Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Ангелов не надо





Окно – хорошая вещь. Юля смотрела на этого парня уже не первый вечер, привычно (не)слушая про авторское право в Интернете. Московское солнце играло в полированных кладбищенских плитах. Их у Сергея было две: черная и белая. На одной — Антон Симоненко. Вера Хохотулина – на другой. Между двумя вечерними парами, пока сокурсники пили пиво под памятником и спорили, в какой после учебы податься клуб, она прошлась по бульвару, задержалась у его мемориала: симпатичная потенциальная заказчица.

– А вот у тебя на образцах имена, – спросила Юля, чтобы Сергей перестал наконец называть размеры, материал, цены на фотокерамику, кресты, цветники, – они чьи-то, каких-то мертвых, или выдуманные?

– Придуманные, конечно, — ответил Сергей, пока она смотрела в его озорные глаза и решала: врёт?

– А фото, портрет, лицо? — не унималась студентка.

Сергей хмыкнул, довольный тем, что разговор загибается куда-то в сторону от непосредственных ритуальных услуг и другой посмертной коммерции.

– Ну, с одной там фотографии, разница, что ли, есть откуда?

– А если по этой улице пойдут родственники этих лиц, каково им будет?

Сергей отшутился в том смысле, что Москва – город большой, да и доказать никого нельзя, имена-то новые.

– Менты не гоняют?

– Договорился. Раньше у метро стоял, подвинули. Платим каплю им.

Диалект? – подумала, прислушиваясь, Юля, про эту «каплю». Уверенный парень непривычно употреблял отдельные слова.

– Бабушке памятник, – ответила она о своих желаниях, – давно умерла.

– А что там сейчас?

– Из нержавейки.

– А где бабушка лежит?

Юля назвала подмосковную станцию. Сергей кивнул:

– Сделаем, доставим.

Пообсуждали, нужен ли рисунок, какие вообще бывают. С витражами целые склепы, но это, конечно, лишнее. Он предложил двух ангелов, скульптурных, по углам. Дороже, но это и круче будет. Показал руками размах крыльев. Она заторопилась на лекцию. «Жилищное» — самый муторный, говорят, экзамен. Половина курса пересдавала в том году. Сергей позвал её куда-то. Спросил, во сколько она заканчивает учиться. Их время совпадало.

Когда Юля вышла из институтских ворот, он сразу замахал ей издали. Это было просто и приятно, как и весь теплый майский вечер.

– Куда ты их? – спросила про Хохотулину-Симоненко, пока Сергей, показывая мускулы, ставил свои камни на железную «вокзальную» тележку.

– Здесь недалеко, берут мало за хранение.

Они вытолкали тележку с двумя, сложенными бутербродом, плитами, из клетчатого лифта. Сережа нажал звонок.

– А, Симоненко приехал? – обрадовался, распахнув дверь, парень в халате и с мокрыми волосами. – Проходите, у нас сегодня намечается скромное пати.

На стене в коридоре висело распятие и велосипед. «Намечается», впрочем, было не тем словом. Квартира уже наполнилась нетрезвыми и шумными людьми. Все знакомились с Юлей, но никто не спрашивал её имени. «Так себя, наверное, чувствует знаменитость на тусовках», — мысленно пошутила она. Популярнейшим словечком здешних разговоров было «адский». Употреблялось в любых значениях. Умный Саша, подливая ей, говорил: «Мне раньше нравились девушки типа: наивность-беззащитность-нежность, а теперь нравятся типа: интеллект-агрессия-самостоятельность». Юля ему ничего не смогла ответить про техноделику, и он пообещал дать «заценить». Торчок Фрэнк орал вдруг во всю дурь: «Эфтырнадцать!!!», — чем всех очень веселил. Фрэнк выдумал это слово и научился так его кричать в дурдоме, откладывая припадок. «Если слышали «эфтырнадцать», ко мне уже спешили со шприцами», — хвастал он.

