Старший. — Идем, — приказывает Старейшина, и по его тону — такому, каким хозяин говорит с рабом — я понимаю, что он обращается ко мне

— Идем, — приказывает Старейшина, и по его тону — такому, каким хозяин говорит с рабом — я понимаю, что он обращается ко мне, а не к Доку. Оторвав взгляд от закрытой двери шлюза, следую за ним. Док тоже идет, но не торопясь, и звук его размеренных шагов похож на зловещий барабанный бой.

Дойдя меж рядов криокамер до стола у дальней стены, Старейшина останавливается и выжидающе смотрит на меня. Мой взгляд прикован к столу — я вспоминаю, как на его холодной металлической поверхности, свернувшись клубочком, лежала Эми, а я ничем не мог ей помочь.

— Ну? — отрывисто рявкает Старейшина.

— Что?

— Будь ты главным, что бы ты сделал в такой ситуации?

— Эээ... — протягиваю я, сбитый с толку. Это так похоже на Старейшину. Вечно он начинает свои педагогические штучки, когда я меньше всего к этому готов.

— «Эээ», тоже мне! — передразнивает Старейшина. — Будь лидером! Что нам делать?

— Ну... надо посмотреть записи видеонаблюдения. И, — добавляю я, видя, что Старейшина опять собирается начать издеваться, — карту вай-комов тоже надо проверить.

Старейшина хмыкает, но не отпускает колких замечаний по поводу моего плана, а просто протягивает мне пленку. Прижимаю палец к панели регистрации, и экран загорается. Ввожу одну задругой несколько команд, разыскивая видеозаписи криоуровня. Но на них ничего нет — все черное.

— Что-то случилось с камерами. — Я пытаюсь снова, но снова вижу лишь черный экран.

Старейшина хмыкает.

— В первый раз их тоже вывели из строя. Я думал, что устранил проблему, но, видимо, он снова нашел способ. Попробуй вай-комы.

Снова ввожу команды, на этот раз мне нужен доступ к карте «Годспида». На экране мерцают сотни точек: по одной на каждого человека, каждая обозначает вай-ком. Я раньше уже делал так — очень помогает жульничать в прятки, Харли понадобилось полгода, чтобы понять, как это я всегда его нахожу — но больше ни для чего я эту карту не использовал. Теперь я знаю, что искать: на четвертом этаже Больницы светится кнопка перехода. Нажимаю ее, и на экране открывается криоуровень. Сейчас на нем мигают три точки — мой вай-ком, Дока и Старейшины. Накрываю пальцем ползунок и отматываю время на час назад. На карте пусто, один только...

— Док, — объявляю я, вручая пленку Старейшине, чтобы убедился. — Здесь был только Док.

— Во второй лаборатории со мной было несколько ученых. Они тоже могли спуститься. Легко. Я не провожал их до дверей. Любой из них мог побывать здесь утром, — бесстрастный голос Дока звучит задумчиво. — Я знаю, о чем ты думаешь, Старейшина, но ты зациклился на этом. Сюда мог спуститься кто угодно. У них у всех есть доступ на уровень, все знают, для чего нужны криокамеры и как они работают.

— Или это мог быть он.

Лицо Дока становится словно вырезанным изо льда.

— Он умер, — в голосе его звучит такая завершенность, что, о ком бы Док не ни говорил, я уверен: он в самом деле мертв.

— Он умер, — рычит Старейшина, прожигая Дока тяжелым взглядом. — Но вот его влияние...

Док стискивает челюсти, сдерживая то лишнее, что чуть было не ляпнул Старейшине.

— В любом случае, — начинает тот, — нужно придумать, как починить камеры. А что до вай-комов... — он умолкает на полуслове, склонив голову, прислушиваясь к своему коммуникатору.

А через несколько мгновений я слышу его тихое рычание:

— Что она делает?

