Поездка на Валдай

С палатками, спальниками, кастрюлями, баками, поварешками и прочими художественными принадлежностями быта мы загрузились в автобус. Полный автобус педагогов, работающих с аутистами, олигофренами, даунами, дэцепэшниками, шизофрениками, слепоглухонемыми, онкологическими больными, выруливает на Окружную. Мы с Таней устроились на предпоследнем сиденье. Она тихонькая, вся в сером, да еще и в косыночке. Тихая‑тихая, а подбить умеет! Сначала по ее просьбе я провела семинар для педагогов детских садов (в одном из них она работает логопедом), а теперь еду на Валдай. Мы познакомились на Сахаровском семинаре. С тех пор как ни приеду в Москву, нахожусь у нее в послушании.

Таня верующая, как почти все в этом автобусе, – дети педагогов все с крестиками на груди. На мне ни креста, ни звезды Давида. Как‑то Таня спросила меня, неужели при такой работе я не верю в Бога. Я сослалась на профессора Эфроимсона – он хоть и был атеистом, помогал всем, кому мог. И на то, что живу в Иерусалиме. Прозвучало неубедительно.

Маленький мальчик рвется к водителю – рулить, мама его не пускает.

– Иди ко мне, будем отсюда рулить.

Мальчик подходит:

– Где руль?

– Сейчас будет.

Скручиваю газету в баранку, сажаю его на колени – едем.

– Крути быстрей.

Он крутит – мы едем быстрей.

– Два водителя в одном автобусе, – говорит мальчик. – А самолет сделать можешь?

Первая остановка. Все выходят из автобуса. Небо сгустилось – к грозе. Но перекусить успеем. Бетонные столы и лавки. Украсть невозможно.

Где это было? До Твери, после Твери? Я не запоминаю дорог.

Танина новая знакомая, яркая блондинка с красными ногтями, забивает место. Крестик с брильянтиком на тоненькой золотой цепочке. Похоже, неофитка, которую Таня приобщает к добрым делам. Точно. Она работает с детьми в отстойнике.

– Что за отстойник?

– Там содержатся дети, чьи родители под следствием, но еще не осуждены. Я туда хожу на добровольных началах.

– У нее муж – бизнесмен, – объясняет Таня, – хочет, чтоб Катя баклуши била. Увидишь еще, как она рисует и как ее любят дети!

– Елена Григорьевна, угощайтесь! – женщина с темными курчавыми волосами (типично семитская внешность, и тоже с крестиком) подносит персики. – Я вообще‑то тут чужая. Прочла ваши книги и напросилась в поездку. У меня непростой случай, – показала она на стоящего поодаль юношу. – Вы о таких писали…

«Случай» приблизился к нам.

– Толя, это Елена Григорьевна, мы едем к ней на семинар.

– А руль она мне сделает? Я хочу руль!

В автобусе мы поменялись местами – Таня уступила место Толе, а сама села рядом с его мамой. Маленький мальчик, которому я сделала руль, вертелся около нас с Толей. «Российская газета» уже была свернута в большую баранку, так что теперь у нас было два руля – от игрушечного автобуса и от почти что настоящего. Толя посадил ребенка себе на колени, и они рулили вместе – шумно, но миролюбиво. То, что Толя время от времени странно дергает головой, ребенка не смущало. Дети спокойно относятся к такого рода отклонениям.

Разразилась гроза. Автобус плыл по водам.

– Рули быстрей, – волновался малыш, – а не то застрянем посередь чиста поля…

Толя рулил быстро. Баранка доживала последние секунды. Таня подкинула мне «Труд», и мы совместными усилиями сделали новый руль – прочнее прежнего.

Хляби раздвинулись, блеснуло солнце.

Валдай. Густой лес. Мириады меленьких мошек, как капельный душ, взбалтывают воздух, и он дрожит перед глазами. В ушах стоит зуд, в носу щекочет. Машу руками, как мельница, – нет, этого не выдержу.

Из кустов на нас надвигается огромный человек, движениями напоминающий заводного медведя, за ним женщина, кричит:

– Петя, Петя, иди ко мне!

Еще один больной, лет тридцати. Толя бросается к нему, они обнимаются и падают в траву.

Оказывается, где‑то в глубине леса обитают летом социально опасные больные, они живут в деревянном домике со своими мамами под присмотром воспитательниц и медперсонала. К нам они ходить не будут.

Наш дом на вырубке, в нем мы будем заниматься и трапезничать, около него и разобьем палатки. Спать я буду в доме, мне дадут спальник. Или даже два. Дом еще холодный.

Все что‑то носят из автобуса в помещение, а я стою где стояла, сражаюсь с мошками. Уже не понять, кусают они меня или это нервный зуд.

Таня отводит меня в дом, опрыскивает аэрозолем.

– Адаптируйся, – говорит она и уходит за очередной порцией вещей.

Места много, заниматься есть где. Но этот зуд… Я вся распухла, нёбо, горло… Может, уехать этим же автобусом в Москву?

Таня втаскивает в комнату тяжеленный мешок.

– Материалы для занятий! Есть еще один. Все в комнату сложим, а вечерком рассортируем. Рулонная бумага, все как ты просила.

Чтобы не мозолить всем глаза, я сажусь на пол в углу пустой комнаты, где буду спать, и достаю книжку Евфросинии Керсновской «Сколько стоит человек». Второй том, про побег из лагеря. Страница 167. «Упрямством можно многого добиться: можно победить голод, усталость, страх… Повернувшись лицом к месяцу, я тяжело дышала, открывая рот, и единственной мыслью, оставшейся у меня в голове, была безмолвная молитва: «Хоть бы месяц еще немного не заходил»…»

Мне стало стыдно. Я закрыла книжку и вышла на крыльцо. Молодая женщина в декольтированном платье без рукавов улыбнулась мне. Нет ли у меня опыта работы со слепыми? Она учит их ориентироваться на местности. Хотелось бы узнать, как с ними заниматься искусством. Только лепкой? Или можно попробовать и рисование?

Я смотрела на нее во все глаза – неужели ей не холодно? Неужели ее не донимают проклятые насекомые?

Потом подошла уже знакомая мне Даша. Она работает с даунами и с детьми, которым пересаживают костный мозг. Это она мне рассказывала про кукольный спектакль, который устраивала с даунятами, про то, что им больше всего было жаль Бабу‑ягу. Потому что ее никто не любит.

А вот и Коля – маленький, борода клинышком, ноги враскоряку. Тот самый Коля, что показывал мне свечи для детей, больных раком.

– Ручки у них слабые, а воск этот специальный, мягонький, приятно в руках держать, а еще они любят смотреть на пламя.

Коля привез на Валдай взрослую дочку, она очень любит рисовать.

Стало тепло на душе. В конце концов, переживу ночь с Керсновской, утром выпью кофе, ничего мне не сделается. Не сахарная.

Таня принесла мне что‑то против аллергии.

– Комары тебя любят, – сказала она. – Выпей таблетку, станет полегче.

Ночью, замерзая на полу в спальнике (предлагали еще одно одеяло, сдуру отказалась), отбиваясь от комаров, я с фонариком, как в свое время в интернате, дочитывала второй том. «Много сотен верст исходила я, потеряв уже всякую надежду где‑нибудь прижиться. Я видела феноменальную по своему плодородию землю со слоем чернозема в несколько аршин и людей, питающихся пареной крапивой, чуть сдобренной молоком. Я видела бескрайние степи, в которых пропадала неиспользованная трава, и худых коров, пасущихся на привязи возле огородов. Всему я искала объяснение…»

Светало. Послышались шаги – это Толя. Он пришел бриться. Рядом с моей комнатой был туалет и умывальник.

– Вам холодно? Вы не спите.

– Я книжку читаю. Ты умеешь читать?

– Нет. Не хочу быть мужчиной. Волосы везде. Хочу быть мальчиком с кудрями, хочу рулить.

Топот не прекращался. Дети бегали в туалет, умываться. Уже не уснуть. Начинается семинар, а я совсем никудышная. Душа нет, одежда мятая – отвыкла я от такой жизни.

Пришли дежурные по кухне:

– С добрым утром! Как спалось?

Я встала, убрала Керсновскую в рюкзак и вышла искать палатку Тани и Ани. Но искать не пришлось. Таня и Аня, свеженькие, выспавшиеся, шли мне навстречу.