Включили видео, какую-то эротику, но все запротестовали и поставили порно, назывался «Слюна», сразу появились ещё до титров, во весь экран, вздутые члены с выпуклыми венами. Кроме Юли было несколько девушек. Не таких, как она. Все в мужской одежде, с глазами, обведенными темнотой, и с синими губами утопленниц. Под Мэрлина Мэнсона, о котором Юля слышала только, что он «гнилушник», но расшифровать этого сама не могла. Ещё Фрэнк, местный клоун, регулярно выкрикивал что-то из рекламы, вроде «танки грязи не боятся!» или «жевать – не переживать!» Все смеялись, а если надоедало и «крикло» пытались «приткнуть», Фрэнк клялся: «Да в голове у меня эти бесенята живут и выскакивают сами, в дурдоме мне заплатили, чтобы иногда баннеры выпрыгивали, ну типа адский опыт такой по внедрению новых технологий рекламы будущего, а мне ихний вэлфер помогает жить, они помесячно платят, пока я соглашаюсь это в черепе слышать. Рот сам орёт. Баннер врубается прямо в черепе и ты его начинаешь озвучивать по-любому, не можешь против этого ничего».

– Если они тебе платят нормально, – спросил кто-то ироничный, пряча смех, — чего ты в своем ебатории работаешь до сих пор?

– В этом и дело, – не растерялся Фрэнк, – эксперимент длится, пока я сохраняю независимую платежеспособность, ещё где-то то есть работаю. Это ведь проверка такая: что ты купишь сам из того, о чем кукарекаешь. Я фальшивые справки беру в магазинах у знакомых торчков, что многое типа купил уже, вроде … «Квадратиш! Практиш! Гут!» — как бы в подтверждение взвизгнул и выпучился Фрэнк, картинно душа ладонями свою орущую шею. Юля поняла по лицам, что он всегда что-нибудь такое рассказывает.

«Слюна» (хорошее название – подумала она, сглотнув) оказалась гомосексуальной: фашистский офицер гнул на экране стэк, выкрикивая белиберду по-немецки (Юля знала этот язык), а пленный, в другой форме, сосал у него изо всех сил. «Из всех эротик в попу и в ротик» — пошутила одна из черных девочек, самая пухлая. Пленный, впрочем, попался приятно строптивый и в следующей сцене фашист злобно ёб его в зад, скинув черный китель и блистая мокрой спиной. «Жесткое удовольствие анальной любви», – сказал умный Саша как бы про себя. Яйца насильника болтались, словно елочные игрушки, только пепельные такие, мышиного цвета. Юле было интересно с этой точки смотреть, как кого-то имеют в задницу. «Слюна» и «рекламная болезнь» Фрэнка напомнили ей об Аркадии Ильиче.

А.И. трахал её в той же позе и в то же место, а чтобы у него по-настоящему стоял, заставлял Юлю повторять слова всех этих глупых песенок из телевизора, лицом её почти заталкивая в этот самый телевизор, орущий, пока она, заикаясь, выдыхала: «Ба-ба-наны-кокосы, апельсиновый ра-а-й, стоит только з-а-ахотеть, можно и звезды…» Сергею, как оно там ни сложится, Юля ни за что не скажет об этом «анальном удовольствии». Да и вообще никому.

В честь чего вечерина, она так и не поняла. Сергей тоже не был тут свой и, осторожно обнимая, посматривал на Юлю, как будто привел на шоу фриков. Он хранил здесь свои плиты и, значит, был частичным спонсором происходящего. Но алкоголь растворял незнакомство, и вот уже черные девочки предлагали Юле мерить браслет с черепами-каракатицами, спрашивали, удобно ли на плите и заводит ли это, а она отвечала, что она не жена Сергея.

Симоненко плюс Хохотулина устроились на кухне под столом друг на друге. Девочка в балахоне с вампиром, уходя, рассказывала в дверях, как ела соленого симулякра на острове в морском ресторане, советовала попробовать. Да, дорого, но раз в жизни-то можно. Вот за этим туда и стоит ехать, несмотря на цену. Её не слушали. Порнофильм развивался или уже пошел новый: двое затянутых в скрипучую резину существ неясного пола дрочили и ебли повешенного, перевязав достоинство трупа шнурком. Синий мертвый хуй стоял как туземный фрукт. Один резинозавр баловался с этим плодом, затуживая шнурок, а другой залезал висящему покойнику пальцами в анус. «Адский фильм», — сказал кто-то нетрезвый на полу, но не выключил (никто вообще не знал, где пульт), а спрятался глубже в спальник. «Окукливаться» в таких спальниках по двое или в одиночку и храпеть в любом углу тут было принято. Юля и Сергей пошли спать на кухню, где свободный диванчик. «Стареющая кровь», — перевела она с майки согнутого над унитазом. Двери в туалет не было.

