В его воспоминаниях и переписке

Отто фон Бисмарк родился 2 апреля 1815 г. в отцовском имении Книпхофе в Восточной Померании. Еще во времена прадеда Отто семейство Бисмарков имело среди соседей репутацию одного из наиболее знатных, но совершенно невыносимых в силу заносчивости, строптивости и властности. А вот дед будущего «железного канцлера» разительно отличался от своей родни и передал своим четырем сыновьям тягу к бездеятельному спокойствию и полное отсутствие какого бы то ни было честолюбия. И неудивительно, что отец Отто, Фердинанд фон Бисмарк, уже после первой же кампании, двадцати трех лет от роду, оставил военную службу, поселился в Книпхофе и уже не покидал имения ни в дни битвы под Йеной, ни во время Освободительных войн. Мать Отто происходила из бюргерского рода Менкенов. В противоположность своему мужу она обладала расчетливостью, энергичностью и пылким честолюбием, унаследованным ею от отца, имевшего репутацию реформатора и завзятого «либерала». Бисмарк впоследствии отмечал, что сердцем и характером пошел скорее в отца, а вот от матери унаследовал беспокойное стремление к власти и острый ум.

О своем детстве Отто фон Бисмарк всегда вспоминал с явной горечью. Очень рано мальчик почувствовал противника в лице своей собственной матери и вплоть до старости винил ее в безразличии к воспитанию детей. Позднее от писал: «Я не получил настоящего воспитания… Моя мать любила выезжать в свет и не слишком о нас заботилась… В семье обычно чередуются поколения: за поротым следует не поротое, по крайней мере в нашей семье это было так. Я принадлежал к поротому поколению»[14]. В раннем возрасте он был отчужден от родительского дома и уже никогда не мог чувствовать себя там своим. Годы жизни, с семи до семнадцати лет, проведенные Бисмарком в интернате Пламана, а позднее в гимназии «Серого монастыря», он называл каторгой.

Бисмарк рос юношей с неровным, строптивым и упрямым характером. В эти годы он был фактически предоставлен самому себе. Добродушный и беспечный отец никак не влиял на воспитание сына. А то, что исходило от матери, в глазах сына выглядело злом. «Впечатления, воспринятые мною в детстве, – вспоминал он в мемуарах, – мало способствовали тому, чтобы во мне развились черты, свойственные юнкеру… Воспринятые мною с молоком матери взгляды были скорее либеральными, нежели реакционными»[15]. Да и частичка «фон» перед фамилией изрядно мешала Отто чувствовать себя непринужденно в обществе сверстников и преподавателей. В гимназии он столкнулся с неприязненным отношением со стороны некоторых учителей, в котором проявлялось взаимное отчуждение образованной части немецкого бюргерства и дворянства. Впрочем, как писал впоследствии Бисмарк, «эта агрессивная тенденция… ни разу не вызывала с моей стороны каких-либо ответных действий»[16]. Свою спокойную реакцию он объяснял отсутствием каких-либо сословных предрассудков.

Окончив в 1832 г. гимназию, Бисмарк вышел из нее нормальным «продуктом» государственной системы образования, причем убежденным в том, что республика – это самое разумное государственное устройство. Правда, все это пока оставалось в стадии теоретических рассуждений и вполне сочеталось с влиянием «прусско-монархических чувств». «Мои исторические симпатии оставались на стороне авторитарной власти», – вспоминал он в мемуарах[17]. К религии у Бисмарка сложилось особое отношение. В одном из писем он пишет, что не из равнодушия, а по зрелому размышлению перестал каждый вечер молиться, как привык с детства, потому что молитва стала казаться ему противоречащей его представлению о сущности Бога. Бисмарк склонялся к тому, что его воля независима от воли Божьей, а поэтому «было бы дерзостью верить, будто человеческие просьбы окажут на нее влияние»[18]. Он на всю жизнь сохранил взгляд реалиста в вопросах веры, хотя в своих речах и письмах прибегал к имени Бога для большего эффекта.

К восемнадцати годам в характере Бисмарка уже в полную силу проявились гордость, независимость и страстность. Постепенно росло и честолюбие молодого человека. Именно оно побудило Бисмарка после нескольких беспутных студенческих лет, проведенных в Геттингенском университете, всерьез задуматься о карьере. Проучившись еще один год в Берлинском университет и защитив там диссертацию по философии в области политической экономии Бисмарк решил посвятить себя дипломатическому поприщу. Он обратился по этому поводу к министру Ансильону, но встретил очень прохладный прием. Ансильон посоветовал Бисмарку пройти экзамен на должность правительственного асессора, а затем уже, проработав несколько лет в таможенном союзе, искать доступа в дипломатический корпус Пруссии.