Эми

Вернувшись в Больницу, я наконец вздыхаю полной грудью. Сильный, резкий запах дезинфицирующих средств почти успокаивает — по крайней мере, хоть чем-то воздух в помещении отличается от уличного.

Прохожу мимо семейной пары, которая регистрирует пожилого мужчину — наверное, отца. Старик что-то бормочет себе под нос, слишком тихо и неразборчиво — мне не понять из-за говора, но все же ясно, что он расстроен.

— Что с ним? — слышу я скучающий голос медсестры, вызывая лифт.

— У него появились какие-то странные воспоминания, — бесстрастно и монотонно отвечает ей молодая женщина. Я останавливаюсь и с удивлением смотрю на них. Если бы моему отцу понадобился врач, я бы, наверное, переживала посильнее.

Медсестра делает пометку на тонком прямоугольнике из чего-то вроде пластмассы.

— Да, последнее время у стариков это часто бывает.

Мужчина кивает.

— Пришло их время.

Дверь лифта открывается, но я все стою и пялюсь на пару. Он что, имеет в виду время умирать? Нет, быть не может.

— Пойдем со мной, — говорит медсестра старику. Он опирается на ее руку и дает увести себя к лифту. Супруги оставляют его, даже не попрощавшись.

— Подержи лифт, пожалуйста, — говорит медсестра. Я прихожу в себя и протягиваю руку, придерживая дверь.

— У нее странные волосы, — говорит старик. Он глядит на меня пристально, но в голосе не слышно ни следа эмоций.

— Да, правда, — отзывается сестра, заходя в лифт и бросая на меня взгляд. — Док предупреждал, что в Больницу поступила необычная девушка.

— Ну, да. — Как на такое отвечать? Нажимаю кнопку третьего этажа — там моя комната.

— Четвертый, пожалуйста, — медсестра бросает взгляд на светящийся экран на стене лифта. — Скоро наступит время принимать лекарства; если поторопимся, успеем обустроиться в новой комнате, — добавляет она, похлопывая старика по руке.

На третьем этаже лифт открывается, и я выхожу, радуясь возможности сбежать от них. Старику, кажется, давно уже пора было поселиться в доме для престарелых, хоть очень старым он и не выглядит. Но глаза его пусты, на лице отсутствующее выражение. Прямо как у бабушки, когда болезнь Альцгеймера настолько прогрессировала, что маме пришлось отдать бабушку в дом престарелых. Мы навещали ее в последнюю Пасху перед тем, как она умерла, и она подарила мне крашеное яйцо. Правда, она назвала меня маминым именем и не помнила, где находится, но все же подарила мне то яйцо.

Я слабо улыбаюсь старику — в этой улыбке больше от извинения.

Когда я уходила, в комнате для отдыха был только один человек — тот, высокий. Но, как было сказано, пришло время принимать лекарства. В комнате полно людей, а между ними, раздавая бело-голубые пилюли, ходят две медсестры. По неуютной тишине понятно, что только что комната была полна шума и движения — в воздухе дрожат замирающие отзвуки гитары — но я словно бы нажала на паузу. Все замерли, обернувшись ко мне.

— Да, — дружелюбно усмехается какой-то парень, — сейчас будет весело.

За ним, опершись на стекло большого окна, стоит тот самый высокий парень, которого я видела утром. Губы его растягиваются в ухмылке куда более зловещей, чем у первого.

Под прицелом враждебных взглядов я делаю несколько шагов вглубь комнаты.

— Я — Харли, — представляется первый парень. — Так это ты, наверное, новая пациентка!

Одна из медсестер торопливо сует ему три таблетки — одну большую, бело-голубую, и две поменьше, зеленую и розовую. Он глотает их все зараз и, обойдя медсестру, направляется ко мне. Улыбка его становится еще шире.

— Что с вами, народ? — бросает он через плечо. — Это новенькая, Старший мне про нее говорил!

