Литературой

Солнечным парижским утром нольтретьего года на бульваре Сен-Мишель я, изображая руками, рассказывал, как будто мог это знать, корреспонденту «Намедни» Андрею Лошаку, где здесь какая была баррикада и что творилось тридцать пять лет назад. «Бадядяка», как выражается моя двухлетняя дочь. Она строит её на полу из подушек и одеял, чтобы мягко отгородиться от своей семьи. Ревёт, если разбирают. Платаны вокруг Сорбонны все ровесники майского восстания, точнее, его подавления. В 68-м кон-бендиты тут прежние дерева порубили для баррикад. После «приведения в норму» Де Голль бульвар заасфальтровал, чтоб нечего было выколупывать и метать, а подозрительный университет «расцентрализовал» по городу. Лошак спрашивал, что всё это для меня значит? Слишком многое, чтобы афористично ответить.

На набережной у Нотр-Дама, вместе с другими сувенирами, продаются сделанные на коленке за пару минут кривые и красивые плакаты красного мая. «Запрещено запрещать!» «Под мостовой трава!» «Дважды два уже не четыре!».

Я привез сюда, на демонстрацию, огромный транспарант «Капитализм = Каннибализм!» с двумя большими черепами по краям. На лбу у мертвых голов клейма доллара и евро. Слова мои, шрифт и исполнение — жены. Уже через пять месяцев, кстати, в Варшаве многотысячная толпа «антисаммита» дружно скандировала этот лозунг. Если вспомнить «Капитализм – дерьмо!», получается, я даю определения капитализма с регулярностью раз в десять лет, и они всегда как-то связаны с пищеварением. Наше кульминационное шествие против империализма-вседержителя выглядело эффектно, как местный фонтан Стравинского, в свою очередь напоминающий танцующую баррикаду. Техноверсию «Марсельезы» мы слушали на той площади, где в первый раз сверкнула гильотина.

Бертолуччи ещё снимал своё простое и ностальгическое кино про «тот самый» год по роману Адэра, который я только что отрецензировал для «ОМа». В романе американский агнец получает на баррикадах случайную французскую пулю. В фильме этого не будет. Утром перед интервью, в Лувре я своими глазами видел «сиську свободы» Делакруа, над которой так много потешались ещё в школе, но больше мне в музее понравилось египетское лицо, из зрачков которого на цепях свисают чаши весов. Такие лица дают надежду, что всё в тебе однажды будет верно взвешено. Твоё невесомое поднимется и затанцует огненным знаменем над тяжелой путаницей «твоего» всего остального, беспорядочно схваченного гравитацией внизу. И это окончательное разделение станет твоей последней баррикадой.

Следующий вопрос телевидения был о значении тех майских баррикад для нынешних антиглобалистов, на форум коих я сюда и приехал со своим транспарантом. Андрей знал, о чем спрашивает, – я написал для «Завтра» программную статью «Призрак антиглобализма», а Лошак назвал так же на НТВ свой фильм. Отвечая в радужно-равнодушный пузырь телекамеры, в которым спрятались миллионы телеобывателей, я почувствовал, как занимаю место, ожидавшее меня столько лет, а я не торопился, откладывал, не денется. Из экстремиста-писателя в писателя-экстремиста переучиться никогда не поздно и лучше никогда, чем слишком рано.

Вышло несколько моих книг. Критики хвалили их за форму и журили за содержание. Занялся русским фронтом в издательстве Ильи Кормильцева. Его песню «Здесь погиб последний человек на земле» я когда-то считал образцом радикальной лирики. Двухтомник современного анархизма, с которого я начал у Ильи, попал в список книг, официально «не рекомендованных» (т.е. запрещенных) к распространению. Главное в работе, если уж без неё нельзя обойтись, это удовлетворение своих склонностей. Когда сообщаешь автору: «Да, я читал ваш роман, он не к нам», повисает тишина, равная самому большому кругу на воде от брошенного туда камня. Эти трагические паузы насыщают мой садистский инстинкт.

С ближайшими друзьями мы все-таки построили социализм по отдельно взятому адресу. Книжный магазин «Фаланстер», где все работники – собственники, нет начальства, а вместо зарплат – твоя доля прибыли по числу отработанных дней. Магазин регулярно обыскивают и штрафуют на предмет экстремизма. Изымают наугад. Первой, помнится, под милицейское подозрение попала «Энциклопедия секса»: действительно, мало ли что напечатают под такой обложкой? В «Фаланстере» на литературных вечерах и книжных презентациях я вербую в революцию издателей, глянцевых редакторов, критиков, кураторов. Иногда им нужно почувствовать себя «в заговоре» против тех, кто купил им всё. Для них это нечто вроде самотерапии, хотя меня вообще не очень интересуют их мотивы. Один такой, завербованный, издатель – серия, один совращенный редактор – рубрика или как минимум статья о целительных свойствах больших идей и непреодолимой красоте баррикад. Почему я не агитирую у проходной завода с листовками? Во-первых, я там уже был не раз и не два, а во-вторых, у меня там хуже получается.

