Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Старший. Спускаясь в лифте на криоуровень, мы со Старейшиной не разговариваем





 

Спускаясь в лифте на криоуровень, мы со Старейшиной не разговариваем. В частности, мы не разговариваем о том, что сигнализация на столе на четвертом этаже лежит разобранная и разбитая, а все ее внутренности разбросаны по полу. Сломанная. Бесполезная.

Дверь открывается — на уровне уже горит свет.

— Сюда! — зовет голос Дока.

Старейшина шагает очень широко, хоть и хромая, и я едва успеваю следом за ним по проходу меж рядов пронумерованных дверей. Пытаюсь отыскать глазами номер сорок два, но мы идем слишком быстро — чтобы найти его, причлось бы остановиться.

За углом начинается проход с номерами семьдесят пять — сто.

Она дверца открыта. К ней подставлен стол, на нем лежит криоконтейнер. Рядом, склонившись над контейнером, спиной к нам стоит Док, но, хотя за ним мало что можно разглядеть, ясно, что случилось что-то нехорошее.

Старейшина решительно шагает вперед.

Я колеблюсь.

В контейнере, в жидкости с голубыми искорками, плавает человек. Он мертв. Руки его согнуты, пальцы скрючены, и мне ясно — он пытался выбраться из ящика, пока таял криораствор. Я знаю это точно, потому что глаза его распахнуты, рот широко раскрыт, лицо исказилось яростью и отчаянием. На полу под ним — лужа мерцающей голубым жидкости, на неестественно бледной шее — красные пятна.

Старейшина с Доком вместе поднимают крышку. Мертвец всплывает на поверхность: теперь его пальцы, нос и колени торчат из раствора.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Номер сто. Последний контейнер в ряду, последний замороженный.

Мне это ничего не говорит, но Старейшина ахает. Док понимающе кивает ему.

Голова мертвеца вдруг шевелится, и я испуганно отскакиваю. Но это всего лишь Док тянет за трубки, торчащие у него изо рта. С каждым рывком тело сильно дергается. Жидкость из ящика выплескивается на пол. Я отступаю, но брызги все равно попадают мне на ботинки. Подойдя к столу в конце прохода, я беру в руки пленку Дока и провожу пальцем по краю, чтобы включить ее. Экран загорается. Нажимаю на панель сканера, и на нем появляется: «Степень доступа — Старшая. Полный доступ разрешен». Экран заполняется ярлыками, папками, записями. Мне нужен номер сто, и, после нескольких попыток, я нахожу: вот оно — личное дело мертвеца.

 

Имя: Уильям Робертсон

Номер: 100

Должность: специалист по командованию

Статус: первостепенен при организации наступления

Предшествующий опыт: американская морская пехота, действительная военная служба в период войны...

 

Старейшина вырывает пленку у меня из рук. Гасит экран касанием пальца.

— Не отвлекайся, — рычит он, указывая головой в сторону Дока, который наконец-то заканчивает вынимать трубки. Изо рта мертвеца появляется маленькая электрическая панель, и он снова погружается в криораствор.

— И? — спрашивает Старейшина. — Это был сбой? Опять?

— Минуту. — Док нагибается над ящиком с электроникой. Нажимает кнопку, и в нем открывается панель. Он достает оттуда какую-то круглую маленькую железку и кладет себе на кончик пальца. Старейшина подает Доку отобранную у меня пленку, и Док вставляет туда чип.

— И?

— Его отключили, — глухо произносит Док.

— Отключили?

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— Вот, — Док указывает на черный ящик с лампочкой в головах стеклянного контейнера. Она мигает красным. — Кто-то открыл ящик и повернул выключатель. — Он бросает взгляд на Старейшину. — У этого кого-то есть доступ.

— Он это сделал нарочно? — спрашиваю я, и так уже догадываясь.

Док смотрит в мою сторону, и я очень надеюсь, что ярость в его взгляде не направлена на меня.

— Кто-то спустился сюда. Открыл дверцу. Повернул выключатель. А потом ушел и оставил криораствор таять, оставил человека в контейнере медленно оживать, а потом медленно умирать, захлебнувшись криораствором.

Мне хочется отвести взгляд от Дока, но только куда? К Старейшине, за каменным лицом которого бушует гнев? Или к мертвецу, чьи немигающие глаза мерцают под водой с голубыми искрами?

— Зачем они это сделали? — спрашиваю я.

— Кто мог это сделать? — спрашивает Старейшина. Его глубокий голос гудит у меня за спиной, словно рев лабораторной центрифуги.

