Глава 24. Для тех, чья юность пришлась уже на девяностые и более поздние годы, я сделаю сейчас небольшое пояснение

Для тех, чья юность пришлась уже на девяностые и более поздние годы, я сделаю сейчас небольшое пояснение. В коммунистические времена в столице работало не так уж много театров и каждый коллектив имел свою направленность. «Таганка» считалась оппозиционной, правда, и на ее сцене появлялись иногда «марксистские» спектакли вроде «Десяти дней, которые потрясли мир», но даже эти постановки попахивали диссидентством. Малый театр специализировался на пьесах А.Н. Островского, туда ходили полюбоваться на великого Ильинского, а в «Ленкоме» некогда поставили и вовсе невиданный спектакль: первый отечественный мюзикл «Юнона и Авось» с неподражаемым Караченцовым в главной роли.

Но в СССР жило огромное количество людей, рабочих, служащих, студентов, которые хотели играть на сцене, не имея профессионального образования. И вот для них существовали народные, так сказать, самодеятельные коллективы, дававшие спектакли для коллег и родственников. Подчас в подобных кружках вырастали удивительные актеры и режиссеры. Студенческий театр МГУ подарил нам целую плеяду талантливых лицедеев, а в балетной студии при автозаводе «ЗИЛ» танцевали такие примы, что приехавший в Москву всемирно известный балетмейстер Морис Бежар захотел поставить с ними спектакль.

Самодеятельными артистами на предприятиях гордились, выше их по статусу были лишь местные спортсмены, если им удавалось победить в соревнованиях. По всей стране устраивались смотры народных театров, вручались дипломы и медали лауреатам. Было лишь одно «но», сильно портившее жизнь подобным звездам: их не принимали во Всероссийское театральное общество, не пускали в Центральный дом актера или Дом кино, и вообще, сотрудники «настоящих» театров выказывали по отношению к «народникам» легкое презрение, смешанное со снисходительностью. Девушка, числившаяся ткачихой и великолепно игравшая в местном театре заглавные роли – Офелию в «Гамлете», Машу в «Трех сестрах» и Сюзанну в «Женитьбе Фигаро», была намного ниже по статусу, чем скромная статистка из не очень популярного государственного театра, выходившая на сцену один раз в сезон с подносом в руке и фразой «Кушать подано». Первая, «народница», не имела возможности просиживать со своими коллегами в культовом здании напротив «Детского мира»[5], вторая, профессиональная актриса, проводила там сутки напролет, рассуждая о своем месте в искусстве. Ей-богу, это было несправедливо и порождало массу эмоций: зависть, злость, обиду и ревность у одних, снобизм, наглость, нахальство и беспардонность у других. Впрочем, иногда кое-кто менялся ролями. Я очень хорошо был знаком с положением вещей, потому что жил около Николетты. Стоило послушать, с каким презрением, наморщив хорошенький носик, маменька цедила сквозь фарфоровые зубки:

– Право, не стоит делать из великого искусства проходной двор. Если Нюра швея, ее дело орудовать иголкой, а не пытаться изображать из себя Сару Бернар.

Николетта никогда не исполняла главные роли, она была актрисой так называемого второго плана, а они более нетерпимы к себе подобным, чем те, кто взобрался на вершину. Это как на шоссе: пафосный внедорожник спокойно пропустит вас при повороте, а побитая «шестерка» времен «Очакова и покоренья Крыма» ни за что не уступит своих позиций. Но ведь таких, как Николетта, на государственных сценах было подавляющее большинство. Зная закулисные интриги и некие болевые точки актрис самодеятельности, я очень хорошо понимал, как следует построить беседу с Любой.

Нора оказалась права, никто не собирался чинить мне на территории дома отдыха никаких препятствий.

Лишь охранник у ворот вяло спросил:

– Вы куда?

– В гости, – спокойно ответил я, – к Любови Работкиной.

– Машину на площадке оставьте, – по-прежнему равнодушно сказал секьюрити.

– Непременно, – пообещал я. – Подскажите, где третий корпус?

– По дорожке, в конец, – махнул рукой мужик и потерял ко мне всякий интерес.

Я поставил машину впритык к забору и медленно пошел по выщербленным камушкам, вдыхая терпкий аромат опавших листьев.

Дом отдыха находится в десяти минутах езды от Московской кольцевой дороги, но воздух тут совершенно не похож на столичный. А еще над голыми березами видно небо, которое совершенно не замечают бегущие с опущенными головами жители безобразно огромного мегаполиса, и вокруг стоит замечательная тишина…

– А он тогда ей заявил, – пронзил воздух чей-то резкий, словно звук пилы-болгарки, голос, – можешь катиться прочь! Вон! Нет, только представьте! Она столько лет с ним прожила, и что? И что?

– Кхм, кхм, – прозвучало в ответ.

– Вот, – подхватила «пила», – и я о том же! Мерзавец!

Я вздрогнул и тут же понял, откуда исходит пронзительный звук: стою около небольшого домика, на углу которого черной краской косо намалевана цифра «3», одно из окон распахнуто, внутри здания самозабвенно сплетничают невидимые мне дамы.

– …но ей все равно пришлось уйти! Без драгоценностей и денег, – торжествовала «пила», – почти голой! Такой, какой в Москву явилась, в лаптях!

Я преодолел три ступеньки, толкнул дверь и очутился в довольно уютном холле, освещенном торшерами. Справа виднелась стойка, за ней в кресле восседала очень полная женщина, одетая в теплую трикотажную кофту цвета больной мыши. Лицом к дежурной, спиной ко мне стояла худенькая девушка в спортивном костюме, это из ее тщедушного тельца вырывался пронзительный голос:

– …вот удар! Она так рыдала, но…

Я приблизился к рецепшен и кашлянул:

– Простите, если помешал.

– Ничего, ничего, – с явным облегчением откликнулась «мышь», – что вы хотите?

– Ищу госпожу Работкину.

– Любовь Сергеевну? – по непонятной причине впала в эйфорическое состояние дежурная.

– Именно так.

– Она перед вами!

Я посмотрел на обладательницу тембра пилы-болгарки. Сейчас, когда она повернулась ко мне, стало понятно, что прелестница перешагнула пенсионный порог.

– Вы Любовь Сергеевна?

– И что?

– Разрешите поговорить с вами?

– Да-да, – мигом запричитала «мышь», – ступайте, поболтайте спокойненько.

Было ясно, что дежурная жаждет отделаться от Работкиной.

– Я не могу пустить в номер незнакомого мужчину, – кокетливо прищурилась Любовь Сергеевна, – во-первых, это крайне неприлично, а во-вторых, мало ли что взбредет вам в голову!

Я чуть было не воскликнул: «Совершенно не страдаю геронтофилией», но вовремя сдержался и, вспомнив про светское воспитание, галантно отозвался:

– Очень хорошо вас понимаю, красивая женщина должна соблюдать осторожность. Может, присядем в холле? Вон там, в креслах? Я безобидный человек, кабинетный ученый, Иван Павлович Подушкин, работаю над докторской диссертацией.

Любовь Сергеевна закатила слишком сильно намазанные глаза:

– Ах, за мной ухаживал академик! Великий! Он делал… тсс! Секрет! Но вам скажу! Атомную бомбу! Как же его звали… А! Да! Саня! Исаак Гольдфедер. Фамилия, если ее перевести на русский язык, обозначает «золотое перо». И правда, Саня хорошо писал, но ему все же было далеко до Гарика Реутова, тот! О! Невероятно! Гениальные пьесы! Вы, конечно, знакомы с произведениями Гарика! К нам ходила вся Москва, народ штурмом брал зал, мест всегда не хватало! Кое-кто, правда, уверял, что зритель бежит на Зойку глядеть, на эротическую сцену. Но ведь это неправда! Играла всего в одной пьесе, и она только чуть юбочку поднимала, более чем целомудренно, хотя чем Зойке было брать? Моего таланта она не имела!

– Простите, – попытался я вклиниться, – вы сейчас упомянули Зою Вяземскую?

– Ну Вяземской-то она стала, обманув Андрея, – радостно воскликнула Люба, – а он умер!

– Андрей? – насторожился я.

– Ну что с ним, не знаю, – отмахнулась Люба, – совсем маловразумительный человек! Теперь я в курсе, найти более приятного Зоя не могла, время бежало, пришлось хватать первого попавшегося на дороге. Вот я вышла замуж за совсем иного человека, столбового дворянина, ах, подобное тогда скрывалось! Но как спрятать гены и воспитание? А потом Иван умер, и все стало ненужным. Но продержался он очень долго, просто два века протянул! Да, а еще говорят, что грешников наказывают. Иван и в аду начальником небось стал. Непотопляемый! Никогда и никем! Хотя Ирины боялся, очень! И Вики тоже! Вот уж кто…

– Молодой человек! – крикнула толстуха с рецепшен. – Извините, пожалуйста, не откроете бутылку? Сил нет пробку отвернуть.

– Ох уж эта баба, – недовольно скривилась Люба. – Стоит мне с кем разговор завести, тут же вмешивается! С другой стороны, что взять с простонародья! Идите, оторвите крышку и приходите ко мне в номер, вот дверь, слева, хорошо? Жду!

Сохраняя на лице вежливую улыбку, я приблизился к администраторше, та мигом протянула пластиковую емкость и заговорщицки прошептала:

– Все открыто.

– Зачем же звали меня?

– Хочу предупредить: Люба страшный человек.

– Да?

– Ужасный! – закатила глаза дежурная. – Ее тут все боятся. Как вцепится в человека, схватит за рукав и давай болтать, остановить невозможно. С ней в столовой никто из гостей садиться не хочет, кое-кто к директору жаловаться ходил. Да людей понять можно, приехали отдыхать, а тут старуха-репей, не отцепится никак. Но, с другой стороны, что наш Леонид Григорьевич поделать может? Любку сюда дочь поселила, небось решила от маменьки избавиться, деньги за Работкину исправно вносят, и болтать ей не запретишь, вот директор и велел нам ее на себя взять. Вы не поверите, она точно вампир, лично у меня после общения с Любой всегда истерика начинается. Я это к чему говорю: Работкина новеньких любит, прямо налипает на них. Вы бы сейчас удрапали, а то мигрень заработаете. Не в моих интересах, кстати, вам подобный совет давать – только уйдете, она опять меня терзать начнет.

– Уважаемый, – прокричала Люба, – сколько можно бутылку открывать, а? Эти бабы на рецепшен! Язык без привязи, лучше б руками работали! У меня, кстати, в ванной полотенце не поменяли!

– Спасибо за предупреждение, – шепнул я покрасневшей от негодования администраторше и пошел в комнату к Работкиной.

Конечно, безудержный болтун – сильное испытание для собеседника, но мне сейчас личностные особенности Любы только на руку.

– Идем ко мне в номер, – велела Работкина, – а то покоя не жди!

Я просидел с бывшей актрисой несколько часов, старательно направляя разговор в нужное русло. Если отбросить в сторону кучу ненужных подробностей и деталей вроде описания презентов, которые дарили Любе ее поклонники, то ситуация выглядела так.

Театр «Рекорд» существовал при заводе. Люба попала на производство случайно, она мечтала стать актрисой, поступала в разные учебные заведения, но дальше первого тура нигде не прошла. И тогда сосед по коммунальной квартире, тихий Николай Семенович, предложил вчерашней школьнице:

– Давай ко мне в народный театр «Рекорд», наберешься опыта и прорвешься потом в институт.

– Надо рабочей становиться? – испугалась Люба.

– Нет, конечно, – усмехнулся режиссер. – Директор очень самодеятельным коллективом гордится, мы на всех конкурсах побеждаем, даже на международных. Вот на днях из Софии диплом привезли. Тебя оформят, ну, допустим, кладовщицей, станешь получать вполне приличный оклад, премии и служить в театре. У нас все актеры так «работают». Ясно?

Люба согласилась и оказалась в «Рекорде». Ей сразу стало ясно, что в труппе профессионалы, кое-кто имеет даже специальное образование. Ставили классику, брались за Чехова, Шекспира, Мольера и Бомарше. Общительная, веселая Любочка мигом обзавелась друзьями, в частности, она сблизилась с Зоей, девушкой-москвичкой, студенткой одного из вузов столицы.

Люба понимала, что Зоя стоит на более высокой социальной ступеньке. Во-первых, у нее была собственная, хорошо обставленная квартира, да еще не однокомнатная, вещь крайне редкая в СССР, где большинство населения практически не имело отдельного жилья. Те, кому посчастливилось избежать коммуналки, жили сначала с родителями, а после их смерти делили комнаты со своими подросшими детьми. Зоя же жировала одна на немалом количестве метров. На завистливый возглас пришедшей в первый раз в гости Любы «Ну и хоромы!» она спокойно ответила:

– От родителей мне достались. Кооператив. Я сирота, папа с мамой умерли.

Наверное, следовало пожалеть Зою, оставшуюся в столь раннем возрасте без родных, но в душе Любы не было никаких чувств, кроме банальной зависти, не мешавшей, впрочем, их дружбе.

Через некоторое время Люба поняла: рачительные мама и папа оставили дочке не только великолепную квартиру, но и толстую сберкнижку. Зоя не козыряла деньгами, жила как все, но по некоторым признакам Работкина сообразила: Зоечка совсем не нуждается, более того, у нее в холодильнике частенько появлялись совершенно недоступные для простого советского человека изыски типа осетрины, икры и тоненьких батончиков нежно-розовой докторской колбасы из так называемого спеццеха.

– Где берешь вкуснотищу? – не выдержала однажды Люба.

– Коллеги покойных родителей не забывают, – потупилась Зоя, – вот, подбрасывают на сиротство.

– Кем же твои мама с папой работали? – спросила Работкина.

Зоя округлила глаза, потом, перейдя на шепот, пробормотала:

– Сама точно не знаю! В какой-то военной организации, очень большой… ну… ясно?

– Ага, – кивнула Люба, сразу сообразившая, о чем идет речь.

Ну кто еще мог обладать роскошной фатерой в кооперативе и отличным пайком? Ясное дело, сотрудники Комитета госбезопасности, конечно, они все гады, душат народ, но своих в беде не бросают.