В кармане военной гдровской куртки я зашил и ношу на счастье ощутимую монету, подарок барселонских друзей. На стертом увесистом кругляше с профилем испанского короля выбито отменяющее всякую стоимость клеймо СNТ — маленький памятник эпохи уличных боев в Испании.

Сколько весит (чуть не написал «стоит») мой череп? Пока живешь, это трудно узнать, однако я по-прежнему готов метнуть его в наступающего противника, надеясь ушибить кого-нибудь, создать в их шеренге брешь, одну из многих, необходимых для ответной атаки.

Человеки изобрели караоке-жизнь, где текст дан заранее и главное попасть в ритм ориентирующей строки на экране. Текст, конечно, бывает разный, важнее него сам принцип предсказуемости. Вечером, возвращаясь из офиса, рассматривая стандартный биг-мак в своей руке, я говорю себе: «Вот моя доля вселенского пирога», но не очень-то с собой соглашаюсь. Это так важно, вовремя возразить, провести баррикадную линию через себя.

Сиреневый расплыв в верхних окнах – отраженная реклама фирмы, известной всем на планете Земля. Похоже на баррикаду, охваченную фиолетовым пламенем забвения. «Нулефицировать» — выражается один мой знакомый по прозвищу «Буратино Карлович», большой человек в уважаемом банке, обслуживающем как раз эту компанию, искаженную оконными стеклами. «Нулефицировать» — часто повторяю я про себя. Про себя?

В мире, который – товар, у каждого должна быть правдоподобная специальность. Стараясь не менять взглядов, я занялся литературой. Своей и чужой. Занятие с очень милосердными правилами. В литературе, если ты умный человек, это скорее всего заметят, а если глупый, скорее всего, нет. Воспитанные же все люди.

Баррикады? Я желаю их вам. У меня их было достаточно. Хватит набирать этот текст. По телевизору показывают антинатовское восстание в Ираке через год после оккупации. Баррикады вокруг мечетей сложены там из бетонных блоков, покрытых арабскими лозунгами, и по ним лупят американские БТРы. Пули отскакивают от букв, коверкая строку. И этот пулеметный стук мешает мне написать запланированную с самого начала последнюю фразу: «И теперь я могу спокойно заняться литературой».

Приготовленное, но так и не вошедшее в данный текст:

Они не то, что нужно на улицах, а то, что на них не нужно, — «прибавочный элемент», о котором писал Казимир Малевич. Однако только они и делают эти улицы куда-то ведущими.

Ровно сто лет назад впервые в России отмечали Первомай. Теперь это могло навсегда кончиться. У ГКЧП, впрочем, нашлись бы и свои исторические ассоциации с круглыми нулями, ну, хотя бы: ровно двести лет назад Суворовым взята крепость Измаил.

«Хандель махт фрай!» – можно было бы выжечь в небе над теми московскими улицами. Торговля делает свободным!

У каждого внутри разворачивалось своё: оглушительный плеск знамен Коминтерна, задумчивая донская песня и знакомый стук копыт, сотни факелов в поднятых руках штурмовиков, оливковая форма бородатых кубинских герильерос…

«Черные, как асфальт», — говорили родители, забиравшие тело, — руки защитника, добитого в одной из подворотен.

Ликующая хтонь несколько часов ощущала себя тем, кем ей ни при каких быть не суждено. Драма и красота революции в том, что достояние обособленных единиц, тайное знание герметичных групп вкладывается во рты толпящихся площадей, то есть тех, кто понять этих «своих» слов не может, но может всё необратимо изменить. Вот только почему «разбуженные» массы не понимают собственных революционных слов? Есть два ответа. Правая версия – кровь. Люди холопского звания обречены генетически. Левая версия – искалечены условиями. Ответ правых: врожденное. Ответ левых: приучены. У изначальных гностиков страшно и кратко сформулировано: чтобы изменить мир, нужно отменить мир.

Достоевский со своим «Преступлением» завещал нам дурдомовскую привычку равняться с Наполеоном. В 1793 Бонапарт участвовал в осаде контрреволюционного Тулона. В том же году во Франции принята знаменитая Конституция. Здесь, через двести лет, часто склоняли это слово, надеясь спрятаться за ним от пуль.

Белобрысый и говорливый комсомолец больше надеялся на «мудрый удар» юристов из Конституционного суда, чем на бензин в бутылках.

Краснопресненская набережная — танковый ответ московской буржуазии на петербургский выстрел пролетарской «Авроры». В истории не бывает «слишком поздно» для возвращения прошлого.

Без бога и босса – мечта или приговор?

«Опасный танец больших идей» — прочитал я. Много позже выяснилось: в рукописи было не «идей», а «людей». Из-за этого финал и главную мысль романа я долго толковал неправильно.

Нервно-паралитическая цивилизация.

– Ирак ты нормально ввернул, но где первая и вторая чеченская война? – спросил модный критик, дочитав этот текст. – Хотя бы пара слов, тебе что, нечего об этом сказать?

– Что я могу об этом сказать?

Пророк Мухаммад делил людей на «верных» и «покорившихся».