— Мало кто знает об этом уровне, — говорит Док, отворачиваясь, и у меня на глазах лицо его превращается в маску ученого, холодную и расчетливую, ту, что он носит, когда ставит диагноз сумасшедшим в Палате. — Мы, — окидывает взглядом меня, потом Старейшину. — И еще несколько ученых. Те, кто работал в... — Он осекается, смотрит на меня. —...в другой лаборатории. Они, конечно, знают.

В другой лаборатории? Впиваюсь взглядом в Дока. Сдержавшись, не произношу вслух — сейчас нужно следить за тем, что говоришь, иначе они вообще ничего не расскажут.

— Зачем? — вместо этого спрашиваю я. — Неважно, кто что знает — зачем кому-то это делать? Зачем намеренно убивать замороженного человека?

Молчание.

А потом:

— Причина не имеет значения. Главное, найти того, кто это сделал... и убрать это отсюда, — в ледяном голосе Старейшины звучит что-то ужасное.

— Но...

Док встает между нами и отводит Старейшину на несколько шагов.

— Поклянись, — шипит он, — поклянись, что это не какое-нибудь извращенное испытание для Старшего.

Старейшина смотрит на Дока со смесью изумления и отвращения, словно его оскорбляет даже само предположение.

Но ответа не дает.

— Нужно избавиться от этого, — говорит Старейшина мне и, минуя Дока, направляется к щеколде у стола, которую я сначала не заметил.

Он отсоединяет стол от дверцы, за которой лежал контейнер мертвеца, и везет его вдоль прохода. Криораствор плещется в такт шагам, выливаясь на пол мерцающими пузырями. За звуком шагов Старейшины я различаю тихое «тум, шшш, тум» — смягченный жидкостью стук тела, бьющегося о стекло.

— Идем, — зовет Док. Мы движемся по мокрому следу, словно по хлебным крошкам из сказки, которую люди Сол-Земли рассказывали своим детям.

Ряды и ряды маленьких дверей. Три ряда узких железных шкафчиков с нехитрыми кодовыми замками. Несколько столов, покрытых бумагами и схемами. Потом коридор. А в конце коридора — дверь шлюза, толстая, металлическая, окрашенная в тускло-желтый цвет, с выгнутым окном-иллюминатором посередине.

Замок на двери старый — не сенсорная панель, а клавиатура. Наверное, ей столько же лет, сколько кораблю — мы за эти годы много чего усовершенствовали. Старейшина вводит код. Запомнить его нетрудно: «Годспид».

Старейшина открывает дверь и вталкивает стол внутрь.

— Ты что... — начинаю я, но Старейшина уже поднял край стола и сбросил на пол стеклянный гроб вместе с телом. Мистер Уильям Робертсон, номер сто, качнулся, когда из контейнера выплеснулась жидкость, и перегнулся через край в неудобной позе — будь он жив, было бы больно. Распахнутые глаза уставились в потолок, обе руки скрючены на полу.

Старейшина втаскивает меня назад в коридор и захлопывает за собой дверь.

— Ты что делаешь? — повторяю я.

Он нажимает кнопку на клавиатуре — большую, красную, без подписи.

Через стекло иллюминатора видно, как открывается дверь с противоположной стороны и мистер Уильям Робертсон, номер сто, улетает наружу, к звездам. Я вижу их — звезды — настоящие звезды, миллионы светящихся точек, словно блестки, рассыпанные ребенком. После такого лампочкам-фальшивкам меня уже никогда не обмануть.

Эти звезды, настоящие звезды, прекраснее всего на свете. Они заставляют верить, что где-то за стенами корабля простирается целый мир.

И на одно короткое мгновение я завидую мистеру Уильяму Робертсону, номер сто, плывущему теперь в море звезд.

 

Эми

 

Стены комнаты давят со всех сторон. Незаметно для себя я начала ходить, взад и вперед, взад и вперед, но эта комната слишком мала, мне в ней не уместиться. Стекло прочное, толстое, раму нельзя открыть. Так же незаметно принимаюсь делать упражнения на растяжку икроножных мышц. Тело решило за меня: мне нужно побегать.

Я не просто так сказала доктору, что люблю бегать. В первый же год я стала участвовать в школьных соревнованиях, но больше всего мне всегда хотелось пробежать марафон. Джейсон обычно смеялся надо мной — никак не мог понять, зачем бегать, когда есть столько видеоигр и телеканалов. Он не признавал других физических упражнений, кроме игр в виртуальной реальности.

Я улыбаюсь, но только уголки губ успевают подняться, как тут же опускаются снова.

Нельзя разрешать себе думать о Джейсоне.

Нужно бежать.