Стоящие возле лифта девушки что-то нервно бормочут, потом начинают переговариваться. По толпе пробегает волна шепота. Большую часть я совсем не понимаю — этот их говор слишком неразборчивый. Но нетрудно догадаться, о чем они говорят. Ощущения точно как у новичка в старших классах: ты видишь, как все пялятся, слышишь, как все шепчутся, и знаешь, что пялятся на тебя и обсуждают тебя.

— Что с ней случилось? — раздается шепот неподалеку.

— Ничего со мной не случилось, — громко говорю я.

— Волосы... — произносит кто-то у меня за спиной. Я резко оборачиваюсь, так, что волосы взметаются позади. Кто говорил, понять нельзя, но они все смотрят на меня — смотрят карими глазами на смуглых лицах, обрамленных темпами волосами.

Высокий облизывает губы. Он даже не скрывает, что пялится.

— Рад познакомиться! — говорит Харли, прерывая неловкое молчание. От его рукопожатия у меня на ладони остается яркое пятно краски. Харли худой и долговязый, волосы у него непослушные, несколько прядей испачкано в краске. Лицо открытое и симпатичное. Этим он немного напоминает Старшего.

— Народ, это новенькая. Она — знакомая Старшего. Новенькая, это народ, — несколько человек учтиво поднимают глаза, пара-тройка человек даже улыбаются. Большинство, однако, глядит в лучшем случае с недоверием, в худшем — с отвращением. Ближайшая ко мне медсестра стучит пальцем за ухом и начинает что-то шептать в пустоту.

— Что это с ней? — спрашиваю я у Харли, идя за ним к его столу.

— Не бери в голову, мы тут все двинутые.

Я хихикаю, в основном от нервов.

— Хорошо, что я читала «Алису в стране чудес». Это определенно самая настоящая кроличья нора.

— Что ты читала?

— Неважно. — Все следят за каждым моим движением.

— Слушайте, — начинаю я громко. — Я знаю, я выгляжу необычно. Но я точно такой же человек, как и вы. — Не опуская голову, я гляжу им в глаза и пытаюсь не отводить взгляд, сколько могу.

— Ну, конечно, — говорит Харли с улыбкой Чеширского кота.

— Откуда ты взялась? — спрашивает высокий, все еще сверля меня взглядом и ухмыляясь.

— Тебя как зовут? — раздраженно перебиваю я.

— Лют, — отвечает он тихим, скрипучим голосом.

— Так кончай на меня пялиться, Лют, — скрещиваю я руки на груди. Лют ухмыляется шире и не отводит взгляд.

— Так откуда ты взялась? — спрашивает женщина рядом с Харли.

У меня вырывается вздох. Какой смысл требовать, чтобы Лют перестал смотреть на меня? Все равно они все смотрят.

— С Земли, — отвечаю я. — Это было очень давно.

Некоторые глядят с недоверием — ну, ладно, большинство — но у некоторых в глазах загорается свет, и я понимаю: эти люди часто вспоминают, что их небо — это крашеный металлический потолок.

— Расскажешь нам о ней? — просит Харли.

И я сажусь на предложенный им стул, не обращая внимания на то, как удирает девушка, сидевшая ближе всех. Что рассказать им о Земле? Как описать, что воздух пахнет по-другому, что почва кажется жирнее, что ты сам кажешься себе другим, потому что знаешь — в твоем распоряжении весь мир? Может, начать с гор, вечно укутанных облаками и снегом... они вообще знают, что это такое: «облако», «снег», «гора»? Или я могла бы рассказать о разных видах дождя: о проливном, из-за которого хочется остаться дома и посмотреть фильм или почитать книжку; о мороси, которая словно пронизывает кожу иголками; о теплом летнем ливне, от которого еще слаще делается первый поцелуй первой любви.

Они смотрят на меня, горя нетерпением услышать о планете, которую я зову домом.

Я начинаю с неба.