– Прогуляемся до озера?

– А кофе у вас нет?

– Для тебя у нас все есть, – сказала Таня.

Она сбегала за термосом. В нем был ненавистный цикорий. Но Таня так радовалась, что у нее все для меня есть, – пришлось пить.

Озеро красивое, как на открытках. Вот только вода ледяная. А что делать? Как‑то надо вымыться после ночи. Разделась, запрыгнула в воду. Мамочки! Полотенца нет!

– Для тебя у нас все есть! – Таня держит полотенце наготове. Растерла меня докрасна.

На завтрак давали овсяную кашу. С детства ее не ем. Таня принесла мне бутерброд с сыром, яйцо и жиденький чаек – очередное воспоминание об интернате.

Мы начали с глины. Детей забрал дежурный на прогулку, а мы, сидя за убранными после завтрака столами, лепили. Любимая тема – мы лепим, что мы лепим… Как нам стало хорошо!

Толя тоже участвовал – он же взрослый! Его я взяла на себя, чтобы Аня могла «оттянуться». Она приехала сюда, будучи на грани душевного срыва. Месяц тому назад она похоронила мать. Толя был привязан к бабушке, и ее смерть (не неожиданная, после долгой болезни) вызвала тяжелую агрессию. Никакие таблетки не помогали. В это время Аня прочла мою книгу «Преодолеть страх, или Искусствотерапия», а вскоре кто‑то сказал ей, что я приезжаю в Москву и еду с группой на Валдай.

Толя устал от глины, и, пока продолжалась лепка, мы пошли с ним в соседний зал развешивать веревки для следующего занятия. Это занятие пришлось ему по душе. Я заметила, что он любит быть полезным, любит помогать, и сделала его своим «ассистентом по трудностям». Все дни семинара Толя был рядом. И случилось внеплановое чудо – он научился писать слова.

А было это так. На второй день мы превратили мою комнату в «Весь мир». Живописные работы висели на прищепках в центре комнаты, наши портреты углем заняли стенку почета, скульптуры тоже нашли свое место, а вот пол оставался пустым. Из похода дети нанесли всяких коряг, веток и прочих прелестей, и мы провели реки, разбили озера, наполнили их рыбами и водорослями.

– Как перейти? – спрашивает Толя.

– Мост надо строить, – говорю.

– Не могу.

– Тогда надо написать «река». И что мост будет. Чтобы не утонули.

– А каким цветом?

– Выбери.

Побежал за гуашью, принес три краски – красную, синюю и желтую.

– Красный – это мост красный.

– Пиши «мост».

– А как писать?

– Так и пиши: м‑о‑с‑т.

– Написал!!! Правильно?

– Правильно.

«Р‑е‑к‑а» синяя. Вышло!

– А что будет желтым?

– Светофор!!!

– В светофоре нет синего.

Толя умчался. Принес зеленую краску.

– Пиши «светофор».

– Зеленым?

– Давай зеленым, раз принес.

– А желтый куда?

Толя обеспокоен. Дергает плечами, крутит головой. Сбила я его с толку зеленой краской.

– Пиши «светофор» желтым. Зеленый – это трава.

– Зеленый – это трава, – в светофоре трава? Т‑р‑а‑в‑а… – машет он руками и припрыгивает.

На счастье, в комнату влетают дети. «Мост», «река», – читают они корявые надписи.

– A‑а, строить мост через реку?

– Да, – отвечает Толя, – я это для вас написал. А «светофор» не успел.

– Успеешь, пока мы мост построим…

Толя налил зеленой краски на картон – лучше будет видно, – макал в нее кисть и, проговаривая каждый звук, писал букву за буквой. Моя помощь больше ему не требовалась.

В это время взрослые «лепили» из газет гигантских бабочек, кузнечиков и стрекоз.

Коля‑педагог, отведя меня в сторону, спросил:

– Если на лист просится одна чернота – не бояться, выплескивать?

– Выплескивать!

– Тогда, с вашего позволения, я пойду рисовать на улицу, чтобы дочка этого срама не видела.

Потом он сказал мне: стало легче, спасибо.

Кому спасибо?