– Знаешь, я подумала, не надо их, – уже на диванчике, устраиваясь в обнимку, сказала она.

–?

– Ну, ангелов на могиле, это как-то…глупо, пожалуй, выйдет, я от бабушки и не слышала про ангелов ни разу. Так что ангелов не надо.

– Ангелов не надо, – повторил он, целуя Юлю в пьяные губы и убедительно делая ладонями, словно поставил их на невидимое стекло. Они недолго целовались. Юля заснула первой. Ей снилось, что она – стая каких-то птиц. Голубей? Каждая птица это она, но не она вся. Или косяк рыб? «Приятно чувствовать плечом её подбородок» — думал Сергей. Он засыпал, точнее, тонул по частям куда-то сквозь диван, вниз, выныривал-просыпался, не чувствуя каленого привкуса в воздухе. Её крашеный волос попал между розеткой и вилкой переноски на полу и сгорал, кучерявясь, исчезая, двигал к ковру прихожей искру. В полудреме Сергею опять, а точнее, наконец, показалось черное сало.

Никто не знал, что видения эти, особенно если выпить, накрывали его много раз, как сериал. Автомат-кран. В каждом магазине такое есть: стеклянная кабинка, заваленная мягкими цветными игрушками, рычаг, твоя монета, хваталка трехпалая. Знай себе — тягай. В снящейся другой жизни-сериале Сергей ничем, кроме ловли игрушек, и не занимался. Объезжал магазины, везде их выигрывал, улов продавал потом у метро, представившись «напрямую со склада». Во сне это было выгодно и Сергей, наверное, жил на это. Собирался даже давать объявление в газету и сбывать малых сих оптом. Мерещились секреты мастерства, вроде: хватать надо по центру, с краю хуже берет, добыча должна лежать отдельно, иначе не зацепить, лучше легкую, небольшую, слабо несет. Остальное – ловкость. В том же многосерийном сне еще был некий невидимый проситель. «Черного сала мне надо!» — то клянчил, а то свирепел он Сереге в ухо. «Черного сала хочу!» или просто, отрывисто: «Дай черного сала!». И вот, в своей спящей голове войдя в новый магазин, Сергей находит в разноцветной куче за стеклом, среди пушистых собачек, козликов, покемонов, шитых плюшевых пчел и мышей, блестящий кусок абсолютно черного сала. Мягкий шмат холодной лавы. Жирный базальт в прозрачных каплях, невинно глядящих на всё. То именно, о чем просил незнамо кто в этом навязчивом сне. Сергей отпустил монету, взял рычаг, сжал сало тремя стальными пальцами и потянул к себе, не дыша.

Он проснулся от дыма на кухне, схватил плошку в раковине, хлестнул водой пламя, оно убавилось. Горела стена. Босой – током дало по ногам – упал назад затылком о плиту, не ту плиту, где сковородки, но о свою плиту, а точнее, о плиту Симоненко. Юля закашлялась и села, открыв глаза. Обнаружила реальность под громкий звук не разбивающегося стекла — упал со стола стакан. Не вдыхалось.

