Новый год. Новый год отцу нравился. Хотя бы потому, что не нужно было «стоять в оцеплении»

Новый год отцу нравился. Хотя бы потому, что не нужно было «стоять в оцеплении». Похоже было, что Новый год нравится вообще всем без исключения, потому как он нравился и матери, и другим женам офицеров, и Шаповалу, и красноармейцам, уж не говоря о малышне, которая была от Нового года в полном восторге.

Из подсобного хозяйства красноармейцы привезли такую елку, что малышня во дворе, когда елку стали вынимать из грузовика, чтобы внести на третий этаж, гулко, не сговариваясь, десятками малышатских глоток сдавленно ахнула. И все остались стоять с открытыми ртами. Шаповал гордо и независимо спрыгнул последним и в ответ на одобрительные вскрики жен офицеров и подобострастные заглядывания в глаза снизу вверх малышни солидно признал, что да, в этот раз елка, «кажется, ничего себе», «н-да, елка, кажется, что надо», «дерево срублено отменное». Малышня, основываясь на сведениях, полученных от родителей, утверждала, что неделю старшина блуждал по лесу, пока нашел «подходящее дерево». Неделю — не соответствовало истине, ибо старшину не видели во дворе каких-нибудь два дня кряду, и то было неизвестно, блуждал ли он эти два дня в лесу или был на другом боевом задании. Однако факт, елка была не хуже, чем на Советской площади, у главного универмага, а «иждивенцы», побывавшие на площади Тевелева, — там обычно стояла самая большая елка города, — утверждали, что «наша» пушистее тевелевской.

«Нашу», увы, пришлось обрезать, ибо, хотя потолок третьего этажа висел высоко вверху, конструктивистский, елка была на пару метров выше. Малышня предлагала устанавливающему елку Шаповалу пробить лучше дыру в потолке, так, чтобы верхушка елки красиво торчала из пола на четвертом, но старшина сказал, что он «не имеет такой власти, чтобы испортить государственное здание».

Игрушек было мало, и были они, по нынешним стандартам, убоги. Шары ценились чрезвычайно, как и стеклянные игрушки вообще. Большинство игрушек изготовлялось из крашеной ваты, обтянутой закрахмаленной тканью, или из штампованного картона. Те, которые из штампованного картона, были вынужденно плоскими. Штампованные игрушки обычно представляли зверей: медведей, лис, зайцев, слонов. Животный мир был разбавлен небольшим количеством балерин или клоунов. Картон был выкрашен в серебристую или золотую краску. Поверх серебристой губы и уши зверей были как бы политы клюквенным жидким соком, а глаза — жидкими чернилами. От шей, словно веревки повешенных, отходили петли. Петли набрасывали на елкины иголки или, если игрушка, тяжелая, — на мелкие ветви. От елки, едва ее внесли в теплое помещение и она согрелась, стал исходить всеподавляющий, перекрывающий даже запах из общей кухни, елочный кисловатый аромат. Шаповал стоял на раскладной лестнице, и малышня подавала ему из ящиков игрушки. Игрушки были еще прошлогодние, и только подкупили в этом году немного шаров и гирлянд. На зачищенной верхушке красовалась уже красная звезда, составленная из лампочек, от нее замаскированные в ветках провода разносили по елке другие еще лампочки, обвиваясь вокруг ствола, провода бежали вниз к спрятанному в вате трансформатору и реле. Лампочки и реле в те годы нельзя было купить запросто в магазине, но лейтенант Савенко подпаял множество лампочек для карманного фонаря к проводам и сам кропотливо выкрасил их в разные цвета. Внес свой вклад в украшение жизни коллектива.