 

То, что сейчас на мне — свободные брюки и туника, тонкие ботинки вроде мокасин — для бега никак не годится. Снова улыбаюсь. По крайней мере, мама была бы довольна. Я всегда бегала в очень коротких облегающих спортивных шортах и спортивном топе — ее это просто выводило из себя. Она все говорила, что это выглядит, как будто бы я не возражаю против лишнего внимания к своему телу, но на самом деле мне просто так удобнее бегать. Однажды мы сильно поругались из-за этого, накричали, просто наорали друг на друга. Дошло до того, что папа встал между нами и сказал, что, если мы обе замолчим, я могу бегать хоть голой. Это прозвучало так бредово, что мы все втроем начали смеяться и никак не могли остановиться.

 

Теперь больно об этом думать.

 

На Земле у меня были короткие носки и кроссовки «Найк». Я всегда бегала с повязкой для волос на голове и с наушниками в ушах. В этом шкафу ничего, кроме одинаковых комплектов ручной работы, не было. Растягиваю ступню — конечно, этим мокасинам далеко до беговых кроссовок за двести баксов, но они хотя бы гнутся. Придется обойтись тем, что есть. Волосы заплетаю в косу и завязываю куском резинки, вынутой из самых поношенных брюк в шкафу.

Пару раз свернув не туда, я все же нахожу выход — большой зал со стеклянными стенами и тяжелыми стеклянными дверьми. Это что-то вроде комнаты для отдыха: везде расставлены столы и стулья. В ней только один человек — высокий мужчина с бицепсами размером с мою голову. Он пожирает меня взглядом, слишком надолго останавливаясь на тех местах, на которых мне особенно неприятно чувствовать его взгляд. Я смотрю на него в ответ до тех пор, пока он не отворачивается к окну, но чувствую, что теперь он смотрит на мое отражение. Только когда закрывается дверь лифта, мне удается нормально вздохнуть.

Взгляд этого огромного человека напоминает мне, что говорил доктор о пространстве вне Больницы.

Нет. Я не буду сидеть взаперти.

В лифте четыре кнопки этажей, и я на третьем. Заставляю себя запомнить, представить мысленно путь к своей комнате. Не хочу заблудиться, не хочу ни у кого спрашивать дорогу.

Лифт выпускает меня во что-то вроде фойе, где за стойкой сидит грузная медсестра и набирает на тонком экране какие-то данные. Мои мышцы напряжены, готовы к работе. Еще не добравшись до двери, я уже бегу, мокасины с мягким звуком пружинят на холодных плитках пола.

Выбежав из дверей, я останавливаюсь через несколько футов, ударившись о воздух, словно о стену. Он кажется таким же охлажденным и переработанным, как воздух в Больнице. Внутри, из-за кондиционеров, такого воздуха можно ожидать. Это естественно, так же, как в любом земном доме с кондиционером — воздух искусственно прохладный, слегка затхлый. Но на улице... все точно так же. Этот воздух никогда не знал дуновения ветерка. Его, наверное, использовали и перерабатывали веками. Я глубоко вдыхаю, но все равно не могу избавиться от невыразимого чувства, что воздух спертый, как в помещении.

Оглядываюсь вокруг. Рядом с больницей разбит цветник. Тропа под ногами покрыта соломой, но не настоящей, а какой-то резиново-пластмассовой. Шагаю на траву и немного бегу на месте, разогреваясь. Куда ни посмотришь, боковым зрением все равно видишь серо-стальной купол, который высится над всем уровнем, словно стенки гигантского пузыря.

Повернувшись спиной к ближайшей стене, я выбегаю в зеленые поля. Этот уровень огромен, но не настолько, чтобы нельзя было видеть стену на другом конце. До нее, наверное, километра три-четыре, даже меньше, чем пятикилометровая дистанция, которую мы бегали на соревнованиях. Странно, он достаточно мал, чтобы у меня началась клаустрофобия, но при этом достаточно велик, чтобы меня изумили его размеры.

Среди холмов вьется тропа, но я ее игнорирую. Я бегу по полям, в которых кукуруза высотой мне по плечи, бегу вдоль изгородей, мимо овец и коз — пушистых белых точек, пасущихся чуть поодаль от невысоких заборчиков. По пути вспугиваю стаю толстых кур. Они с взволнованным кудахтаньем машут крыльями, но через несколько мгновений я оборачиваюсь и обнаруживаю, что они уже забыли о моем существовании.