На похоронах одна черная девочка обвиняла другую, не пришедшую, пьяно картавя Юле в ухо: «На тагаканов, как выпьет, охотилась, с бгызгалкой ядовитой, вот и бгызнула в колонку газовую, где огонь, а оно и вспыхни, убежала бухая, с головой не дгужит она, вот где тагаканов могить надо, в голове у неё, я давно говогю её к нам не звать, сначала стена, потом пговодка…» Пьяную оттащили от Юли. Слякоть и мелкий дождь московской окраины ассоциировались у неё с рыбалкой. Рыжие стены прямоугольной могилы – запоминать их на всю жизнь или нет? – спрашивала Юля себя. Она ведь здесь действительно случайно. В милиции это труднее всего было объяснять. «Кем вы доводитесь покойному?» Родители Сергея почтительно поздоровались, выходя из церкви, хоть и не знали, кто она. Друзья из фирмы «Осень», где он работал, толковали между собой, какой памятник парню ставить. «Он ангелов любил, — вспомнил бородач, – это ж наш фирменный стиль».

– Нет, – непонятным голосом вмешалась Юля, – ангелов не надо.

Многие на неё обернулись.

Проф

– «Сволочь!» — пишет Ленин карандашом у Лассаля. Или просто восклицательный знак, – показывал мне профессор Тяфкин: толстые стекла, плавящие взгляд, всклокоченный седой ком на голове, клетчатая рубашка не всегда на те пуговицы, — или вот непонятое, черточка двадцать семь. Минус это или тире, я не знаю, и вряд ли кто выяснит.

– Созвонимся завтра насчет следующей встречи? – не очень вежливо остановил его я.

Иногда мне нравилась детская беспомощность в стариковских глазах, если с ним заговаривали о чем-то, кроме Ленина, точнее, о чем-нибудь, кроме пометок Ленина на чьих-то полях, которым Тяфкин посвятил себя. Проф походил на глубоководную рыбу: квадратномордую, квадратноглазую. Почти глух и в чем-то давно уверен.

«По велению божьей матери?» — карандашом спрашивает Ильич, зачеркивая особо благодушную строку в стенограмме доклада товарища Шляпникова.

Редакция, отправившая меня к Тяфкину, давно махнула на него рукой и поручила мне долгожданную арт-хронику. Ходил я к Профу не за этим.

– Настя, предложи журналисту чаю, – прокаркал ученый, не покидая кабинета, когда я закончил первую часть бесконечного, никому не нужного интервью.

«Высасывание из пальца лозунгов!» — разобрал профессор почти утонувшее в странице.

– В какой цвет мне выкрасить ногти? – спросила на кухне Настя и предъявила их. Десять матовых лепестков на загорелых пальцах ожидательно посмотрели на меня. Это была её первая фраза. Насколько смог непринужденно, я начал что-то отвечать о разных оттенках красного, в том числе о неизвестных в СССР. Слово «Проф» она произносила как «свекр» или «деверь», то есть данный богом родственник. Приехала поступать и действительно кем-то доводилась ему. В первый раз, впрочем, мне понравилось больше её платье, чем сама Настя с её вопросами. Я заходил еще и еще. Или просто звонил. Мы встречались неподалеку, у цирка. «Прикинута» (тоже её словечко) она была чаще в «этническом стиле»: смесь чего-то индейского с чем-то индийским. Первое платье оказалось случайностью.

«Негодяйского разряда эти товарищи», — вписал Ленин между немецких строк.

Был май девяносто первого. Мы ходили, пользуясь моим служебным положением, на всех этих авангардистов с дрожащими руками. Туда, где принято было сидеть на полу, даже если оставались места. Они только вчера вылезли из подполья и еще щурились с непривычки на яркий свет телекамер. Главный авангардист сшил себе пиджак из наждачной бумаги, когда двигал руками и вообще, если шевелился, извлекался из пиджака-наждака возмутительный нестерпимый звук. Читал сказку. Начало такое: «Жили-были глазной белок, автоматная очередь и золотые когти».

Целовались с Настей за полночь на асфальтовых ладонях столицы. В тени чьих-то памятников. За нею и её сладким жарким ртом никто здесь не следил. Проф занимался ленинскими пометками, жена Профа умерла пару лет назад. Целовались на кораблике, катаясь по Москве-воде и слушая джаз. На верхней палубе был ночной фестиваль: голландец целовался с валторной, француз с гигантским саксофоном, а я с Настей. Целовались в бывшей церкви на спектакле студенческого театра под финальную песню «Генералы не дают мне спать».