За день до Нового года сержант Махитарьян сделал лейтенантскому сыну подарок — притащил ему личную, первую в жизни елку. Она не была такой большой, как коридорная, но, однако, была достаточно большой, даже мать не могла с пола достать до ее верхушки. На елке висела уже одна-единственная игрушка, серебристый красноухий картонный заяц. «Нельзя без игрушки дарить», — сказал Махитарьян и, сняв шапку, пригладил черный чубчик. И он ушел служить дальше. «Повезет женщине, которая выйдет за него замуж, — сказала мать сыну. — Какой хороший парень…»

Эдик пошел на четвертый этаж и объявил о том, что у него есть «своя елка», Ирке и Вальке Захаровым. Старшие дети скептически заулыбались. Когда он предложил им спуститься и убедиться самим, Ирка пошла с ним, Валька же остался клеить из бумаги коробку, может быть, он готовил подарок родителям. Елка произвела на Ирку впечатление. «Давайте тогда гулять у вас», — сказала Ирка. «Конечно, — сказал он, — давайте. Только лампочек нет и игрушек нет…» — «Можно покрасить грецкие орехи, — сказала Ирка. — Мы красили в прошлом году. У нас есть и орехи, и золотая краска».

Мама Рая сказала, что можно повесить на елку мандарины. Что она долго стояла в очереди и купила целых три килограмма мандарин. Под шкурку продевается иголка с ниткой, и потом нитка завязывается — и мандарин готов к елке. «Я это делала, когда была маленькая, — сказала мама и вздохнула. — Только сегодня этого делать не следует, сделаем завтра. Если повесить их сегодня, мандарины успеют засохнуть».

Валька Захаров спустился, отложив коробку, и нашел елку очень привлекательной. Он был вынужден признать, что елка привлекательная. Валька был старше большинства ребят и соблюдал дистанцию между собою и малышней. Однако признав елку и дав согласие участвовать, он сразу же (хотя и не будучи сыном радиотехника) дал дельный совет. «Половину орехов можно не красить, но обернуть станиолью, если дядя Веня даст нам негодный конденсатор. И в станиоль же можно обернуть конфеты. У нас есть целая коробка шоколадных конфет, но они голые, без оберток. — И, отвечая на неодобрительный взгляд сестры, любовь Ирки к конфетам была известна, добавил: — Все равно их же есть, дура. Но в обертках и красивее, и интереснее. А больше тебя все равно никто не съест…»

Тридцать первое декабря выдалось снежным. Еще с кровати он увидел падающие не спеша, как пух из подушек, на город снежинки. Он вскочил и надел шаровары (они назывались «лыжные», хотя лыж у него не было), валенки с калошами, шубку и шапочку. На Свердлова, куда ребенок вскоре вышел с отцом отыскать или купить кусок дерева для крестовины, акации оказались стоящими по колено в снегу. Сквер, зажатый трамвайными линиями, набрался уже снегу до уровня проволочного забора. Однако, как всегда, до рассвета вставшие дворники успели расчистить дорожки для пешеходов. Им пришлось быстро отказаться от идеи найти кусок дерева под таким толстым одеялом. Отец, оглянувшись по сторонам, оторвал плохо держащуюся доску от забора на Свердлова. «Этого делать нельзя, — сказал он сыну, — но лежачих досок не найти. Снег. Вообще-то запасливый солдат всегда должен иметь НЗ, неприкосновенный запас».

Вернувшись в дом, они обнаружили, что он уже проснулся и полон красивых запахов. По-видимому, «иждивенцы» приберегли на последний день года самые исключительные и редкие пищевые припасы и теперь готовили из них праздничные завтраки. «Надо же, наши уже готовят вовсю», — заметил отец. Из кухни, когда они проходили мимо, на них пахнуло крепким жаром и выплеснулся ровный, как из пчелиного улья, гул голосов. «Большую печку догадались на праздник затопить, — сказал отец одобрительно, — оттого и жар» У коридорной елки несколько малышонков, кое-как одетых, репетировали, неумелые, «В лесу родилась елочка…». Это были совсем маленькие, зеленые малышонки, и то был их первый вертикальный Новый год… Не останавливаясь, мужчины прошли с доской в свою комнату. Елка стояла у кровати в нише окна, прислонившись боком. Так она провела ночь, и он во сне слышал ее лесной запах.