Руки покрывает тонкий слой липкого пота, который собирается на сгибах локтей и на шее. Втягиваю прохладный, переработанный воздух. Мне почти удается убедить себя, что я просто в тренажерном зале и что, когда закончу, я выйду на улицу, и там будет мама, она ждет меня в машине, и нам можно будет ехать домой. При мысли об этом я останавливаюсь и чуть не падаю на колени. Я глубоко дышу — не из-за бега, а из-за того, что иначе разрыдаюсь.

Они так близко.

И далеко, так далеко.

Снова начинаю бежать. Нельзя позволять себе думать. Можно только бежать.

Ноги поднимаются и опускаются, я все удлиняю и удлиняю шаги, помогаю себе руками, чтобы все тело участвовало в процессе. Мышцы растягиваются и горят, но я упиваюсь болью. Хотя доктор, наверное, сделал что-то, чтобы мышцы у меня не атрофировались, все-таки я долго их не разминала: такое ощущение, что они не так хорошо смазаны, как до заморозки.

За поворотом мне попадается какой-то человек — он стоит на коленях на земле, склонившись к каким-то растениям. Я притормаживаю, и он поднимает взгляд.

— Здрассь, — произносит он.

— Эээ...

Его глаза оглядывают меня, впиваясь в бледную кожу, рыжие волосы, зеленые глаза, и он тут же настораживается. Лицо его выдает — глаза подозрительно прищуриваются, губы сжимаются. Пальцы крепче обхватывают ручку совка — словно это не садовый инструмент, а оружие.

Кивнув, я продолжаю бежать. Оглядываюсь — он все еще смотрит и все еще стискивает совок.

Беги. Беги быстрее.

Когда я достигну пика — когда все тело будет сосредоточено только на беге — мой разум умолкнет, и я смогу забыть все, что сказал доктор, все, что потеряла, все, что мне никогда не вернуть.

Вот он — пик. Вот поэтому я бегаю. Ради этого чувства, чувства, что я вся — движение. Я пыталась объяснить Джейсону. Однажды он даже пошел со мной на пробежку. Он так и не понял, но зато понял, как я это люблю — и мне этого было достаточно. Пробежав с четверть мили, мы пешком дошли до его дома. Мы не разговаривали, только держались за руки, и хотя я даже не вспотела после этой смехотворно маленькой разминки, сердце в груди билось как бешеное, когда я смотрела на него...

Не думай об этом.

Не думай вообще.

Беги.

Толстая коса хлещет по шее. По лицу стекает струйка пота — и об этом моя единственная мысль. Когда поля сменяются гравием, а потом тротуаром, я останавливаюсь. Это тот самый город из окна — хоть и намного меньше, чем все города, которые я видела на Земле. Однажды мама выступала с речью на факультете биоинженерии Университета штата Северная Каролина, и нам провели экскурсию по университетскому городку. Этот город размером примерно со старую часть кампуса, только вместо общежитий и корпусов здесь — железные трейлеры, поставленные друг на друга. Вверх по металлической стене за городом тянется тонкая пластмассовая труба. Я с любопытством разглядываю ее, тяжело дыша после бега, и вдруг ахаю, заметив, как по трубе поднимается силуэт. Через секунду следом поднимается еще один. Это люди — люди! — взлетают по трубе на другой уровень, прямо как капсулы с деньгами по пневматической почте в банках. Как круто! Наверно, кажется, что летишь! В сто раз лучше, чем лифт! Я так долго стояла с открытым ртом и пялилась на эту трубу, что заметила, как близко оказалась к другим людям, только услышав перешептывания.

Опускаю взгляд с трубы-лифта на людей, которые начали вокруг меня собираться. Их около десятка. Бросаю взгляд на трейлеры. На улицах импровизированного города — еще как минимум пара сотен людей. Мда, численное превосходство на их стороне.

Они все ненамного старше меня — должно быть, это поколение двадцатилетних. У них темная кожа, темные глаза, темные волосы. И все пялятся. Я поднимаю руку к мокрым от пота рыжим волосам, ярко горящим в лучах фальшивого солнца. Смотрю на нее: бледная кожа кажется ослепительно белой. Я совсем на них не похожа. Я ниже, моложе, светлее, ярче. Я из другого мира.

Даже на расстоянии я вижу, что первая их реакция — та же настороженность. Но их много, а я одна. Мне хочется заговорить, но никто мне даже не улыбается: они просто смотрят в жутком молчании.

Сердце сковывает отчаянный, первобытный ужас.

— Привет, — начинаю я, ругая себя за дрожь в голосе.

— Что ты? — спрашивает один из них. Не «кто». «Что».

— Я... я — Эми. Я теперь тут живу. В смысле, не тут, а в Больнице, — указываю на белое здание позади, хотя поворачиваться к ним спиной очень неуютно.