На бульваре, приняв по арбатской, в смысле купленной там, у бисерных друзей, таблетке, трогали деревья и говорили о них. Кора покрыта невидимыми прикосновениями ладоней: линиями жизней, отпечатками пальцев. Мы ничего не знаем о прикасавшихся, кроме того, что у них были ладони, пальцы, и они ими действовали. Всё остальное – пол, возраст, должность, цель визита – остается сочинять. У нас в газете начал рубрику хиромант, утверждал, что на коже сказано всё. Пока с ним соглашались только в криминальном отделе и то в смысле дактилоскопическом. Но кора поднимается вместе с ростом деревьев, и, значит, в трех-четырех-пяти метрах над нами дерево покрыто прикосновениями тех, кто, наверное, уже похоронен. Стволы обернуты линиями законченных жизней, отпечатками пальцев, которые никогда и никому не потребуются. Их с нами нет, их невидимые ладони выше нас, а их тела вполне могут в виде соков, токов, химических цепочек дойти сюда в земле и быть внутри этого зеленого пламени на ветках. Придет рубильщик и отнимет землю от дерева. К редакционному хироманту ходит сумасшедший: в какой-то книжке высмотрел схему ладони Наполеона, и началось, убедил себя, что его ладонь такая же, совпадают, якобы, все мини-бугорки, потом начал доставать этим других, требовать признания в качестве наследника, которому достались копии бонапартовых ладоней. Хотя остальным телом и не похож.

Серьезно глядя мне в глаза, Настя спросила:

– А ты проверял?

– Ладони?

– Да.

– Хочешь, сама сравнивай, я тебя с этим Наполеоном познакомлю, он к нам названивает по всем номерам с утра до вечера.

Настя привезла с собою серебряную медаль, но с первой фразы, с тех самых ногтей, решила, что будет глуповата, слишком часто говорила «хай класс!» и слишком много про «Роллинг стоунз». Ей казалось, так сексуальнее. А меня назначила в газетные умники. И в гиды по городу. К авангардистам я водил её именно потому, что умником как раз никогда не был и к газете притусовался по знакомству: общий «пушер» — продавец травы на Гоголях у меня и у редактора отдела культуры. Год назад получив аттестат, я собирался вроде бы на журфак, а пока считался в редакции «сыном полка». В школе не мог уяснить ни одной формулы, а если силился понять, сразу становилось фигово. Пробуя представить себе и почувствовать умножение, скажем, скорости на массу, деление силы на плотность, дробь из времени, объема и еще чего-то, не имеющего повседневных аналогов, я испытывал нехорошее паническое головокружение, накрывали безымянные эмоции, совершенно, по-моему, не известные сверстникам. Наверное, именно эти тщетные и опасные усилия лично проникнуться формулами и делали меня поклонником пресловутого «абсурда», роднили с так называемым «модернизмом».

«Скучнейшая схоластика и до дела не дойдет», — читал мне Тяфкин с видом жреца, шевелящего в кармане ключами от святынь. Это был единственный Ленин, нигде и никогда не опубликованный, доступный только в отчетах Профа.

«Может, в мавзолей сходим?» — сказал я как-то Насте у цирка вместо «здравствуй». Она послушно засмеялась. Ей казалось, я умно и вовремя шутил. Но мы, с обычной для влюбленных легкостью, умели меняться ролями, переворачивали игру. Если надоедал спектакль про московского умника и смазливую провинциалку, «хай класс» из Настиной речи надолго пропадал и она начинала рассуждать, а я называл её, обнимая, «мой черноглазый мозг». Ей нравилось такое имя. А мне нравились её мысли и глаза.

Долго кусали друг другу губы в булгаковском подъезде и, отдыхая, обсуждали дельфинов, кто их где видел и насколько близко. И какой у них неоправданно сложный, не поддающийся, язык, как у индейцев календарь.

– А если дельфины — это всего лишь переговорные устройства – спросила Настя – чьи-то?

Я рассматривал её ресницы и их тени на гипсовом в этом свете лице. Ждал продолжения. Эти тени на щеках, как вздыхающие жабры, и она сказала:

– Чьи угодно. Сами себе они не нужны. Обслуживают всех, кто в состоянии воспользоваться этой аристократической связью. Они ведь просто рыбу ловят, и всё. Зачем им такой язык?