Бисмарк решил следовать этим рекомендациям, однако при близком знакомстве с государственной службой в правительственных канцеляриях Ахена и Потсдама он не обнаружил в себе должное рвение и прилежание. Человеку со страстным, прямым и властным характером карьера чиновника явно не пришлась по душе. В письме к одной кузине Бисмарк в то время откровенно высказался о том, что его честолюбие «устремлено не к тому, чтобы повиноваться, а скорее к тому, чтобы приказывать»[19]. Он сравнивал прусского чиновника с музыкантом в оркестре, который за каким бы инструментом не сидел, должен, не охватывая взглядом все в целом и не пытаясь влиять на него, исполнить свою часть как положено. «Я же хочу исполнять такую музыку, какую я сам признаю хорошей, или никакой вообще», – пишет он, признаваясь в желании стать предметом восхищения, прославиться, и даже подчеркивает, что «не свободен от этой страсти,... некоторые награды, что даются солдату на войне, или государственному мужу при более свободном правлении, как Пилю, О’Коннелу, Мирабо… обладают для меня огромной притягательной силой, исключающей всякое размышление – как свет для комара»[20]. Поэтому Бисмарк решил не поступаться своей независимостью и энергией ради маленького чиновничьего успеха. В 1839 г. он с радостной надеждой принял предложение отца заняться запутанными делами управления померанскими имениями. «Я рассчитывал жить и умереть в деревне, преуспев на поприще сельского хозяйства и, быть может, отличившись в войне, если бы она разразилась. Остававшееся еще у меня в деревенской обстановке честолюбие было честолюбием лейтенанта ландвера»[21].

Спустя несколько лет Бисмарк понял, что его тяготит и жизнь сельского юнкера. В тридцать лет он предпринял еще одну попытку занять государственную должность, дабы наконец избавиться от скуки. Решимости его на этот раз хватило лишь на две недели. Однако вновь проснувшаяся жажда деятельности подтолкнула Бисмарка к неожиданному шагу. В 1845 г. он становится инспектором плотины на Эльбе, чтобы закрепиться в соответствующих кругах и получить шанс на избрание депутатом ландтага. Честолюбие все сильнее толкало его к борьбе за власть. В мае 1847 г., когда заболел один из депутатов Соединенного ландтага от Магдебурга, Бисмарк поехал в Берлин в качестве его заместителя. Там он наконец обрел то, что так долго искал. Трибуна напоминает ему арену для турниров, на которой он мог бы состязаться с достойным противником. На четвертом в его жизни заседании, он впервые входит на трибуну, чтобы произнести гневную речь. Спустя много лет Бисмарк вспоминал об этом событии так: «У меня начался конфликт с оппозицией, когда я 17 мая 1847 г. впервые взял слово для довольно пространного выступления… Мне казалось недостойным, когда за то, что нация сама себя освободила, она собирается предъявить королю счет, расплата по которому должна быть произведена параграфами конституции»[22]. Невесте он пишет на следующий день после выступления: «Коснувшись характера народного восстания 1813 г., я ранил самолюбие многих моих единомышленников и, разумеется, натравил на себя всю оппозицию. Возмущение было огромным, наверное, по той простой причине, что я сказал правду… Меня стали попрекать грехами молодости и прочей чепухой»[23]. После двух недель пребывания в ландтаге Бисмарк признается ей, что политическое возбуждение охватило его сверх ожидания сильно, но несколькими строками ниже пишет, что громыхающий механизм политической жизни день ото дня становится для его ушей все более неприятным. Он уже мечтает об охотничьем домике, едва обретя политическую жизнь и публику. «Должно быть, это дух противоречия всякий раз заставляет меня тосковать по тому, чего у меня нет», – заключает Бисмарк[24]. Так он будет жаловаться всю жизнь. Каждый раз ему будет казаться, что нынешняя станция неуютнее предыдущих, и будет неустанно гнать вперед в надежде на лучшую.

Речи Бисмарка в ландтаге не остались не замеченными королем и его окружением. В 1847 г. Бисмарк часто бывал при дворе и обнаружил в себе врожденное чувство верности прусскому престолу, дополненное «искренним уважением к Его Величеству». Это «вассальное чувство» (как сам он его называл) Бисмарк сохранит до конца жизни. Он пишет в одном из писем к жене: «Не говори пренебрежительно о короле. Мы оба этим грешим, а должны говорить о нем не иначе, чем говорим о наших родителях, даже когда он заблуждается и делает ошибки, ибо мы поклялись «его плоти и крови в верности и почитании»[25]. «Верность без колебания!» – таков девиз Бисмарка. В мартовские дни 1848 г. Бисмарк презирает трусость и бессилие короля, но не изменяет престолу. При личном разговоре с Фридрихом-Вильгельмом IV в Сан-Суси Бисмарк позволяет себе дерзости, беря на себя смелость упрекать короля в выводе войск из Берлина и в том, что за королевской печатью привита революция, но готов в любой момент оказать ему поддержку.

