Мальчик в ушанке

Зима, холодрыга. Химкинская больница, травматологическое отделение. Я сижу около папы. Ему сделали операцию на шейке бедра.

Звонит телефон. Незнакомый женский голос спрашивает, можно ли привести на консультацию ребенка. Не слушается никого. В детском саду сказали – переведут в спецотделение.

– В спецотделение?

– Да. Как неадекватного.

Что за ерунда, думаю, где она взяла мой телефон? Объясняю ей, что дежурю у больного отца в Химкинской больнице. Безвылазно. Единственная возможность показать ребенка – это здесь. Но везти его для этого…

– Если позволите, я сейчас его привезу. Это где травмы?

– Да.

– Как войдем, перезвоню.

Не прошло и часа, как они приехали. Хорошо, что я успела покормить папу, объяснила, что отлучусь всего на двадцать минут. Чтоб не беспокоился.

Спускаюсь в холл. Высокая женщина в пальто с пышным меховым воротником держит за руку насупленного мальчугана в ушанке, надвинутой по самые брови.

– Где бы нам присесть?

Почти все помещение занимают гардероб, аптека и стол с книгами. Их и бахилы продает гардеробщица с никакой внешностью. Лицо как сырое тесто. Именно она и нашла нам место – сдвинула книги в сторону и разрешила взять табуретки.

Суетливые приготовления непонятно к чему вконец смутили мальчика. Чтобы разрядить атмосферу, говорю:

– Дам‑ка тебе трудное задание.

А он и головы не подымает, уткнулся глазами в стол.

– Ты как сюда приехал, на автобусе?

Кивает.

– Билеты при тебе?

Он посмотрел на меня с удивлением. Озорные глаза.

Мама порылась в сумочке и нашла билеты.

– Ручка есть?

И ручку нашла.

– Так ты готов выполнить очень трудное задание?

Кивает.

– Нарисуй точку.

Точку? Да это запросто.

– А теперь еще трудней. Нарисуй линию.

Нарисовал.

– А теперь еще трудней – нарисуй мамину сережку, только одну.

– Где рисовать‑то? Бумаги нет.

Гардеробщица подсобила. Принесла листок в клетку, на обратной его стороне корявым почерком были нацарапаны требы за упокой. Но нам другая сторона не нужна. Мы за здравие. Пригляделся внимательно – нарисовал. Точно!

– А вторую?

– То же самое?

– Да.

Нарисовал то же самое.

– А на чем серьги висят?

– На ушах.

– А уши где?

– На голове.

– Ну это, наверное, нарисовать невозможно…

– Нарисую.

Нарисовал – замечательно!

– А что у мамы на ногах?

– Сапоги, с каблуками. Сейчас нарисую.

Залез под стол, чтобы посмотреть на сапоги повнимательней, вылез, перевернул лист и на свободном месте нарисовал сапог.

– Как вылитый, – восхищается мама.

– Ну все, – говорю, – до свидания. Спасибо тебе. Меня ждут.

– Коль, ты постой тут, около тетеньки, я сейчас… Сколько я вам должна? – шепчет мне на ухо.

– Нисколько.

– А что же с ним такое, с моим сыночком?

– Ничего. Отличный парень.

– Значит, по‑вашему, он нормальный?

– Нормальный.

– А почему они говорят, что ненормальный?

– Хотите мне заплатить?

– Да.

– Назначаю плату.

– Какую? – бедная женщина аж побледнела.

– Не водите его к психологам, никого не слушайте. Меня в том числе. Вы же чувствуете своего ребенка. Он какой, по‑вашему?

– Хороший. Добрый. А в саду никак.

– Значит, сад ему не подходит.

– Ой, ну спасибо вам, успокоили… Может, справочку дадите?

– А печать вам не нужна? – пошутила я, но она моей шутки не поняла. Видно, достали ее в детском саду.

– Пока, – помахала я с лестничного пролета мальчишке, – рисуй давай!

– Я тебе завтра внучку приведу, – донесся до меня голос гардеробщицы, – а то цельный день телевизор смотрит…