– Вот сейчас, обсуждая дельфинов, ты спрашиваешь меня, что я думаю, а тебе не кажется, что мы тоже, запросто, только чьи-то переговорные устройства? Кто-то общается через нас и мы не можем знать, что значат для них наши слова, не мы же их выдумали. Мы ведь тоже, заметь, «просто ловим рыбу, и всё».

– И всё? – лукаво переспрашивала Настя, подставляя мне шею для поцелуя. — То есть моя жизнь, ты считаешь – задыхалась она, поворачиваясь в мягких оковах моих ладоней – не обязательна? Человек – это телефон? Тогда зачем ты ко мне…

Я не давал ей додумать и договорить. И уже потом, через пару минут, услышав мурлыканье двери и чьи-то шаги снизу, она отталкивалась и говорила мокрыми темными неприличными губами: «Телефоны целуются?»

Дома, выключив свет и включив «Кинг Кримсон», я думал: телефон, понявший, что он телефон, перестает работать, переходит из устройств в экспонаты, из нужных машин в многозначительные, но не обязательные предметы интерьера. И сам себе возражал, что может быть, телефон как раз становится улучшенной моделью, передает особо сложные сигналы, когда знает, что он – переговорное устройство, и сам с этим соглашается. Можно было на ощупь, без света, набрать номер Профа и говорить об этом с Настей. Или завтра. Но я не шевелился. Из магнитофона, с помощью гитары, специальное сообщение для меня передавал Роберт Фрипп. Я должен принять-записать, чтобы потом, перекодировав на другой, не гитарный, язык, передать неизвестно зачем и кому, исправно сработав. Назавтра я рассказывал Насте какие-то анекдоты. Потому что эти мысли слишком длинны, чтобы свободно целоваться.

В Мавзолей мы с ней так и не сходили. Но были рядом, в Алмазном фонде. Видели самородок в виде чёртика.

– Представляешь, кто-то мечтает иметь его копию, но никто за такое дело не возьмется. Даже по фото в каталоге, — вполголоса (экскурсовод тут тоже почти шептал) предположила Настя.

Я понимал, что сделать копию чёртика по фото не есть большая трудность. Размазанная рогатая капля с глумливой улыбкой. Геологическая случайность. Фокус природы. Но мне нравилась Настина мысль: то, чего никто не сделал, нельзя и скопировать. И я понятливо кивал. Мы держались за руки, отражались в витринах с платиновыми пайками, в аквариумах с бриллиантовой растительностью, и оба знали, что очень скоро будем трахаться.

Профу она говорила, что подала и поступает на биофак. Но ей, кажется, было всё равно куда и она совсем не готовилась. Один раз я спросил её об отце и услышал:

– А какого отца ты бы мне придумал?

– Шахматиста, – мгновенно и бессмысленно пожелал я.

– Знаменитого гроссмейстера?

– Да, но только чтобы его однажды дисквалифицировали за допинг. Играл под коксом, соображал мгновенно, не соображал даже, но ходил наобум и выигрывал к собственному восторгу. Полное отсутствие осознанной стратегии, многовариантного плана. Бессознательные шахматы. Импровизация мобилизованного коксом мозга, минующего анализ как излишнюю гоношню.

– Как же его засекли, в шахматах допинг ведь не проверяют?

– Решили проверить, только когда начал ногами под столом во время игры плясать. Не мог усидеть спокойно.

Настя смеялась. Её белые зубы могли бы сойти за начинающих и выигрывающих. А в глазах был противоположный блеск темных фигур.