О революционных событиях в Берлине Бисмарк узнал в Шенхаузене и не замедлил поспешить в столицу на помощь своему королю. В Потсдаме он узнает от генералов, что Фридрих-Вильгельм IV запретил им брать Берлин. Бисмарк отступает от короля и пытается добиться от принца Вильгельма Прусского приказа действовать. Его отсылают к принцессе. Бисмарк подробно вспоминает об этих событиях и о разговоре с принцессой Августой, которая сидя на простом еловом стуле в людской сообщает малознакомому депутату Бисмарку о своем плане государственного переворота. Он воспротивился тому, чтобы свергнуть короля, хотя в тот момент презирал его сильнее всего. В тот же день он требует от принца Фридриха Карла «поскольку его величество не свободен», повести войско на Берлин вопреки приказу короля. Когда и это ему не удается ни с принцем, ни с генералом, которого он прямо подстрекает к неповиновению, он едет в Берлин, чтобы проникнуть к самому королю. Во дворец его не пускают, и он пишет королю письмо, что в прусской провинции никакой революции нет, и стоит ему только покинуть столицу, как он – снова государь. Но все напрасно. В Потсдаме он слышит, как король говорит своим гвардейским офицерам: «Я никогда не чувствовал себя так свободно и уверенно, как под защитой моих граждан». «Тут поднялся такой ропот и стук сабельных ножен, какого король Пруссии никогда больше не услышит. С уязвленным чувством вернулся я обратно в Шенхаузен»[26].

2 апреля 1848 г. на втором соединенном Ландтаге собрание постановило почти единогласно поднести королю адрес с выражением благодарности страны за разрешенные «либеральные» постановления. Бисмарк поднимается на трибуну и произносит речь, в которой отразилась злоба и разочарование, накопившееся в его душе за последнюю неделю. Он был согласен с адресом как с программой будущих реформ лишь потому, что не знал как поступить иначе. Но выражения радости и признательности считал совершенно излишними. «Прошедшее погребено и я больше, чем многие из вас, жалею о том, что никакая человеческая сила не в состоянии воскресить его, после того как сама королевская власть бросила горсть земли на его могилу»[27].

После весенних событий 1848 г. Бисмарк не мог не испытывать к Фридриху-Вильгельму IV «фрондистские настроения». Восстановление законного порядка в Германии, сохранение чести и целостности отечества Бисмарк считал главной задачей всех, чьи взгляды не были извращены партийным пристрастием. Особую роль в этом он отдавал армии и офицерскому корпусу, которые «честно исполнили свой долг в бою и, получив приказание отступить, показали непревзойденный пример воинской дисциплины и самоотвержения»[28]. А в частном общении он признавал, что речь идет не просто об армии, а о ее «прусском духе»: «Нас спасли чисто прусские добродетели. Армию, эту прекраснейшую представительницу народа, от хребта, состоящего из офицерского корпуса, до самого молодого новобранца, вдохновляют старые прусские понятия о чести, верности, послушании и отваге. Пруссаки мы есть, пруссаками и останемся»[29].

В июле состоялась по существу первая политическая беседа Бисмарка с королем Пруссии. Резкая критика Бисмарка была встречена Фридрихом-Вильгельмом IV терпеливо. «Упреки – плохое средство для того, чтобы восстановить пошатнувшийся престол. Мне нужна поддержка и действенная преданность, а не критика», – сказал король. И эти слова явно покорили Бисмарка: «Я явился к нему в настроении фрондера… а ушел совершенно обезоруженный»[30]. Бисмарк твердо решил помочь своему королю, а потому прилагает все усилия, чтобы стать представителем парламента. 2 февраля 1849 г. на выборах Бисмарк произносит речь, которая как нельзя лучше отражает его тогдашнее настроение. Он обещает избирателям быть в парламенте представителем, «который твердо решился сделать дело отечества своим личным делом, который служил бы ему честно всем сердцем и всеми силами – все усилия которого бы были направлены к тому, чтобы теснее восстановить старые узы взаимного доверия между королем и народом для воцарения порядка и закона и для процветания интересов и благосостояния граждан»[31]. Это были не просто обещания. Ощущая себя патриотом Германии, Бисмарк считал своим долгом укрепить и возвысить мощь Пруссии не в противовес общегерманскому единству, а в качестве его фундаментальной основы. 21 апреля 1849 г. Бисмарк с трибуны выразил сомнение в том, что в Пруссии и Германии могли бы одновременно существовать две конституции. «Единства Германии хочет каждый… однако при такой конституции я его не хочу». «Франкфуртская конституция почерпнута… из источника мудрости тех теоретиков… призраки которых стоили нам в 6 месяцев истекшего лета больше пролитой крови, слез и капиталов, нежели тридцатитрехлетний абсолютизм»[32].

Выступления Бисмарка против «демократического» единения Германии в то время определяли два чувства: отождествление себя единственно с Пруссией, его «родным домом», но еще больше – неприязнь ко всему, что имело хотя бы налет демократии. Бисмарк в одной из сентябрьских речей, не скрывая своего раздражения, говорит о том, что в настоящее время слово «конституционный» заменяет собой всякие основания. «Там, где речь идет о решительных мероприятиях, следовало бы спросить – справедливы, разумны ли или не разумны, полезны ли они для Пруссии или вредны – об этом однако никто не справляется, справляются только о том, считаются ли они конституционными»[33]. С такими резкими и непреклонными суждениями, с такой силой и твердостью в отстаивании интересов Пруссии Бисмарк вполне устраивал короля в качестве посланника во Франкфурте, куда он и прибыл 11 мая 1851 г. К этому времени состояние дел в дипломатическом корпусе было таково, что появление дипломата прусского происхождения в роли крупной миссии было большой редкостью. На склоне лет Бисмарк объяснял такое положение тем, что «дипломаты прусского происхождения обычно обнаруживали недостаточную готовность брать на себя ответственность во всех случаях, когда нельзя было укрыться за совершенно точными инструкциями»[34].

В Вене Бисмарк был встречен с большими почестями, чем ожидал. Такую любезность ему оказывали в расчете на восприимчивость к высокому благоволению и на ответные услуги в деловой сфере. Австрия тогда уже явно стремилась к таможенному объединению с Пруссией. Но Бисмарк считал этот союз несбыточной утопией. А несколько месяцев, проведенные во Франкфурте, убедили его в том, что «австрийцы – шулера и такими останутся, и я не верю, чтобы они с их безмерным честолюбием и лишенной всякого правого понятия внутренней и внешней политикой когда-нибудь пришли к искреннему союзу с нами»[35]. Так что поездка в Вену утвердила Бисмарка и австрийцев в их взаимной враждебности. Выздоровление графа Арнима, преемником которого выступал Бисмарк, позволило ему уехать из Вены. «Я опасался, что со мной будут продолжать обходиться там, как с элементом враждебным, будут затруднять мне мою службу и постараются уронить меня во мнении берлинского двора» – вспоминал Бисмарк[36].

В то время Фридрих-Вильгельм IV явно благоволил к Бисмарку, считая его своим питомцем, но требуя безусловного повиновения. «Всякое самостоятельное мнение, выраженное мною, неприятно поразило бы его: ведь уже мое упорное нежелание окончательно принять пост посланника в Вене казалось ему чуть ли не нарушением верности»[37]. Это обстоятельство убедило Бисмарка в том, что в качестве министра любого ведомства он не добился бы приемлемого для себя положения у Фридриха-Вильгельма IV. В сентябре 1853 г. Бисмарку представилась возможность занять пост министра в Ганновере, но он не принял это предложение по той простой причине, что отождествлял свою министерскую деятельность только с Пруссией. «Я не мог бы сбросить с себя, как сюртук, свое пруссачество»[38]. Зимой 1853-1854 гг. король неоднократно вызывал Бисмарка в Берлин и подолгу задерживал там. Бисмарк же старался в подобающей форме уклониться от роли, которую навязывал ему король. Тем не менее для сторонних наблюдателей Бисмарк оказался в категории карьеристов. Не случайно, что у Бисмарка быстро испортились отношения с придворной камарильей, в которой главными фигурами были генерал Герлах и Нибур. «Они не были склонны делить со мною влияние на короля и полагали, что вблизи, в повседневном общении им будет труднее ладить со мною, нежели на расстоянии»[39]. В 1858 г. психическая болезнь короля, которую раньше удавалось скрывать, стала прогрессировать. При дворе начались распри. Бисмарк выступил на стороне Вильгельма Прусского. Случайно оказавшись в Берлине, он «имел продолжительную беседу» с принцем и посоветовал ему в случае, если тот возьмет бразды правления в свои руки, принять конституцию «такой, какая она есть», не требуя ее пересмотра, и, кроме того, рекомендовал ввести регентство для упрочения положения в стране. На заседании фракции Бисмарк энергично выступил против тех лиц, которые препятствовали утверждению регентства.

В январе 1859 г. зашла речь о переводе Бисмарка из Франкфурта в Петербург. В беседе с принцем Бисмарк высказался о своем перемещении с большим сожалением: «Во Франкфурте, этой лисьей норе Союзного сейма, я изучил все ходы и выходы вплоть до малейших лазеек и полагаю, что мог бы быть там полезнее любого из моих преемников, которому придется заново осваиваться с очень сложным положением, обусловленным взаимоотношениями со множеством дворов и министров… Я пользуюсь в сейме и при немецких дворах всем тем влиянием, какое только возможно для представителя Пруссии. В случае отозвания меня из Франкфурта этот капитал, накопленный и завоеванный прусской дипломатией, будет бесцельно утрачен»[40]. Таким образом, будучи посланником во Франкфурте, Бисмарк почувствовал свою незаменимость во внешнеполитических делах. Став же имперским канцлером, он будет ощущать это еще острее. И спустя много лет, вспоминая события, связанные со своим уходом, Бисмарк напишет, что причины, по которым его политическая совесть не позволяла уйти самому в отставку, лежали в плоскости внешней политики. Слова – «с моим уходом весь капитал должен был погибнуть для страны и для династии» – выражают ту же уверенность в значимости своего опыта, что и в 1859 г[41]. После этого разговора о переводе в Петербург, после столь «милостивого» отношения Вильгельма к критике, Бисмарка, судя по его воспоминаниям, охватило чувство неизменной преданности к Вильгельму и еще большее презрение к тем карьеристам, которые в ту пору при поддержке принцессы оказывали на него большое давление. Пройдет несколько лет, и Бисмарк в разгар конституционного конфликта готов будет предложить свои услуги королю в качестве министра. Вероятность его назначения на этот пост к маю 1862 г. была очень велика, но Вильгельм I проявлял нерешительность. Бисмарк не мог составить себе точного представления о степени и характере поддержки, на которую «мог рассчитывать со стороны короля, его супруги, моих коллег и в стране для борьбы с надвигавшимися волнами парламентского господства»[42].

22 мая 1862 г. Бисмарк получил назначение посланником в Париж и уже там ожидал развития событий. В письме к Роону он выражал надежду на то, что в высших сферах не возникнет мысли назначить его министром без портфеля. «Это невыгодное положение: ничего не скажи и за все отвечай, всюду будь непрошеным гостем, а когда действительно захочешь заявить свое мнение тебя оборвут. Я предпочитаю портфель посту министра – президента»[43]. В этих словах проявляются не уменьшившиеся с годами независимость, гордость и политические амбиции.

В сентябре 1862 г., когда на решающем заседании палаты прогрессистской партией был отклонен военный законопроект, и король решился на отречение в пользу своего сына, Бисмарк по первому зову министра Роона едет в Берлин. В Бабельсберге он встречается с Вильгельмом I и убеждает короля назначить его на должность министра, обещая отстаивать план реорганизации армии против большинства палаты. Бисмарк назначается действующим главным министром и получает посты министра-президента Пруссии и министра иностранных дел. Так свершилось то, к чему он шел долгие годы. С этого момента Бисмарк получил возможность воплощать в жизнь свою основную идею – сделать великую Пруссию ядром германской империи. Причем непопулярность Бисмарка в придворных кругах в эти годы лишь возрастала. В письмах того времени встречаются следующие фразы: «Король здоров, но окружен сетью интриг… Я желал бы, чтобы следствием этих интриг было образование другого министерства. Тогда я мог бы с почетом удалиться и спокойно жить в деревне... Теперешняя моя жизнь невыносима, и я признаю благодетелем всякого, кто старается свергнуть меня»[44]. Но пройдет несколько лет и недоверчивое отношение сменится похвальными возгласами в адрес Бисмарка, по случаю объединения нации.

Взойдя на вершину власти, Бисмарк начал особое внимание уделять внешней политике. Размышляя об этом, в одном из писем в 1861 г. он пишет: «Я не жду успешных действий от правительства в целом, если наша внешняя политика не станет более твердой и менее зависимой от династических симпатий, на которые мы по недостатку доверия к самим себе, пытаемся опереться»[45]. Бисмарк считал, что германской и особенно прусской внешней политике нужно предать большую самостоятельность и энергию. Именно эту мысль он вложил в знаменитые слова, произнесенные 30 сентября 1862 г. на заседании бюджетной комиссии: «Великие вопросы времени не решаются речами и заключениями большинства – это ошибка 1848 и 1849 гг., – а железом и кровью»[46]. Трудность заключалась в том, чтобы не вызвать недоверие к себе и к своим намерениям со стороны короля, по характеру осторожного и нерасположенного к насильственным мерам. Бисмарк знал, что «каждый прусский министр должен уважать волю короля, но в то же время должен стараться сделать так, чтобы эта воля полностью выражала мнение нации»[47]. В Вильгельме I он стремился видеть высшее воплощение идеалов прусского офицера. И Бисмарку удалось затронуть в короле именно эти нотки, доказать, что ради достижения единения Германии нельзя избежать войн, а единение Германии необходимо потому, что этого хотят все немцы, и этого требуют жизненно важные интересы отечества. Вспоминая разговор в Ютербоке с королем, Бисмарк отметил, что Вильгельм I понял роль, которую ему при существовавших обстоятельствах предстояло играть: «Жертвовать жизнью за короля и отечество – обязанность каждого прусского офицера, тем более короля, первого офицера страны»[48]. Впрочем, Бисмарк считал, что за время своей служебной деятельности он лишь «три раза советовал вести войну: датскую, богемскую и французскую, но всякий раз предварительно учинял себе, принесет ли война, если она окажется победоносной, награду, достойную тех жертв, каких требует каждая война»[49].

Не смотря на свою решительность и энергичность, во внешнеполитической сфере Бисмарк предпочитал очень острожные действия, заранее просчитывая все возможности ведения войны или пребывания в мире с соседними державами. В 1863 г. в одном из писем он пишет: «Я веду иностранную политику, как я раньше ходил стрелять вальдшнепов; я не раньше ступаю вперед ногой, чем удостоверюсь, что кочка, на которую я собираюсь поставить ногу, достаточно крепка, чтобы выдержать мою тяжесть»[50]. И позднее, когда позади уже будут две войны и Пруссия окажется на пороге третьей, Бисмарк посчитает нужным отметить, что только жизненно важные интересы страны – такие как ее честь, которую нельзя смешивать с так называемым «престижем» – оправдывают развязывание войны. «Воспоминания и картинки войны не давали бы мне покоя, если бы я знал, что начал войну из-за личных амбиций или национального тщеславия»[51]. Бисмарк взял на себя всю ответственность за развязывание войн и их ход, поскольку только в себе самом всегда видел государственную власть, а возможно, действительно искренне был убежден, что «министр короля не должен ссылаться на авторитет личного мнения короля для прикрытия своей собственной ответственности за предложенное»[52]. Он считал, что имя и репутация монарха должны оставаться нетронутыми и непоколебимыми, как святыня.

В течение десяти лет Бисмарк прилагал много душевных и физических сил, чтобы воплотить идею единства немецкой нации в созданной им Германской империи. Бисмарк гордился своим творением и свою карьеру называл «исключительной». Он отдавал все силы, чтобы укрепить свое детище, защитить страну от внешней опасности, а с помощью конституционного строительства – и от внутренних династических потрясений. Но получить поддержку своему политическому курсу внутри страны и даже в своем ближнем окружении Бисмарку с каждым годом становилось сложнее. Усиление оппозиции и разрыв почти со всеми друзьями были тяжким испытанием для человека в столь зрелом возрасте. В 1875 г. в письме Николаю Орлову Бисмарк писал: «У меня было много друзей и мало врагов даже среди моих противников, до того как я сделался министром. И не является ли тот факт, что в настоящее время сформировалось противоположное соотношение, следствием особенности моего характера или же естественным результатом министерской карьеры, длящейся долее нормального срока?»[53].

Вне всякого сомнения, канцлер терзался от мучительного одиночества, находясь в совершенной изоляции на вершине власти. Особенно болезненно Бисмарк переживал разрыв с представителями консервативных кругов, общение с которыми резко сократилось и по мотивам скорее личным, чем деловым, с их стороны. «Их уязвляло то, что я в своей исключительной карьере поднялся выше, чем это позволяла скорее польская, чем немецкая идея о традиционном равенстве сельского дворянства. Мне простили бы, что из сельского юнкера я стал министром, но не прощали ротаций и быть может также… княжеского титула»[54]. В итоге разрыв с консерваторами послужил причиной того, что Бисмарк стал искать контакта с национал-либералами, а это, в свою очередь, послужило причиной для усиления оппозиционных настроений среди консерваторов. «Изнуряет не работа, а сомнения и чувство чести, ответственность, которая не может опираться ни на что, кроме собственного убеждения и собственной воли, как это резче всего имеет место именно при важнейших кризисах»[55]. Здоровье Бисмарка к тому времени было подорвано не столько лежащими на нем обязанностями, сколько непрерывным сознанием ответственности за выбор правильного курса в условиях стремительно меняющихся политических условий. «В пору быстрого, а иногда бурного развития нашей политики, я, разумеется, не всегда мог с уверенностью предвидеть, правилен ли путь, избранный мною, и все же был вынужден действовать так, словно я с полной ясностью предвижу грядущие события и воздействие на них моих собственных решений… Для министра, который полностью отождествляет свою честь с честью страны, неуверенность в успехе любого политического решения очень мучительна»[56]. К тому же приходилось учитывать, что изменения касаются не только Германии, но и всей Европы и даже мира. По сути, происходило рождение новой международной системы, разительно меняющей «правила игры». В беседе с австрийским историком Фридюнгом, состоявшейся в 1890 г., Бисмарк говорил об этом следующее: «В нынешней политике нельзя составить план на длительный период и слепо следовать ему. Можно лишь в общих чертах придерживаться избранного направления; его, правда нужно придерживаться непоколебимо, однако пути, по которым мы идем к цели, нам не всегда знакомы…»[57]. И, по мнению Бисмарка, те, кто обвинял его в политическом непостоянстве, просто не понимают сущности политики.

