Почему бы и не?

Как следует себя чувствовать, если задержан по ложному обвинению в употреблении человечины? Сознательном. С некоторых пор, если верить в криминальную хронику, это стало прихотью обеспеченных людей и развлечением настоящих денди: звонить по специальным номерам, делать безобидный заказ: «розовую рыбу» какую-нибудь или «гиббоний мозг по тайскому рецепту». И тебе привозят на дом. Пресса носится с историей о поваре, который готовил ребенка в утробе матери и продавал иностранцам. Модные намеки в том смысле, что «иностранцы»-то де все местные, из известных семей, просто следствие фамилий не разглашает, взято под контроль федеральным бюро. Якобы задержанные вину отрицают, говорят, думали, рыба такая бывает дорогая или гиббоний мозг полезный. Ещё одну кухню только что накрыли и вот повар, которому все равно мера наказания выше нет, сдал весь список клиентов. Один из списка почему-то я. А специальный закон о людоедстве говорит что? Правильно, наказывать заказчиков строже, нежели исполнителей. Карать гурманов, создающих спрос.

– У тебя уже анализы взяли? – спросил вместо приветствия сосед по камере, довольный собой блондин, и сразу стало ясно, что он здесь по тому же делу.

– Да, – признался я, – разговоры про недоразумение может всякий вести, а вот кишечный сок, кровь в лаборатории не соврут.

– Ну, значит, скоро выпустят, — подмигнул он. – Ты не думал, почему мы тут одни?

Имелось в виду, во всем зарешеченном коридоре этого корпуса, поделенном на камеры, стояла безлюдная тишина. Не дождавшись от меня версии, сосед сказал:

– Твоя фамилия, думаю, на «Б», а моя на «А». Они метут всех по списку сверху вниз и свезут до выяснения сюда. Вот будет интересно посмотреть на каннибалов живых.

– Или на таких же, как мы. Зачем вообще этот хрен включил нас в свой список, по телефонной книге, что ли, наугад выписывал потенциальных клиентов? Не может же быть, чтобы он нам собирался это предложить? Почему нам? Или заранее решил утащить с собой за решетку как можно больше случайных людей, если попадется?

– В свой список, – шепотом поддразнил меня «А». – А может, это совсем и не тот список? – Веселье булькало у него внутри и лицо от этого плавилось. – Может, мы не среди едоков у него записаны возможных, а наоборот, среди блюд? И теперь он клиентуру-то выгораживает, а нас с тобой не разделал, так всё одно подставил. Не может, думаешь, такого быть?

Для нашего положения – людоеды «А» и «Б» в предварительной тюрьме — его тон был слишком приподнят. Мне оставалось считать это формой истерики. Лучше всего сменить тему. О работе. Сосед меня выслушал без внимания и пустился рассказывать сам:

– Ты знаешь, что такое «Змей Горыныч»?

Я не знал. Оказалось, «Змей Горыныч» — это до хера метров шланга с пластитом, выбрасывается с машины вверх, повисает соплей, ну скажем, на десятиэтажный дом, падает, голова детонирует, все взрывается, дом напополам. Против сепаратистов, если они опять у себя поднимутся, лучшего оружия в городе нет.

– Ну, они же чаще в горах.

– Ты знаешь, что такое «Буратина»?

Я не знал. Оказалось, ракеты с длинными такими носами из многоствольника выстреливаются и разрываются на пятьсот метров. Любую щель, ноздрю, скважину заполняет синий огонь. Температура пять тысяч, двенадцать — в соприкосновении с водой. За эти секунды буратиной всё выжигается, остается на месте голая луна. В любых горах-пещерах можно их как надо зажарить.

Сосед торговал оружием. Писал рекламу для выставок, всё показывал заморским заказчикам. Уснул на полуслове. Может, и ни при чем тут истерика. Вообще, может, он такой. Моторный. Жизнелюбивый. За это на работе и ценят.

В камере мне приснился небоскреб: храм или просто высоченный домина. Я часто видел его во сне и раньше, но издали, воздетым над снящимся городом, подойти всё никак не удавалось, но хотелось не раз. Знал: нужное случается там. Все путаницы на пути к этому центру сна всего лишь отвлекающие фокусы, чтобы меня затормозить. И вот я у его стены. Сколько ни задирай, не рассмотришь, чем башня заканчивается. В стене, напротив меня, темнеет прямоугольная пустота. Не хватает камня. Этот камень лежит здесь же, под стеной. Подходит, не замечая меня, небольшая группа людей со священником. Женщина склоняется к отверстию и говорит во тьму: «Пьетра, Пьетра, ребенка принесли». В её голосе трудно дающееся равнодушие. Младенец у священника на руках, завернут в цветастую, даже для цыган слишком яркую, шаль. В ответ на зов в прямоугольном проёме проступает бледная женская грудь с темной пуговицей соска. Ребёнок приятно сопит, втягивая щеками. По всему видно: он привык так делать и стены не боится. Все молча ждут, пока малыш поест. Несколько минут. Наконец священник отнимает его от камня и, обернувшись к людям, говорит: «Ребенок уже вполне взросл, — взвешивая его на руках как бы в подтверждение своих слов, — вполне взросл и умеет жевать твердую пищу. Сегодня последний день». Чья-то рука поднимает камень. Другая рука брызгает на него спреем из алого баллончика. Кладут на место. Идеально подходит. Навсегда и мгновенно схватывается. Все пришедшие хотят потрогать. Удостовериться. Под их ладонями совершенная серая поверхность. Тут я всё вспоминаю: чтобы с этим небоскребом-храмом ничего нехорошего не случилось, кто-то добровольно должен дать себя в фундамент. И это Пьетра. Ей позволили кормить ребенка. Сегодня последний день. Теперь строительство считается завершенным. После последнего дня крест наверху ставят, если это, конечно, храм. Я принимаю жертву. В смысле, это моя работа: удостовериться, чтобы строительство велось по правилам и жертва замуровывалась без обмана. Вот кем я работаю, а не тем, кем сказал соседу. Почему я обманул его, мы ведь оба с ним ни за что здесь? Сон, будто обиженная невниманием псина, куда-то уходил.

Просыпались ли вы когда-нибудь оттого, что вас с ракетной скоростью тащат за шиворот в темноте? Неправдоподобный ветер бросил двух заключенных на решетки, а сами решетки выворотил из стен. Решетки выглядели, словно рыбацкие сети в шторм. Стекло превратилось в ранящий дождь, а сейфы и стулья в конце коридора – в летающие кубики. Меня ударило сверху нечто слепящее, угловатое и шершавое. И в уши мне обрушился такой же, шершавый и угловатый звук крошащейся тюрьмы. Через неизвестно какое время я задал себе задачу: какую из двух последних картин удобнее считать сном? Камеру или небоскреб? Если камеру, то, само собой, взорвали нас сепаратисты. В последние месяцы они взрывали всё, на чем был или мог быть государственный герб: от редакций и налоговых офисов до складов с пиротехникой и постов дорожной полиции. Врезали ракетой. Хорошо, что у них нет таких, вроде «буратины». Подволакивая ногу, я шаркал через обломки под мелким дождем из пластиковых тушилок потолка, поближе к красному аварийному свету за выдранными дверьми коридора. Коридор стал горной сепаратистской пещерой. И первым, кого я увидел, был «А». Вспрыгнув на стол, он лакал и счастливо чавкал, как голодная собака. Слизывал и глотал, копаясь в развороченной шее сидящего на стуле сержанта, который нынче вечером меня допрашивал. Из-под сорванного уха сокамерник выдергивал нечто особо вкусное. Сначала, в лучах красной лампы, мне показалось, рука блондина обратилась в склизкую, липкую алую клешню, но это он просто помогал себе ножницами, старался ими, как пинцетом, выкопать у равнодушного сержанта из-под века упругий, непослушный, глубоко вставленный глаз. Можно было подумать, что передо мной пара любовников и живой блондин оказывает безучастному покойнику в форме какую-то особо сладкую услугу.

«Если ты, приятель, настоящий антропогурман, клиент каннибальской кухни, сотрапезники твои могут быть очень серьезными людьми, взрывающими тюрьмы, но только почему тогда ты жрешь тут сырого сержанта, а не отваливаешь?» – подумал я. Словно расслышав мои мысли, сокамерник обернулся и сказал глянцевым измазанным ртом, скользко по всему подбородку:

– Да не боись, парень, я такой же зря задержанный, просто раз уж выпал случай редкий, почему бы и не?

Происходит некая мутация – помнил я из газет, что там писали против криминальной кулинарии «кроме этики», — контрпродуктивная, в следующих поколениях будут уродства, а в этом риск онкологии и вообще непредсказуемый сбой в геноме. У коров бешенство и паралич от муки из коровьих же костей.

Он протянул мне блестящую горсть чего-то темного от своих щедрот. Решив не спорить с этим опасным человеком, я взял свою долю и даже помазал губы. Они мгновенно склеились, сразу стали чужие, глиняные какие-то, кровь полицейского на них схватилась сухой стягивающей пленкой.

– В конце концов, – вновь подмигнул он мне, держа в руках подобие пряжи–бахромы, щедро вымоченной в красном вине, и продолжая лакомиться, – мы ведь потенциальные клиенты, так? И анализы уже сдали? – Он засмеялся и поперхнулся своим темным мясом.

Мне стало казаться: проверяют, тестируют, и всё вокруг есть грубый полицейский спектакль или гипноз, продолжение анализов. Вот эта вот шипящая, разорванная труба, ползающая в стене – просто деталь фильма, нужная для настроения и правдоподобия. Пожарная и бешеная, нужна ли она тут, я не мог решить своей ушибленной головой.

– В первый раз, – ворчал он, отправляя в рот какие-то вкусные сгустки, – в первый раз это делаю, как и ты, малыш.

Что-то ему нужное, трубчатое, никак не выдергивалось изнутри трупа в форме. Сосед вел себя торопливо и жадно. Расстегивал сержантские пуговицы. Бежать? Эмигрировать? Как-то отвертеться от ложных обвинений? Я оцепенело смотрел на него и приказывал реальности, чтобы все объяснилось просто: я слишком круто ударился о решетки головой, или еще проще: пускай вся линия с лакомой человечиной будет с самого начала сном, а сон про замурованную в небоскребе Пьетру — моей реальностью. И тогда я строитель, скоро проснусь, шевелиться незачем. Пьетра заперта со всех сторон так, что сесть нельзя, она будет стоять, возможно, на коленях, даже после того, как перестанет быть собой и сроднится с камнем. Это значит, я хорошо сделал свою работу и небоскреб, значит, будет вечно стоять. Имею право на сон. Можно даже что-то себе здесь, во сне, позволить, никому не навредит. Но ведь и он мог? Именно он, не я, мог слишком сильно коверкнуться черепом при взрыве и всё перепутать навсегда? Вон у него везде кровь, хотя и не определишь, чья.

Снаружи заголосили уже пожарные сирены, топали сапоги и сквозь завал кто-то ломился внутрь взорванного корпуса. Я швырнул свою долю сержанта, сочившуюся всё это время в ладони, подальше в обломки. На лице у меня пожарники и копы ничего такого не заметили. А сосед сказал, что при взрыве его дало по лицу решеткой и раковиной, отсюда вся кровь. Проверять никто не стал.

На следующий день мы были уже в другой тюрьме. В разных камерах. Туда свозили подозреваемых и заключали по одному. А еще через сутки всех «клиентов» отпустили. Оказалось, кулинар всё готовил взаправду из редкой рыбы, гиббоньих мозгов, а то и из свинины, меняя её вкус с помощью специй, а клиентов своих обманывал, инсценируя человечину и показывая им каннибальское видео, скачанное из сети. Все отпущенные «клиенты» были взяты на контроль, как «потенциальные антропогурманы». Так мне сказали. Но я никогда не чувствовал на себе этого контроля. Впрочем, были ли они «клиентами», хотя бы в каком-то смысле, или такими же случайностями, как я, не знаю. Улыбчивого блондина я тоже больше не встречал. Взрыв зачли как сепаратистский.

И всегда, если слышу пожарно-полицейский вой или в рекламе говорят «Почему бы и не?» что-нибудь, а также в красных лучах, я непроизвольно облизываю немеющие губы, то ли вновь и вновь скрывая своё маленькое причастие, то ли опять пытаясь отыскать на губах тот солоноватый железистый привкус чужого организма.

И еще — ножницы. Всем видом они манят поймать себя ими за язык и сжать два кольца, чтоб надолго разделить вдоль, сделать язык как у змеи, разрубив глянцеватый испод и арбузный верх, расхватить надвое этот хвост мягкого стекла, виляющий в пасти, отравленный корень, запертый во рту, и, сквозь слепящую колючую боль, глотать в себя питье, похожее по вкусу на жидкий теплый металл. «Почему бы и не попробовать?» — спрашиваю я себя, очарованный хищным силуэтом ножниц на столе. Реклама модного напитка пляшет за окнами красным блеском. Почему бы и не?