Однажды мы решили погадать на сильно увеличенных фотокопиях в кабинете Профа. Каждому – его будущее. Проф пошел в поликлинику мерить давление. На зернистой, пушистой, сфотографированной бумаге сверкала проволока ленинских слов. Пачки глянцевых листов царили на столе, как модели небоскребов. Только что я, больше было некому, писал о планах застройки московского Сити на Красной Пресне. Никто не верил в эти планы, но их реклама была частью какой-то там «редакционной политики». «Пусть псы и свиньи буржуазии не плетутся за нами», — прочитала наугад Настя, звонко, по-пионерски. «Биофак отменяется», — истолковала она, закидывая джинсовые ноги на тяфкинский стол. «Революцию гложут черви», — разобрал я нервный автограф на странице какого-то расплывшегося текста с ятями и молча показал ей. Третий раз гадать не стали, чтоб не испортить этот зоопарк.

«Про Ленина» — был у нас с Настей термин. Так называлась модная песня, в которой много, слишком много, опасно много пафоса. Особенно «про Ленина» тем летом был хит «Теряя мою религию» американской группы R.А.M. Уж очень лезла из телевизора в душу. По первому коммерческому каналу эту «религию» крутили примерно раз в два часа.

– Рэм – это «барашек»? – осторожно интересовалась Настя.

Я сказал ей, что это сокращение. Переводится как «Фаза Активного Сна». Настиными глазами на меня посмотрело уважение пополам с недоверием. Еще «про Ленина» была тогда песня о не дающих спать генералах. Её пели на сцене наголо бритые люди в самодельных штанах. И многое у «Роллинг стоунз».

«Политика перетряхивания сверху». Зачеркнуто Ильичом. И чуть ниже: «Вековая пылища

Трахались мы, впрочем, всего один раз. Точнее, только одну ночь. Проф спал у себя, а мы с Настей мяли друг друга на полу, сбросив туда матрац. Беззвучно неистовствовал телевизор. В углу слышно дышал старый профессорский эрдель с безучастными глазами. Настя не захотела его выгонять. Я помню её изогнутым, белым в прозрачной столичной ночи музыкальным инструментом, который слышен только тебе, внутри тебя, только для тебя.

Кончив и откинувшись, я дышал громче эрделя. Что-то защекотало под коленкой: бисерина страстной испарины или просто туда сунулось ослепленное телевизором насекомое. Я пальцами вытер там («локоть ноги» это бы называлось, если бы мы ходили чреслами вверх, как на бахтинском карнавале) и тут же подумал: никогда теперь не узнаю, что там такое было. Тайна услужливо получается из всего, уничтоженного не глядя. Мысли о никак не названном. Сколько есть безымянных запахов. Или я не знаю названий? Или названия есть в каком-нибудь другом, иностранном языке? Чем сейчас пахнет Настя, ну, то есть, мы с ней? Наш секс? Я закрыл глаза и вдохнул.

Жареный ландыш. Так должен пахнуть ландыш, если его, во множестве, жарить, как курицу, на сковороде, в собственном соку. Возможно, тут при чем-то настины духи. Кажется, я сказал что-то из этого вслух и открыл глаза. Настя лежала счастливо оглушенная, самой себе улыбалась и не шептала больше: «Разбудишь Профа!» В этом году белые букетики впервые продавали повсюду: в переходах метро, на перронах электричек. Купить их все и бросить на сковороды. В телевизоре какой-то концерт. Камера крутанулась над веселой несовершеннолетней толпой. Получился хоровод. Ожерелье смеющихся черепов, трясущихся на шее танцующего индийского бога. Из тех лубочных, «этнических», божеств, что неплохо бы выглядели в зоопарке, где-нибудь между слоном и осьминогом. Проф не умел обходиться с пультом телевизора. Однажды я видел его в этой комнате, он пытался что-то смотреть, ему нужна была иерихонская громкость и он позвал для этого Настю. Возможно, новый телевизор появился вместе с ней, – подумал я тогда, но тут же прогнал эту лишнюю мысль.