— Что с тобой случилось? — спрашивает он. Некоторые из толпы кивают, поощряя вопрос, который возник и у них.

Кожа под холодным потом покрывается мурашками. Я гляжу на них. Они — на меня. Никогда еще я не чувствовала себя настолько другой, настолько странной, настолько одинокой, как сейчас. Кусаю губу. Все эти люди так непохожи на Старшего. Он, может, и пялился на мою кожу и волосы, но не с ужасом. Он не смотрел на меня так, будто я недочеловек.

— Что это тут творится? — звучит вдруг хрипловатый женский голос. Из полей в сторону города идет пожилая женщина. Она обводит взглядом толпу, задерживается на мне. Она старше их всех, даже доктора в больнице, но есть в ней что-то такое, чего им всем не хватает

На руке у нее покачивается корзина. Она доверху наполнена брокколи размером с дыню.

В нескольких футах от меня старушка останавливается. Окидывает меня быстрым взглядом с ног до головы, а потом поворачивается к тому, кто со мной заговорил.

— Ладно, — говорит она мягко, чуть растягивая слова. — Нечего тут смотреть. Идите, возвращайтесь к работе.

И они слушаются.

Не возражают. Не спорят. Просто подчиняются ее словам и уходят. Они даже не переговариваются по дороге. Просто поворачиваются и бредут прочь.

— Так, — старушка поворачивается ко мне. — Ты в Больнице живешь, верно?

Я киваю.

— Да, то есть... я... — Я запинаюсь и умолкаю. Мир сошел с ума. Сначала на меня хотел напасть человек с садовым совком. А теперь маленькая пожилая женщина в одиночку разогнала толпу людей, которые, судя по виду, готовы были взять вилы и напасть на меня, как толпа средневековых крестьян на ведьму.

Она поднимает руку, останавливая меня.

— Я — Стила, — говорит она. — Не знаю, кто ты и откуда взялась. Но сдается мне, что это все проделки Старейшины. Если у нас начинает твориться что-нибудь странное, это значит, что кашу заварили на уровне хранителей.

Ей... ей что, тоже не нравится Старейшина?

— Я в это дело вмешиваться не хочу. Довольно я натерпелась от Старейшины, когда в Палате жила. Тридцать лет отпахала главным агрономом. — И все же в голосе Стилы звучит нотка гордости. Она замолкает, изучающе глядя на меня. — Ты не выглядишь дурочкой.

— Я... простите?

— Ты странная, — говорит она прямо, и я вздрагиваю. — В Больнице-то с тобой все будет в порядке. В Палате к странным привыкли. Но тут будь поосторожнее. Всего чаще фермеры не знают, как на такое реагировать.

— Но вы... вы просто приказали им уйти, и они ушли.

Стила перевешивает корзину с брокколи с одной руки на другую.

— Так это потому, — говорит она, — что я такая же, как они. А ты — нет.

— И что?

Стила смотрит в спины людям, которые окружали меня, а теперь исчезают на улицах города.

— Ты пойми. Фермеры — люди очень простые. Если будешь создавать им сложности, они просто от тебя избавятся, и проблемы не будет. Почему еще, как ты думаешь, они каждого, у кого есть хоть проблеск фантазии, выгоняют и запирают на другом конце корабля?

Сначала я порываюсь возразить, но потом вспоминаю мужчину с поля. То, как он стискивал совок, выставив его лезвием ко мне.

— Ты лучше иди, откуда пришла, — говорит Стила и, не глядя на меня, направляется в сторону города. Идет она быстро и скоро опережает того человека, который со мной заговорил. Когда она проходит мимо, он оборачивается и встречается со мной взглядом.

А потом идет в мою сторону.

Я делаю три шага назад, чуть не падаю, поворачиваюсь и бросаюсь бежать так, как еще никогда не бегала. Не так, как раньше, не размеренно. Я не слежу за темпом, не считаю вдохи и выдохи, не контролирую шаги. Я лечу так, словно за мной гонится чудовище, так, словно меня преследует толпа. Все быстрее и быстрее. Лечу по высокой траве, и травинки оставляют на коже мелкие, как от бумаги, порезы. Ломаю стебли кукурузы, стрелой проносясь через поля.

Я бегу, и бегу, и бегу.

Мимо Больницы, через сад, мимо пруда.

К холодной металлической стене.

Останавливаюсь, глотая воздух, удары сердца грохотом отдаются в ушах. Протягиваю руку и касаюсь стены. Пальцы сжимаются в кулак, но он бессильно опускается вниз.

И я осознаю самую главную истину об этом корабле.

Здесь некуда бежать.

Date: 2015-05-18; view: 442; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию