Москва – Рига

Товарищ Елькин ездил с экологами высаживать элитные дубы на «опустошенных Системой» пространствах. Я читал на лекциях по старославянскому впервые нормально изданного Маркузе. Голованов увлекся символическим смыслом всяких солнцестояний и равноденствий. А вместе мы ходили портить технику на трассу «Москва—Рига», которую только строили мимо нашего посёлка, вырубая липовые рощи и вывертывая из земли высоченные сосны. Строительство дороги и моста никто не охранял. В отчужденном обществе по окончании работ инструменты перестают быть собственностью работника и он оставляет их, где бросил. А выставлять специальную «охрану», для которой инструменты становятся «своими» до утра, тогда еще не научились. Три молодых человека выкручивали рычаги, уносили с собой ключи и электроды, рубили удобным топориком провода, сожгли однажды конвейер, подававший бетон на насыпь, выдавливали на свежем асфальте агрессивные оккультные знаки, но это мало тормозило строительство. Синхронно, в Британии, нарастало в том году «антидорожное движение», в акциях которого участвовали тысячи, те же идеи-тактика-возраст, потом это опишет романист-сквоттер Тони Уайт в «Трави Трассу», но мы об этом ничего не знали. Голованов предложил привлечь к нашей герилье кого-то ещё, дорога ведь никому не нравилась, но я не поддержал. Капиталистам, возводившим дачные дворцы на другом берегу водохранилища, где, прогуливая алгебру, я так недавно ловил ратанов, наплевать. А у местных жителей слишком высокий уровень заебанности, обеспеченный этими самыми капиталистами. Ну, или такими же. Народ протестовал пассивно, вываливая неизвестно когда, мы ни разу этого не видели, хотя любили шляться ночью, в строительный карьер весь собравшийся дома хлам. А наша задача: придать этому бессознательному «мусорному» протесту форму осмысленного сопротивления.

Идея баррикады родилась прямо на месте. Был, если верить Голованову, какой-то астрологически важный день. Дорога ещё не действовала в полную силу, по ней ездили кому нужно только до Красногорска и с утра она пустовала. Мы пришли сюда по росе, насвистывая, спустились на дно карьера и стали весело таскать с обочин на проезжую в одно место. Прикатили несколько распиленных мертвых сосен, старых шин, мятых жестяных бочек. Елькин выбирал что потяжелее — двери от машин, трубы. Голованов предпочитал предметы с ручечками, чтоб сподручней нести, – расплющенные кастрюли, ведра, санки. Мне нравилось раскоряченное — ржавые качели, гнилой забор, дырявые двери и косые рамы, горелые крышки столов, — оно сразу придает баррикаде заметность и создает объем. «Цветков, у меня сейчас в голове бульбашит!», — делился счастливый Елькин. Словечко это он подхватил ещё в Одессе, у тамошних деклассированных. Особенно Елькину нравилось одевать ржавые бочки на сосновые пни, создавая «тумбы».

Двадцать минут радостной игры и трасса перекрыта экстравагантной стеной, высотой в рост человека. Пока мы, сидя на асфальте, обсуждали, поджигать её или нет, послышался шум первого утреннего автомобиля. Минута на то, чтобы взнестись по песчаному склону и залечь наверху, в ореховых кустах. Это оказался красный «жигуленок», он сбрасывал скорость и всем своим видом выражал вопрос. Остановился. Вышел, чавкнув дверцей, пузатый лысоватый мужик в светлой рубашке. Не видно было, есть ли у него там, в машине, семья, но «отец семейства» — первое, что приходило в голову. Он опасливо прошелся туда-сюда вдоль баррикады, подержал себя за бока, почесал в голове и вернулся в машину. «Жигуленок» развернулся и укатил под наше тихое «ураааа!». Появился грузовик и ещё пара машин. Кто-то разворачивался, не выходя. Водила в кожанке и тренировочном костюме брезгливо покачал ногой сосновый пень, пнул жестянку, смешно наскочил на «тумбу», не рассчитав её тяжелины.

Скоро у баррикады собралась уже изрядная пробка. Водители о чем-то живо переговаривались, размахивая руками. Им нужно было ехать. Особенно грузовым. Человек пять начали растаскивать баррикаду. Остальные просто смотрели или только делали вид, что помогают. Я впервые видел, как разбирают. Наша красавица исчезала на глазах. Напрасно мы ждали милицию, строителей. Не только мы можем самоорганизоваться, но и они – этого никто не учел. Диалектика состояла в том, что внешне противодействуя нам, они учились самоорганизации и ощущали сейчас коллективную силу. «Jedermann», — выразился сквозь зубы полиглот Голованов. Вообще-то мы не верили в существование «обычных людей», считая этот образ навязанным, прилепленным им сверху, как штрих-код, для удобства работорговли и механического контроля над жизнью, но употребляли немецкий термин, если кто-то вдруг добровольно вел себя в сугубом соответствии со своим штрих-кодом.

Наблюдая за их трудом из наших незаметных кустов, мы лежали на земле и делились версиями, в каких долях смешивается сахар с селитрой, чтобы получилась дымовая бомба. Не обязательно, впрочем, дымовая. Вполне взрослая бомба делается из пороха и заткнутого обрезка трубы или аэрозольного спрея. Я уж молчу про самодельный нитроглицерин, доступно описанный у Жюля Верна. Мы собирались уйти в подполье и стать первой в России группой, практикующей пропаганду действием, догадывайтесь сами, что это значит. «Никакое оружие критики никогда не заменит критики оружием», — эта фраза завораживала своей непримиримостью. Вдохновлял опыт недавно начавших мутить в Мексике сапатистов. Выбиралось название поэффектнее. Обсуждалось, кто сделает нам правдоподобные документы — пока были только поддельные проездные — и как безопаснее связываться с журналистами. Вместо подполья у нас началась лимоновская газета и партия.

Баррикаду раздвинули к краям трассы, захлопали дверцы и сквозь неё поехали машины. Селитру с сахаром надо смешивать – шесть к четырем.