Тигро-максимы

Есть фотография, где Эдик, Ленька и мальчик, имени его не сохранило время, стоят у афиши, на которой лохматый пыльный лев тяжело перемахивает сквозь пылающее огнем кольцо. Стенд с афишей Харьковского государственного цирка много лет помещался у подножия того самого необитаемого сквера, где скучивалась малышня для набегов на несчастные трамваи. Сквер, имевший форму утюга, нес афишу на заднице, на седалище. Эдик на фотографии стоит в круглой шапке, Ленька тоже в меховой шапке, но у Ленькиной шапки невозможно длинные уши. Ленька на шапку выше Эдика. В цирк он ходил с Ленькой и с мамой, а потом только с Ленькой, когда мать убедилась, что дитя трудового народа — существо предприимчивое и надежное, наглое и заботливое. На кой черт Ленька возился с ним, малышонком, ему до сих пор непонятно, неужели ему было интересно с только что просыпающимся к жизни лейтенантским сыном, ведь он был не только на два года старше физически, но, пожалуй, еще на пару-тройку лет более развит. Мать приводила Леньку к офицерским детям, но вовсе не следила за тем, сидит ли он во дворе, и не обязывала его сидеть. Гаврош этот харьковский, Ленька, таскался где хотел, как взрослый. Бывают, следует сказать, такие дети, как бы уже рожденные с отцовским комплексом, вечно опекающие младших, солидные, разбитные и самостоятельные. У Гавроша — Леньки не было младших братьев или сестер, потому он вытирал Эдику нос, завязывал только что отболевшему под шапкой сбившийся платок, катал его, выпросив у дворника своего, соседнего двора, в тачке (за этот подвиг он, впрочем, получил нагоняй и от мамы Раи, и от своей матери. Тачка была угольная, и шубка лейтенантского сына, когда он скатился с тачки, довольный после катания, впитала угольную пыль так прочно, что маме Рае пришлось стирать ее).

В цирк они ходили по меньшей мере раз в неделю. Во-первых, цирк — серое непострадавшее здание с бетонным куполом — был всего лишь в сотне метров от афиши цирка, на той стороне улицы Свердлова. Во-вторых было куда более важно, чем во-первых. Директор Харьковского цирка был приятелем лейтенанта Савенко. Сын лейтенанта, мама и друг сына были в цирке желанными гостями. Их знали, да не только контролерши, но даже униформисты.

Он навсегда запомнил цирк как «вонючий». Это оттого, что сидел в цирке он всегда в первом ряду партера, на лучших местах, по блату, и все запахи зверей и человеческого обильного пота цирковых артистов были рядом. К тому же нос маленького человека расположен на метр ближе к земле и опилкам, чем нос большого. Звери пахли ужасно. Особенно едко пахли хищники, мясоеды — львы и тигры. Эпоха была голодная, не самая, получается, лучшая для мясоедящих зверей, если человек, офицер, и тот считал мясное блюдо праздничным. Что ели звери, остается загадкой, может быть, каких-нибудь умерших от эпидемий коров, но в результате хищники все были худые и очень злые. С худым и злым, голодным хищником работать трудно: его не усладишь куском мяса, сахар же они, кажется, не любили, потому звери все время рычали, подтягивали зады к передним лапам, готовились к прыжку на дрессировщика, обнажали клыки, шипели… Арена с дикими зверьми, разумеется, была оцеплена металлическими решетками с прутьями хорошей толщины, однако глядеть на раздраженных львиц с явственно видным набором ребер было страшновато. Даже Ленька нервно ерзал на сиденье кровавого бархата. Дрессировщик, разряженный и темнобородый, выходил с обязательным револьвером в кобуре, а со стороны зрителя к прутьям прижимались в тревоге с полдюжины молодцов-ассистентов с длинными стальными копьями. Дабы в случае, если зверь накинется на дрессировщика так, что тот не успеет выстрелить, вколоть пику в агрессора. Напряжение царило на арене, звери отказывались работать, бледнел до трупности дрессировщик, взмокали от страха и напряжения широкие спины мускулистых ассистентов, писал вдруг, выражая свое презрение к мучающему его роду человеческому, рослый медведь…