На том самом месте, где меня недавно щекотало, внутри коленки у неё был светлый шрам: буква «Т» в кавычках хирургических стежков. Я хотел спросить, как это случилось, но, заметив мой интерес, Настя вдруг разбросала ноги и уверенно сказала: «Думаю, нам не стоит долго отдыхать». Я исследовал её пальцами внутри, как будто трогаю глазной белок. Мы вдвоем были автоматная очередь. Незримые золотые когти торопились под кожей по клавиатуре нервов. Я собирался спросить что-то ещё, но она взяла меня там, как берут трубку звонящего телефона, и деловито вставила в себя. Благодаря редакционной заботе у меня уже многое было и до неё, но такой вот деревянной эрекции… Ландыш на сковородках брызгал собственной слюной, влажно корчился и спирально сворачивался. Дождавшись перерыва, эрдель подошел и дружески лизнул её сырую подмышку. Она засмеялась и отвернулась. В одну из этих минут, ночью, за стеной, умер Проф.

Утром я тихо поспешил к первому метро. Она перезвонила в редакцию днём. «Приходи на похороны». Я не пришел. Мы вообще больше не виделись.

«Смоет, как навоз», — последнее, что я слышал от Тяфкина. Так обещал Ленин поперек чьих-то тезисов.

В редакции я попросил кинокритика Боброва, соседа по столу, если неизвестный женский голос, меня не звать, а домашнего номера Настя не знала. Закуривая, фильмовед часто повторял: «Ещё 12 тысяч сигарет и смерть». Ему недавно приснились эти слова и он сделал их заставкой на своем новеньком компьютере. Газета наша срочно меняла тяжелые и грозные машинки на эти беззвучные экраны с кнопками. На почве вещего сна у Боброва развился настоящий невроз. Он письменно подсчитывал, сколько уже выкурил. Жевал какую-то сладкую дрянь, чтобы бросить.

Через пару недель Настя перестала звонить, и Бобров перестал подмигивать мне, прижимая плечом трубку к уху и бубня туда: «Нет-нет-нет, не знаем, когда будет он». И еще он перестал наконец считать «проигранные» сигареты. Сны забываются. Наступил август. Половина журналистов подалась к морю, вслед за жарой.

То первое, случайное, темно-лиловое её платье настолько ничего не скрывало, что даже, наоборот, казалось вином, налитым внутрь тела, как в бокал. Впрочем, внутри её мягких покоев и было налито то красное, что давало ей цвет, приливало румянцем, откатывало бледностью. И когда я вспоминал о крови, замкнутой в мягком теплом стекле плоти, у меня покалывало язык и золотые когти вновь трогали меня под кожей. Сексуально взволнованный телефон. Дельфин, забывший о службе.

Любовь к её шепоту, глазам, словечкам, позам, теплу, духам, телефонным звонкам и наивным каракулям — ерунда, только тень, всего лишь маскировка. Любовь к темному фонтану, непрерывно бьющему в лабиринте молодой плоти, любовь к тяжелому букету жарко дышащих органов — гораздо сильнее. Она была город, в который я мечтал уехать. Город эластичных улиц, пугливых колодцев, соленых озер, запутанных подводных садов, влажных мозаик мягкой смальты, пестрых орнаментов страстного и вкусного пульса под моими губами. Любить её организм получалось сильней, безудержнее, голоднее, чем «её саму». Все Настины мысли-слова, которые я запомнил, мне нравились именно как жизнедеятельность безупречного организма. Я благодарен профессору Тяфкину, позвонившему нам в редакцию, за эту свою способность любить чье-то тело сильнее собственного. Чувство не из входивших тогда в моду фильмов Залмана Кинга, но из еще не снятого сериала «Икс файлс».

Много позже, спасибо Интернету, я узнал, что её отец был главою областного КГБ где-то за Уралом. В августе того года, при всем параде и наградах, он прыгнул с грандиозного советского моста в великую русскую реку и больше его не видели. Хиромант не смог предсказать нам падения тиражей и сокращения штата. В квартире Тяфкина теперь магазин «Ремонт без хлопот» и окно его кабинета стало прозрачной дверью. Авангардисты вышли из моды, поуезжали или покрестились. Бисерные друзья играют на гитарах по клубам, верстают чужие книги, торгуют стремными майками. Бобров ведёт на радио шоу о гастрономических капризах известных людей. Настя живёт совсем в другой стране. Я пишу этот рассказ с неточным названием. Деревья на бульваре изменились меньше всех. Они меня переживут.

Date: 2015-05-18; view: 403; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.005 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию