкались обратно на палубу катамарана; каноэ тонуло — вместе с мертвыми, умирающими и еще живыми людьми. Кто-то из них сразу пошел ко дну; другие плыли прочь от «Хаджи» или пытались взобраться на борт. Эти последние снова падали в воду с отсеченными пальцами и раздробленными кистями.

Вдруг что-то свистнуло в воздухе и ударилось о палубу рядом с Бартоном, затем снова раздался свист, и он почувствовал, как по его плечам скользнула веревка. Резко повернувшись, он рассек кожаный ремень, едва не затянувшийся вокруг его шеи. Он прыгнул в сторону, увернувшись от другого лассо, и, поймав конец третьего, сильно рванул за него. Человек на шхуне, державший другой конец, вскрикнул и полетел вниз, ударившись плечом о палубу «Хаджи». Бартон разбил ему череп своим топором.

Но теперь люди сыпались с палуб обоих парусников, и веревки свистели повсюду. Дым и пламя усиливали суматоху, хотя они больше помогали эпипажу «Хаджи», чем нападающим,

Бартон искал глазами Алису, но не мог найти ее в клубах дыма; он громко закричал, приказывая ей взять Гвиневру и прыгать в воду. В следующий миг ему пришлось парировать удар копьем, нанесенный огромным негром. Чернокожий, казалось, забыл приказ взять живыми людей с «Хаджи»; он нападал с такой яростью, словно собирался прикончить Бартона. Отбив в сторону короткое копье, Бартон развернулся и опустил топор на шею негра. Он продолжал сражаться, получив сильный удар по ребрам, затем почувствовал боль в плече, но он сумел сбить с ног еще двух человек и затем оказался в воде. Он упал между корпусом шхуны и длинным поплавком «Хаджи» и сразу же ушел на глубину. Выпустив из рук тяжелый топор, он устремился вверх и вытащил из ножен кинжал. Вынырнув, он увидел визжащую Гвиневру, которая билась в руках высокого рыжеволосого мужчины. Он поднял ее вверх и швырнул далеко в воду.

Бартон снова нырнул, потом поднялся на поверхность и невольно вздрогнул. Лицо Гвиневры, бледно-серое, с пустыми, широко раскрытыми глазами, было в нескольких футах от него. Через мгновение он заметил, что вода вокруг нее потемнела от крови. Девочка исчезла прежде, чем он успел доплыть до нее. Он нырнул за ней, схватил ее за плечи и повернул маленькое тело. В спине у нее торчал нож.

Он разжал руки, и тело Гвиневры стало опускаться в глубину. Бартон не понимал, зачем рыжеволосый убил девочку — ведь он мог легко взять ее в плен. Возможно, Алиса заколола ее, а рыжий мужчина, обнаружив, что девочка умирает, швырнул ее на корм рыбам.

Бартон вынырнул на поверхность, жадно глотая воздух. Из дымного облака, клубившегося над палубой «Хаджи», вылетело тело, за ним — еще одно. Первый человек упал в воду мертвым, со сломанной шеей; второй был еще жив. Бартон зажал рукой его шею и полоснул кинжалом по горлу. Человек перестал биться и погрузился в речные воды.

Из дымного облака выпал Фригейт, его лицо и плечи были в крови. Он плашмя ударился о поверхность воды и начал опускаться в глубину. Бартон ринулся к нему на помощь. Возвращаться на палубу катамарана уже не имело смысла. На ней сплетались, терзая друг друга, фигуры сражающихся; тем временем новые каноэ и челны приближались к обгорелым останкам «Хаджи».

Голова Фригейта появилась над водой. Лицо его было бледным — там, где вода смыла кровь. Бартон подплыл к нему и прокричал:

— Женщины! Они ушли оттуда?

Фригейт покачал головой и внезапно крикнул в ответ:

— Берегись!

Бартон немедленно нырнул. Что-то ударило его по ногам; он попытался раскрыть рот и уйти в глубину, но понял, что не сможет вдохнуть воду. Ну, что ж, он будет сражаться — пока враги не убьют его.

Когда он вынырнул, вода вокруг кипела телами людей, прыгнувших за Фригейтом и за ним. Бесчувственное тело американца тащили к каноэ. Три человека окружили Бартона; он успел заколоть кинжалом двоих, когда стоявший в челноке мужчина с палицей в руках наклонился и ударил его по голове.