Писали звери едко и много, когда потом, в конце представления униформисты спешно сгребали с арены опилки, они были сплошь мокрыми. Вцепившись друг в друга или в маму Раю, Эдик и Ленька неотрывно следили за каждым движением лапы и каждым оскалом. Знаменитый Дуров (какой уже по счету из семьи Дуровых, большой вопрос) всех разочаровывал. Принесший на арены гуманный способ общения со зверьми, он не пользовался успехом у зрителя. Сомнамбулически задумчивые звери его плохо рычали и несерьезно скалились. В фаворе были злодеи-молодчики с итальянскими и венгерскими фамилиями, практиковавшие интенсивное физическое подчинение зверей, свистевшие бичами, коловшие пикой отказавшегося прыгать в огонь тигра. Поединок «человек — зверь» интересовал толпу. Харьковский зритель желал от дрессировщика подвигов матадора или гладиатора, а не гладкого исполнения. С восторгом рассказывали о представлениях, в которых тигр «откусил руку дрессировщику» или «сломал шесть ребер». Однако Эдику и Леньке не пришлось побывать на тех блистательных представлениях. В их присутствии случались смешные скорее случаи. Однажды хулиганистый старый, весь потрескавшийся слон, его проводили по кругу арены, чтобы он здоровался со зрителями, вылил, лукавый, ведро воды из хобота на ни в чем не повинную бабушку, сидевшую в первом ряду, приведшую внучку в цирк. Эдику тоже пришлось получить однажды из хобота слона кубометр дурно пахнущего теплого воздуха. Мать объясняла крепкие запахи тем, что «звери много работают и их плохо содержат». Отдельно от матери, сидя на пригревающем весеннем солнышке, приятели обсудили звериную жизнь и сошлись на том, что зверям следует убежать. «Если бы меня мамка так содержала, я бы давно убежал, — сказал Ленька. — Но она, в общем, справедливая, моя мамка, иногда только даст затрещину, — Ленька улыбнулся задумчиво. — Тебя твои, я так понимаю, еще не лупят».

«Не, не лупят», — согласился Эдик и поскреб стену дома, у которого они сидели, ногтем. Скорлупка штукатурки отвалилась от стены. То, что не было разрушено бомбежкой немцев, было старое и валилось само.

«Может, и никогда не будут, — сказал Ленька. — Они у тебя что надо, не нервные. У меня мамка нервная, потому что одна. Но она не очень нервная и не каждый день. Есть куда хуже родители. А от затрещин я научился уворачиваться…» Там был один тигр, который, они были оба согласны, их гипнотизировал. Чего он хотел от Леньки с Эдиком? Может, он хотел, чтобы они его выпустили, помогли сбежать? А может, он хотел съесть их, наесться наконец до отвала двумя малышатами, хотя бы перед тем, как быть застреленным, ибо зверей за убийство наказывали, как и человеков, расстрелом. Сидя на своей тумбе, этот тигр глядел на малышат, не мигая, обнаженными зелеными зрачками такой силы и яркости, что ничто живое на планете не могло быть с ними сравнимо. Этим зрачкам нельзя было подобрать пары в живом мире, только свежая новая лампа, «глазок» радиоприемника, подходила в пары глазам тигра. Но лампа-то из мира техники, а тигр из мира джунглей.

Возникал вопрос: может быть, этот тигр на тумбе не тигр? В любом случае, дети под его взглядом чувствовали себя нехорошо. Глаза львов, львиц и других тигров их, однако, не беспокоили.

С клоунов сваливались штаны, а под ними были смешные трусы, из глаз клоунов брызгала вода, на руках клоуны ходили лучше, чем на ногах. Фокусники всегда выбирали в жертвы Леньку и никогда Эдика, это у Леньки в карманах обнаруживались пропавшие колоды карт, часы или бумажники сидевших в другом конце цирка граждан.

Осетинские джигиты в папахах с кинжалами и патронташами (лейтенантский сын еще не знал, что в жилах его течет и их кровь) вытворяли со своими лошадьми трюки не хуже, чем Вася и его Буян в популярном фильме тех лет, этаком сентиментальном советском вестерне. (Автор забыл его название, а напомнить некому. А… вот, вспомнил: «Смелые люди»! Немцы конфискуют у Васи Буяна и везут его в вагоне, Вася отцепляет вагон и освобождает любимую лошадь. В другом эпизоде Вася на лошади обгоняет поезд. Короче, детям было на что посмотреть. Немцы в фильме были глупые и злые, а русские хорошие, добрые и сильные.) Осетины делали сальто на спине скачущих лошадей, повисали под брюхом, прячась от невидимых пуль, под жаркие аплодисменты цирка. Однако даже самый дохлый и маленький малышонок знал, что кавалерийские полки расформированы и отошли в прошлое. Танк — это да, и авиация. В кавалерию дети поиграли некоторое время после того, как прошел опять по экранам Харькова пожилой фильм «Чапаев». Трое малышат в лошадях, один красноармеец-малышонок с вожжами и один пулеметчик, носились тачанки по двору штаба. «Тра-тат-тат-та!» — кричали пулеметчики, поводя деревянными дулами. «Тра-тат-та-та-та!» Однако уже через неделю малышата вернулись к «харлеям» с коляской, модерное средство проведения небольших военных операций было и более удобным для малышни, каждая движущаяся огневая точка требовала участия не пяти, но всего лишь двух человек. Однако вопреки исторической правде малышня устанавливала на «харлеи» пулеметы Максима, очень уж прославленным было название. И если «харлеи» реальный (можно было в этом убедиться, выйдя со двора и завернув за угол на Красноармейскую) все же был американским мотоциклом, поставленным в войну по ленд-лизу (никто не знал, что это такое, но все так и говорили: «по ленд-лизу»), то уж «Максим», ни один малышонок даже не задавался этим вопросом, конечно же, был русским пулеметом! Если бы пришел во двор дядя, собрал малышню и прочел им лекцию об американском мальчике из штата Мэн, по имени Хирам Максим, первым изобретением его была мышеловка, потом он занимался электричеством, как папа Вениамин, и, наконец, в восьмидесятых годах прошлого века изобрел (в Париже) новый вид автоматического оружия, малышня бы не поверила и продолжала бы считать Максима русским. Единственная русскость этого хорошего оружия состояла в том, что Россия действительно предпочитала пулемет Максима и была его особенно ревностной покупательницей. Историки утверждают, что половина японцев, убитых в русско-японской войне, была убита с помощью маленького пулемета этого, а не из больших орудий. Во вторую мировую Союз Советских воевал уже с помощью своего отечественного оружия, изобретенного Дегтяревым, Стечкиным и другими специалистами. Малышня, отстав от жизни на одну войну, стреляла из воображаемых «Максимов» (кусков дерева), а уже жила знаменитая модель автомата Калашникова сорок седьмого года. И ей суждена была слава не меньшая, чем «Максиму». Прошло уже сорок лет, а интернациональная слава эта не угасла, но разгорается.