Заняв пост имперского канцлера, Бисмарк невероятно много работал и по-прежнему большую часть сил отдавал внешней политике. Он чувствовал, что именно внешняя политика является наиболее выигрышным для него поприщем. Бисмарк был вполне откровенен в ту минуту, когда, возражая на упрек, что он из внутренней политики делает только орудие внешней политики, отвечал: «Для меня внешние дела сами по себе составляют цель, и я ставлю их выше всех других… то, что вы, (господа), могли потерять во внутренней жизни, вы получаете возможность, без сомнения, быстро наверстать при каком-нибудь либеральном министерстве… Это вовсе не вечная потеря. Но во внешней политике есть минуты, которые никогда более не возвращаются»[58]. Необходимость же заниматься внутригосударственными вопросами приводила Бисмарка порой в подавленное состояние. Накануне 1872 г. он пишет Роону: «Иностранные дела могущественной великой державы требуют от человека служения в полную силу, и это неслыханная аномалия, что министр иностранных дел великой империи должен одновременно нести ответственность за ее внутреннюю политику. Мое ремесло таково, что когда честно и бесстрашно занимаешься им с десяток лет, то наживаешь себе множество врагов и никаких новых друзей… Внутри страны я потерял приемлемую для себя почву из-за дезертирства консервативной партии. Мои пружины ослабли от перенапряжения; король, как всадник в седле, едва ли сознает, что в моем лице загнал – и до какой степени! – доброго коня»[59]. Но именно король, чье доверие и благоволение к Бисмарку с годами лишь усилились, оставался для Бисмарка «верным господином своего верного слуги». К тому же Вильгельм I, по замечанию самого Бисмарка, был тем монархом, «который не только не чувствовал себя униженным тем, что у него был слуга, пользовавшийся уважением и властью, но это даже возвышало его... Ни на одно мгновение ему не приходила в голову мысль о зависти к своему подданному и слуге, и ни на минуту его не покидало сознание, что он монарх, точно также, как все, даже самые преувеличенные почести не подавили во мне сознания, – что я слуга этого монарха»[60].

Со смертью Вильгельма I для Бисмарка наступили тяжелые времена. Новый император, вступив на престол в 1887 г., не желал делить с канцлером «славу грядущих лет его правления». Обладая решительностью и самоуверенностью, не наблюдавшимися у представителей династии Гогенцолернов со времен Фридриха Великого, Вильгельм II не испытывал потребности в таких политиках, которые подобно Бисмарку «имеют собственные взгляды и могли бы по соответствующему вопросу противоречить ему, опираясь на авторитет своих знаний и опыта»[61]. По замечанию Бисмарка, Вильгельм II «вступил на престол со взглядами, чуждыми нашим прусским понятиям и нашей государственной жизни»[62]. Он окружил себя людьми, которые энергично старались завоевать его симпатии в личных и партийных интересах. Бисмарк прямо называл поведение ответственных министров граничащим с государственной изменой: «Видя, что суверен вступает на опасный для государства путь, они не говорят об этом открыто»[63]. Бисмарку же в его возрасте был дорог не пост, а только выполнение долга, потому он самым решительным образом отговаривал Вильгельма II от ошибочных шагов во внутренней и внешней политике, которые неизбежно вызовут кризисы. Бисмарк предполагал, что император «чувствовал потребность не только освободиться от ментора, но и не допускать, чтобы в настоящем и будущем его затмевала тень канцлера наподобие Ришелье или Мазарини»[64]. Однако привязанность к трону и сомнения в будущем вынуждали его считать, что будет трусостью уйти в отставку, не исчерпав всех средств для предотвращения опасностей и для защиты монархии. Таким образом, причиной своей отставки Бисмарк называл волю императора, который хотел править самостоятельно и, вместо того, чтобы дружески сказать Бисмарку об этом, «расставание было проведено во внезапно обидной и я бы сказал, в оскорбительной для меня форме»[65].

После отставки Бисмарк подвергся настоящему бойкоту в политических кругах Германии и как никогда чувствовал себя одиноким. «Меня… держали в карантине как рассадник бациллы, – писал он в мемуарах, – и после моей отставки тщательно избегали вступать со мной в какие бы то ни было отношения – по-видимому, с целью не вызывать подозрения, что ощущается потребность использовать мой опыт и мое знание дела и людей»[66]. И видя, что все созданное им находится в опасности, Бисмарк не намерен был молчать. «Обязанность говорить словно целится в меня из пистолета моей совести. Если я уверен, что мое отечество с его политикой стоит на краю болота, которое лучше обойти, и я это болото знаю, а другие заблуждаются на счет состояния этой почвы, то будет почти изменой молчать… Мои дорогие друзья требуют, чтобы я стал живым мертвецом, спрятался, онемел, не шевелился… Но я могу служить своему отечеству и живя в уединении…»[67]. Критику нового политического курса Бисмарк публиковал в прессе, старательно демонстрируя, что им движет не раздражение, месть или стремление вернуться к власти, а глубокая тревога о будущем империи, лишающая его сна по ночам. Одновременно свои размышления о прошлом и советы на будущее Бисмарк начал излагать в мемуарах.