Отец и сын отряхнули одежды от снега. Отец снял шинель и китель, остался в нижней рубашке и стал пилить доску пилой. Доска лежала на табурете, на один ее конец отец поставил колено в галифе. Из-под пилы на сапог отца падали обильно сырые опилки, такие, какими посыпают пол в продовольственном магазине на Красноармейской. Закончив с пилением, отец извлек дрель и выбрал самое большое по диаметру сверло. «Эх, жаль, сверл по дереву у меня нет, — сказал отец, — только по металлу. Сделаем и этим, но дольше будет». — «Сделаем и этим», — согласился сын.

Высверлив отверстие (кусочек доски вывалился сам), они затем расширили его напильником. Напильника по дереву у отца опять-таки не было, но нашелся напильник с достаточно крупными заусенцами, «драчевый». Опилок на полу еще прибавилось, и запахли они сильнее, ибо им пришлось опилить сучок, заплывший янтарной древесной смолой. Покончив с отверстием, отец туго свинтил два куска крестовины шурупами. «Вот, — сказал он, глядя на крестовину, — теперь мы можем поставить нашу красавицу».

— Ну как, работники, дела, — сказала мать, войдя. — Помочь?

— Мы уже все сделали. — С ножом в руке (он зачищал елкин ствол от коры, дабы ствол вошел в отверстие) отец выпрямился…

— Что хотите на завтрак? — спросила мать. — Есть выбор: манная каша с маслом или яичница…

— А можно и то и другое? — Отец был веселый, заметил сын. В этот Новый год он остался с ними, прошлый он провел в поезде, служил службу в командировке.

— Ради праздника можно и то, и другое, — сказала мать. — Разрешите выполнять приказание?

— Разрешаю, — сказал отец. Мать ушла на кухню.

Ко времени наступления темноты он устал. Целый день Валька с Иркой, он, Ленька и Настя Кузякина заворачивали орехи, красили, приделывали нитки к мандаринам, развешивали игрушки на ветки. Нельзя сказать, что это была неприятная работа, очень даже приятная и возбуждающая, но когда он, получив от матери всю имеющуюся в наличии вату, залез под елку, чтобы укладывать ее на крестовину, — вата должна была символизировать снег, — он почувствовал, что устал. Он полежал некоторое время, положив щеку на вату, и, может быть, даже заснул бы, если бы Валька не потянул его за ногу. «Эдь, — сказал Валька, — оставь немного на снежинки. Мы их по веткам разбросаем, будет очень красиво». Он нащипал с крестовины снега для снежинок и выполз из-под елки.

Они уже были уверены, что елка останется без освещения, у папы Вениамина не было достаточно лампочек для карманного фонаря, дабы соорудить им хотя бы маленькую гирлянду, подобную той, что он сделал для коллективной елки, но вдруг к матери спустилась тетя Катя, похвалила елку и, узнав, что нет лампочек, сказала: «Ладно уж, я вас выручу, так и быть. Я вам дам свечки. Настоящие елочные, в подсвечниках. Я их от своих башибузуков спрятала, чтоб дом не сожгли… Только, Рая, ты уж за ними смотри, пожалуйста. Свечки — дело серьезное, не уследишь чуть, и елка моментально займется огнем…»

«Ничего не случится, Катя, — сказала мать. — Мы их без пяти двенадцать зажжем и где-нибудь в час ночи задуем…»

Они доделали елку, даже нарезали из станиоли и нанизали на веревочки две серебряные гирлянды и разбрелись по дому «переодеться». Переодевшись или нет, все вскоре собрались в коридоре у большой елки, и оказалось, что еще куча времени, целых два часа до полуночи. Нужно было занять время. Взрослые, те были совершенно не собраны еще. Из комнат в кухню носились женщины в наброшенных поверх завитых в крепкие бигуди косынках. Несколько офицеров стояли у перил лестницы со стаканами в руках, полуодетые, в галифе и подтяжках, чокались и смеялись. Хлопали двери. И вдруг раздался крик.

Оказывается, тетя Катя стояла с мамой и женой начфина Евгенией Андреевной у входа на кухню (она еще так и не ушла к себе на четвертый этаж за свечами для елки) и, увидев дочку капитана Солдатенко Евку, та пробегала уже в бог знает какой раз мимо с тяжелым утюгом из кухни, остановила ее: «Эй, Ева, что ты все бегаешь, отца с матерью выглаживаешь, а я неглаженая стою». — «Давайте, теть Катя, что вам погладить?» Серьезная, Евка остановилась. «Да вот платье на заднице мятое». — Тетя Катя отставила зад, показывая, где у нее измято платье.

Услужливая Евка исполнительно приложила к большому заду тети Кати утюг. Тут-то тетя Катя и закричала от боли.

Вообще-то тетя Катя сама была виновата. Все знали, что семнадцатилетняя Евка девушка трудолюбивая и серьезная, однако думает медленно и тяжело. До нее не дошло, что утюг, только что снятый с плиты, горяч, а платье тети Кати растянуто не на гладильной доске, но на пышной живой плоти.

Ожог оказался несерьезным, жена капитана Солдатенко утащила Евку, грозясь снять с нее штаны и выпороть здоровую дуру ремнем, офицеры у лестницы покатывались от хохота, пробежал по коридору, отряхивая на ходу снег, взволнованный, в шинели и шапке, Агибенин, он искал начальника штаба… «Айда, ребята, кататься с горы!» — предложил Ленька, которому надоело ожидание. И, прихватив пальто, Ленька побежал по коридору к лестнице. «Эдик, оденься!» — крикнула мама. Он торопливо, боясь отстать от Леньки, натянул шубейку…

Снаружи так себе и шел снег, и было потому светло. Сооружать во дворе ледяные горы строго воспрещалось, но отступившие во время летнего наступления на них красноармейцев развалины обнажили природный наклон почвы, почти холм, с которым так и не решили, как поступить. Срывать его или использовать в хозяйстве? Нерешенный, он уже в ноябре с помощью дождей и мороза покрылся коркою льда, и с ледяного языка этого дети с удовольствием катились, доскальзывая к самому жилищу лошадей, с хрустом ударяясь санками о его ограду. Если строить гору было запрещено, то скатываться с уже готовой запрещено не было.

Санки были все самодельные, из бросового дерева. Никаких алюминиевых легкостей промышленность еще не производила. Плоскости санок асов сгорокатания были обиты жестяной полоской (полоску добывали, срывая ее с ящиков у продовольственного магазина). У лошадей имелись свои сани: очень большие, но тоже самодельные — продукт плотничьей фантазии некоего сибиряка-сержанта, уже отслужившего свой срок. На те сани возможно было усадить всех малышат двора, и могучее сооружение не прогибалось даже. Однако всякий раз, когда возникала необходимость соединить сани и лошадей, появлялась проблема. Сибиряк предусмотрел в конструкции такое количество веревок, узлов и прочих хомутов, что, когда изобретатель отбыл в свою Сибирь, никто уже не мог расшифровать его заветов, касающихся процесса запряжения. Запрягали как придется, и потому сани функционировали нечасто. В любом случае три четверти года они проводили в стоячем положении, у стены конюшни… так что с ними было больше хлопот, чем толку от них, с этими санями…

Оказалось, что в спешке никто не захватил санок. Потому первые несколько съездов им пришлось совершить на подсобных предметах, обнаруженных во дворе. На ящике, на крыле «опеля», забракованном Шаповалом и еще не вынесенном куда следует, на двух дощечках и без подсобных предметов, присев на корточки, обняв для устойчивости колени руками, и просто на попе, лишь подтянув под нее пальто. Спуск, хотя и не крутой, сопровождался визгами восторга. Прислушавшись, можно было услышать эхо со стороны другого двора, через развалины. Может, там тоже катались с горы. Или это развалины отразили детский визг и вернули?.. Ленька сказал, что нет, горы в его дворе не построили, да и если бы гора была, тамошняя малышня слишком труслива, дабы должным образом использовать гору…

Странно было находиться в столь поздний час во дворе. Только Леньку мама-официантка не обременяла регламентированным часом «отбоя», и он похвалялся, что порой, как взрослый, не спит до полуночи. Нормально малыш обязан был в девять часов, хочешь не хочешь, забираться в постель.

Потому вся малышня без исключения, даже самые сонные сони, мечтала не спать до полуночи. Эдик никогда еще не испытывал, что такое не спать до полуночи. Он пытался фантазировать на тему этой самой полуночи. Ему казалось, что в этот час суток должны происходить (пока малышата спят) именно самые интересные события, их жадные взрослые сберегают только для себя. Может быть (его всегда интересовала проблема прохода сквозь стены, так же, как и проблема летания), ты нажмешь на стену, а в ней аккуратненько открывается дверь. А за дверью… там очень тепло и живут волшебники и чудесные животные невиданной красы. Искаженную, возможно, кто-то рассказал малышне историю о рождении Христа, потому от полуночи Нового года ждали появления волшебников в шелках и масках (волхвы?) и животных. Но не злых и голодных, как в цирке, но красивых и исполненных величия. Там… Эдик прикидывал, кто может оказаться за дверью. Обязательно лев с долгой гривой (он позволяет садиться на себя малышонку-красноармейцу), чудесный бык со множеством светлых глаз… Но не черный, как на сельскохозяйственной выставке, но снежно-белый…

Флигель Шаповала светился тусклым огнем сквозь замерзшие пятнами стекла. Из трубы над флигелем, держась ближе к стене, шел дым. Хорошо пахло от флигеля… Вышел, привлеченный, должно быть, особенно сильным взрывом взвизгов, на крыльцо Шаповал. Не в сапогах, но в толстых носках, надетых поверх трубочек галифе. Без полушубка, но в шапке. «К елке пора бежать, — сказал Шаповал. — Пятнадцать минут осталось до полуночи. Новый год прозеваете».

Так как ни один малышонок не хотел «прозевать» Новый год, они, приводя себя на ходу в порядок, отряхиваясь от снега, устремились к подъезду. Эдику уже некоторое время хотелось в туалет «по-большому», но, не желая отрываться от малышатской компании, он медлил родить, и только старшина напомнил ему о времени. Следовало торопиться. Он закарабкался по крутым ступеням, обгоняя приятелей. «Ты куда так чешешь?» — спросил, карабкаясь рядом, Ленька. «Мне в туалет давно пора», — сообщил он другу. «По-маленькому или по-большому?» — «По-большому», — признался он, стесняясь. «Что же ты раньше терпел?» — заметил Ленька. И то верно, подумал он, что же я раньше терпел, ведь чувствовал, что хочу.

На рысях вместе с верным Ленькой он пробежал мимо коридорной елки, мимо пробежавшего в кухню в красных штанах и сапогах, но еще без бороды и блузы лейтенанта Агибенина. Все знали, что в полночь он выйдет к малышне в виде Деда Мороза, дабы раздать им подарки. От имени дивизии.

В их комнате было темно, лишь горело несколько свечей на его елке и, прижавшись друг к другу, танцевали мужчины и женщины. Офицеры и их подруги. Шипел трофейный диск «Встретились мы в баре ресторана» — модное танго. То, что взрослые зажгли свечи без него на его елке, ему не понравилось, но у него существовала куда более насущная и срочная проблема, чтобы начать обижаться на взрослых… Не могло быть и речи о том, чтобы в их присутствии выдвинуть из-под кровати горшок и усесться на него. Еще год назад он, может быть, так бы и сделал…

Они выскочили из комнаты в коридор: «Давай ко взрослым?» — предложил Ленька. То, что друг не покидает его в трудную минуту жизни, было ему приятно, но в Ленькином присутствии он, однако, страдал от позывов желудка сильнее, чем если бы был без него. Часть усилий уходила у него, чтобы удерживать лицо в более или менее нормальном, неискривленном состоянии. Кака, кажется, скопилась у выхода из организма и отчаянно толкалась, желая выйти. Бегом пересекая коридор, у елки уже играла на аккордеоне Снегурочка, они рванули к общему туалету. «Кто Снегурка-то? Не Идка Иван Федоровича?» — спросил Ленька на ходу, запыхавшись. Приятель не ответил ему, ему было, естественно, не до загадки Снегурочки. Во взрослом туалете обе двери были закрыты, и за ними, слышно было, кто-то плескался. Занято! Маленький человека в беде и страдающий вместе с ним приятель нервно забегали у дверей.

«Эдик! — закричала мама Рая, выйдя из-за елки и постепенно увеличиваясь в размерах. — Где вы бегали с Леней? Я вас ищу, пошли скорее!» Мама Рая выглядела сногсшибательно. Она зачесала волосы волной на одну сторону, встала на каблуки и надела новый костюмчик. Она сшила его сама, «перелицевав», то есть перевернув для этого на другую сторону, два отцовских кителя. Получился оригинальный, узкий в талии и широкий в плечах «а-ля Дина Дурбин или Марика Рокк» костюмчик. Куплеты, включающие имена этих американских актрис, распевали офицеры и их жены. В куплетах шла речь о Чарли Чаплине.

На палубе матросы

Курили папиросы,

А бедный Чаплин Чарли

Окурки подбирал…

Подбирая окурки, голодранец, однако, мечтал о том, что женой у него, у бедного, будет

Сама звезда экрана,

Волшебница Моргана.

Пожалуй, Дина Дурбин

Или Марика Рокк…

Увеличившись полностью, Дурбин/Рокк сделалась мамой и протянула сыну руку. «Я какать очень хочу», — сообщил он, отбросив условности. Было уже не до условности. Кака толкалась в двери, уже грубо напирая. Личико страдальца сморщилось.

«Ох, Господи, угораздило же тебя. Уже ведь без пяти Новый год…» Подтверждая слова матери, в одной из комнат включили мощный радиоприемник и, откашлявшись, старый голос начал читать текст. «Ворошилов уже поздравляет!» — ахнула мать и забила кулаками в двери туалетов: «Эй, ребенок обкакается!» Сквозь двери донеслось невразумительное бурчание, но дверей не открыли.

«Не могу больше…» — прошептал ребенок. И, стоя на одной ноге, оплел ее другой, может быть, желая таким образом крепко запереть свое кака.

«Бежим на четвертый!» — воскликнула мать, ухватила его за руку и потащила ребенка к лестнице. Верный Ленька метнулся за ними.

На лестнице он и обкакался. И расплакался от стыда. Единственным утешением служило то обстоятельство, что на нем все еще были надеты «лыжные» штаны, а не праздничный костюмчик. И то, что он обкакался в «лыжных» штанах, было менее заметно со стороны, и костюмчик не пришлось испортить. Когда, влетев в комнату тети Кати, мать стащила с него «лыжные» штаны и, налив в таз воды, стала обмывать опозорившегося ребенка (она так и говорила: «Что же ты так опозорился, Эдик!»), то из всех радиоприемников всех двух этажей (офицер обязан был иметь радиоприемник) забили празднично куранты Спасской башни, оповещая жителей Советского Союза о наступлении Нового года. «Бом!.. Бом!..» Двенадцать раз.

Остаток празднования он провел, заползши глубоко под елку. В темноте танцевали взрослые, ибо решено было «танцевать у нас», а «выпивать и закусывать — у вас». Он лежал лицом вверх и видел над собой перепутавшиеся ветки елки, золотые орехи, конфеты и мандарины. Свечи догорали, однако догорали хорошо, грустно и ароматно. Один раз на него свалилась остывшая по пути, но еще теплая восковая капля. «Кап!» — на щеку. Хорошо видимый, грустно висел над ним махитарьянский подарок-заяц, и он думал, что заяц — это он сам, одинокий, с красными ушами. Почему кто-то перевесил зайца, повесил его ближе к полу? Согнувшись к малорослой Снегурочке, Агибенин протангировал мимо и неловко задел дед-морозовской штаниной ветку. Заяц заколыхался, подрагивая. «Я как этот заяц», — подумал он, протянул руку, осторожно снял зайца и, прижав его к груди, заплакал. Совсем тихо. В первый раз в жизни ему было жалко себя.