Отец прятал свой пистолет «ТТ» в кобуре всего лишь в «шифоньер». Собственно, простой платяной шкаф этот не заслуживал пышного французского названия, бог весть каким способом зацепившегося и оставшегося в русском языке. Прятал он «ТТ» от сына не потому, что боялся, что тот употребит его в криминальных целях, но дабы малышонок-сын случайно не убился. Позднее сын заметил, что отец обладает не одним, а двумя «ТТ», в то время как один уходил с отцом, плотно застегнутый в кобуру, другой оставался дома, лежал под чистыми простынями на полке шифоньера. Но ему еще не приходило тогда в голову воспользоваться «ТТ» в личных целях.

Не меньше чем раз в неделю лейтенант разбирал пистолет и смазывал. Обычно эта операция производилась вечером: отец усаживался за стол, придвигал к себе близко настольную лампу, клал неиспользованный портяночный кусок фланели под лампу и разбирал «ТТ», часть за частью. Кисточкой протирал малодоступные уголки. Масленкой с носиком он достигал в узкие прорези, роняя, где нужно, каплю масла. Сын сидел обычно напротив и, положив подбородок на стол, глядел, не моргая, на обряд. Пахло крепко индустриальным чистым маслом. Мама Рая читала за тем же столом книгу и время от времени взглядывала на руки отца. С хорошо остриженными ногтями (у отца был дорогой швейцарский ножик с четырнадцатью инструментами, в том числе и для ногтей), с хорошо обнаженными белыми лунками, ухоженные отцовские длинные музыкальные пальцы управлялись с деталями пистолета ловко и с видимым удовольствием. Ласка и нежность к черной машинке, может быть, большая, чем к грифу гитары, видна была мальчику в руках папки. Лицо же его уходило в полумрак над лампой и было плохо видно. «Слишком много масла — плохо», — говорил отец, обращаясь ни к кому, но, может быть, к сыну, имея в виду «ТТ», и подбирал уголком фланели излишек масла — фланель благородно всасывала излишек. «Плохой офицер, — продолжал отец, — не чистящий личное оружие, однажды может поплатиться за это жизнью», — словно читал лекцию курсантам военного училища, а не пятилетний сын сидел напротив. «Ну ладно в мирное время, как сейчас, — отец с крепким хрустом вгонял одну деталь в другую, — а на фронте, если оружие вдруг отказывается стрелять, заклинивает, — верная смерть. Враг перед тобой, ты выхватил пистолет, клац, клац, а пистолет твой заклинило…»

Эдик с ужасом представил себя с заклинившим пистолетом перед врагом.

— Личное оружие должно быть всегда безукоризненно вычищенным, а содержаться должно в сухом и чистом месте, — заключал лейтенант. — Понял?

— Да, пап…

— Нельзя так говорить «да», это по-граждански. Нужно отвечать: «Так точно, понял, товарищ лейтенант». Забыл уже все, чему я тебя учил. Ну-ка проверим, что ты должен сказать, если хочешь задать вопрос старшему по званию?..

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?..

— Разрешаю, рядовой, — отец расхохотался. — Молодец, запомнил. Объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело.

— Слушаюсь! Разрешите идти? — сын стоял перед отцом навытяжку.

— Тут ты уже напутал, — сказал отец. — За благодарность полагается поблагодарить, «слушаюсь» тут ни к чему. Можно сказать: «Рад стараться. Служу Советскому Союзу!»