Отставка принесла Бисмарку и неожиданные политические дивиденды – немалая часть публики начала проявлять к нему симпатии. «Раньше все мои устремления были направлены к тому, чтобы усилить монархические чувства в народе; при дворах и в официальном мире меня чествовали и осыпали благодарностями, народ хотел побить меня камнями. Сегодня народ приветствует меня, в то время как другие круги боязливо избегают. Полагаю, это и называется иронией судьбы»[68]. Тем не менее, Бисмарк с болью и разочарованием смотрел на происходящее. Он как будто предчувствовал, что произойдет с его империей. Однажды в интервью он произнес: «Через двадцать лет после смерти Фридриха Великого была Йена; через двадцать лет после моей кончины снова настанет крах, если и впредь будут править таким образом»[69]. Бисмарк чувствовал, что все, чему он присягал, поставлено под сомнение – король больше не составляет для него верховную власть, а народ больше не заслуживает презрения. И бывший канцер погружается от этого в уныние.

Когда-то в молодости Бисмарк написал своему другу Шарлаху: «Мне верится с трудом, что полнейшее достижение желанной цели, самый длинный титул и самый увесистый орден в Германии, самая поразительная изысканность вознаградят меня за телесно и духовно увядшую грудь, которая станет результатом этой жизни»[70]. Эти слова можно назвать пророческими, вглядываясь в то, к чему в конечном итоге пришел гениальный политик Отто фон Бисмарк.

Итак, жизненный путь Бисмарка по его воспоминаниям и переписке выглядит как путь человека-одиночки, придерживающегося собственных идеалов и политических воззрений, человека, непонятого и недооцененного своими современниками. Бисмарк стремился показать что не был скован ни предрассудками своего сословия, ни партийными пристрастиями. Взгляды, воспринятые им с детства, были скорее либеральными, нежели консервативными, но в то же время его симпатии оставлялись на стороне авторитарной власти. Его политическое кредо сводилось к безграничной преданности прусской короне. Это «вассальное чувство», как сам называл его Бисмарк, канцлер пронес через всю жизнь. Это создавало ему имидж «реакционера», тем более что с самого начала политической карьеры Бисмарк держался обособленно и приобрел много недоброжелателей как в оппозиционных кругах, так и в кругах, близких ко двору. В силу своего характера он не желал поступаться своими принципами. К тому же с молодых лет в характере Бисмарка проявляется честолюбие и стремление к власти как средству для реализации «великих целей». Бисмарк являл собой пример человека, готового взять на себя всю ответственность за совершение действия в политике. При этом он требовал для себя полную свободу, но никогда не использовал ее в корыстных целях, только на благо страны. Считая себя истинным патриотом Бисмарк всеми силами стремился к возвышению Пруссии. Ценой огромной затраты душевных и физических сил он воплотил идею единения Германии.

Бисмарк гордился своей карьерой и своим творением – Германской империей, но при этом не чувствовал себя полностью счастливым. Он считал, что в политической жизни не бывает высшей точки, с которой можно было бы удовлетворенно оглянуться назад. Возможно, это был глубоко сидящий внутри Бисмарка дух противоречия, который заставлял его каждый раз, достигнув определенных вершин, двигаться дальше. К тому же омрачало его и то, что с годами ему все сложнее было найти понимание в своем окружении. Нарастание оппозиции, интриги вокруг его имени, разрыв почти со всеми друзьями – все это очень тяжко переживалось Бисмарком. Он мучительно хотел понять следствием чего стало такое завершение его карьеры – то ли из-за особенностей его характера, то ли результатом политических интриг. Бисмарк был склонен считать, что его личной вины в этом не было. Мало кто из современников получил лестную оценку в высказываниях Бисмарка. Редким исключением являлся Вильгельм I. Бисмарк даже гордился тем, что являлся слугой такого монарха. Другого авторитета над собой он не потерпел бы. Со смертью Вильгельма I для канцлера наступили особенно тяжелые времена. Молодой император не нуждался в самостоятельных помощниках, каким являлся Бисмарк, и для последнего было самым сильным ударом осознать свою ненужность новому представителю династии. С самого начала своей политической карьеры и на всех постах, которые он занимал, канцлер чувствовал свою незаменимость и был искренне убежден, что с его уходом в отставку политическое будущее Германии становится проблематичным. Бисмарк, так много сделавший для величия своей страны, почувствовал себя оскорбленным, оказавшись не у дел.