В один из дней Аня с Толей и еще одна воспитательница увели детей на озеро, и мы, взрослые, остались совсем одни. Наконец‑то пришло время выговориться. Коля изображал нам своего подопечного аутиста, как тот, спрятавшись за умывальник, ест мыло. Отберешь – будет биться в припадке. И ничего не помогает, ничего! Другая девушка рассказывала о дочери‑аутистке, которую она сюда не взяла. Та ходит на четвереньках и мяучит, и так целый день. Рассказывая это, она сама встала на четвереньки и принялась мяукать. Дочка‑кошка раздирает когтями материнскую душу. Как тут помочь?

Любая передышка – это помощь. Дрессировщику (а сейчас мама дочки‑кошки играет именно эту роль) необходимо бесстрашие. Иначе тигр разорвет его на части. Дрессировщик не живет с тигром в одной клетке. Он наполняется силой и отвагой за пределами вольера. Вот и матери дочки‑кошки надо как можно чаще выбираться на свободу. Как только ее отпустит страх, она перестанет ощущать себя дрессировщиком, и дочка перестанет быть тигром.

Время, насыщенное свободным творчеством, лечит, оно другого наполнения, другого качества.

Не помню, кто это сказал, скорее всего Таня. Она у нас философ.

По вечерам, уложив детей, взрослые собирались у костра. «Выхожу один я на дорогу», – запевала Аня. Лермонтовские слова звучали как плач.

Наутро – джаз‑сейшн. Перебить ночное настроение.

Ищем голоса. Где живет голос? Во рту? В груди? А есть ли голоса у предметов?

Дети спорят:

– Кастрюли не разговаривают…

– А ты стукни ложкой!

– Если стукнуть, любой заговорит.

– Они говорят не словами, а звуками.

– Тогда это не разговор.

– А что?

– Музыка.

– Харабурда, а не музыка.

Я принесла из кухни три кастрюли, усадила за них детей.

– Первая кастрюля – говори!

Бумс‑бумс.

– Вторая – отвечай!

Бумс‑бумс.

– А теперь хором.

Оглушительное бумс‑бумс.

– А если не руками по ним колотить, а маленькой ложечкой?

Попробовали.

– А если одним пальчиком?

Пошли искать голоса предметов на кухню. Потом на улицу.

Железо грохочет, а дерево тихонько кряхтит.

Дала детям задание выбрать себе инструмент, на котором они будут играть. Нашли, сыграли. Понравилось. Давайте еще!

На эти «уроки музыки» меня сподобил сын Федя. Как‑то мне в руки попала видеозапись, где он в каком‑то пустом сарае играет на всем, что попадается под руку, – водосточной трубе, железяке, керамической плитке. И тут к воротам подбегает девочка лет семи, останавливается и смотрит во все глаза на Федю. Он оборачивается, и девочка скрывается из виду. Через какое‑то время появляется снова – видно, любопытство пересилило страх, – на цыпочках подкрадывается к Феде. Тот намеренно ее не замечает, продолжая играть. Девочка берет в руки консервную банку и начинает отбивать ритм ладошкой. Федя подхватывает, и они играют в унисон. Сарай превращается в концертный зал.

После бурной разминки переходим к «тихому делу» – подготовке к спектаклю «Соломинка, уголек и боб». Эти три предмета легко сделать большущими.

Стеснительная дочка Даши ни за что не хотела появляться на сцене со своим бобом. Мы ее закрыли шторой, боб выступал, она за него говорила бобовым голосом.

Сказку попросили повторить на бис. И тут Дашина дочка осмелела и вышла из подполья.

После спектакля она меня подкараулила и говорит:

– Я такая счастливая, такая счастливая, что сейчас прямо расплачусь.

Я бы ни за что не призналась в том, что вот‑вот расплачусь, хотя, глядя на девочку, еле сдерживала слезы.

Счастливые дни на Валдае подходили к концу.

В купе я оказалась одна, открыла наугад Керсновскую.

«Птица знает, куда ей лететь, зверь знает, как ему жить, а человек – «царь природы», умеющий мыслить и рассуждать, вынужден полагаться не на безошибочный инстинкт, а на свой зыбкий разум и горький опыт».