Личный имидж и политическая репутация

В центре внимания немецкой общественности Бисмарк оказался после того, как Вильгельм I назначил его министром-президентом Пруссии. Это назначение было расценено внутри страны крайне неоднозначно: консервативные круги буквально ликовали, члены королевской семьи назвали это событие «отчаянным прыжком в глубокую воду»[115], а мнение либералов сводилось к тому, что назначение Бисмарка равносильно государственному перевороту[116]. Политические убеждения Бисмарка были уже хорошо известны, равно как и его склонность к энергичным и решительным действиям. По всей вероятности даже Вильгельму I стоило больших усилий преодолеть опасение того, что Бисмарк использует ситуацию непредсказуемо и в соответствии лишь со своим пониманием «политических задач». Кронпринц, известный своими либеральными воззрениями, был потрясен назначением Бисмарка и записал в те дни в дневнике: «Народ сразу почует запах реакции, со всех сторон поднимется недовольство и бедному папе придется пережить немало неприятных часов из-за этого бесчестного человека»[117].

Первые шаги Бисмарка на посту министра-президента Пруссии – его решительная «война» с парламентом по вопросу о военном бюджете, «проталкивание» закона о печати – лишь укрепили общественность во мнении, что всяким либеральным веяниям надолго положен конец. Непопулярность нового министра была в Пруссии столь велика, что явным исключением выглядел лишь «ближний круг» самого Вильгельма I. Причем Бисмарку не только не доверяли, но и фактически желали скорого провала. Либералы видели в его внутриполитических действиях реальную угрозу для своих целей, а консерваторы, в свою очередь, настороженно следили за внешнеполитическими амбициями министра, зная его враждебное отношение к Австрии.

Не только Пруссия, но и остальная Германия была взволнована решительными действиями правительства, во главе которого стоял столь энергичный и амбициозный политик. Бисмарковские принципы «активизации» внешней политики и «ужесточения» внутренней весьма болезненно воспринимались и в силу инертности политического класса Германии, и в силу экзальтированности «общественного мнения». К тому же недоверие общества усиливалось из-за неоднозначности фигуры самого Бисмарка, непонимания его стратегии. Министр предпочитал держать свои конкретные планы «в темноте», и никто не мог с уверенностью сказать, куда он «метит». В итоге Бисмарк, возможно намеренно, либо сам того не желая, создал вокруг себя ореол политика «дьявольского типа» (по выражению Августа Шлецера)[118].

В периодической печати начали распространяться карикатуры на Бисмарка, на которых он изображался в самом непривлекательном виде. Его способности управлять государством подвергались особенно едкой критике со стороны либеральной прессы. Так «Deutsche Allgemeine Zeitung» писала, что Бисмарк начал свою карьеру «политиком с очень умеренными политическими знаниями», в парламентских речах «самостоятельных политических идей он никогда не проявлял», и вообще «с административной практикой он не знаком и нигде не имел случая присмотреться к работе государственного механизма»[119]. Влиятельная «Kölnische Zeitung» была еще более резка в суждениях. «Прусский народ знает, – писалось в ней, – что господин фон Бисмарк добивается внешних осложнений, а во внутренней государственной жизни хочет вызвать полный застой»[120]. В других газетах слышался упрек, что «деятель закала Бисмарка не устрашится даже войны, чтобы сохранить за собой и своей партией господствующее положение»[121]. И как будто в подтверждение этих догадок прогремели слова Бисмарка, что великие вопросы времени должны решаться «железом и кровью». Либералы и иные «прогрессивные» деятели по всей Германии были убеждены, что этой многозначительной фразой Бисмарк выдал свои истинные намерения, и что он рассматривает войну как естественное и единственное решение всех наболевших проблем. В адрес Бисмарка посыпалась масса самых гневных слов. Его называли «вечным буршем», «хвастуном», «юнкером». В ландтаге со стороны оппозиции вовсю подвергался сомнению «здравый ум» Бисмарка. Его политику сравнивали со «стихотворением на случай» (Симсон), а его самого – с «канатоходцем, в котором людей восхищает лишь то, что он не падает»; другие (Вирхов) считали, что «у него, в сущности, и нет никакой политики, и, прежде всего, никакого представления о национальной политике», ибо у него «отсутствует малейшее понятие о национальном характере»[122]. Генрих фон Трейчке, позднее горячий почитатель Бисмарка, заявил: «Когда я слышу, что столь пустоголовый юнкер как этот Бисмарк, хвастается «железом и кровью», которыми хочет поработить Германию, то мне кажется, здесь смехотворность превосходит подлость»[123].

Конфликт между ландтагом и Бисмарком, благодаря газетам и речам, обострился до крайности и уже начинал реально угрожать его карьере. Впрочем, у Бисмарка сохранялась возможность действовать по своему разумению, с одобрения парламента или без такового. Всякое фрондирование было бесполезно. Как только в парламенте оппозиция достигала апогея, Бисмарк его просто распускал. Пресса же после введения жесткого ограничения свободы печати постепенно становилась покорным глашатаем официального правительственного курса. Так во время Прусско-Датской войны, когда Бисмарку нужно было убедить общественность в необходимости аннексий Шлейзвига и Гольштейна, официальная пресса писала: «… прусское государство в его современной форме носит на себе явственную печать незаконченности, незавершенности исторического развития. А при таком состоянии аннексии настоятельно необходимы»[124]. А когда Бисмарк обдумывал планы войны с Австрией, пресса призывала к самым решительным действиям: «Кто начал аннексию, тот должен довести ее до конца… Прусское правительство… не может удовлетвориться небольшой победой. Оно должно следовать далее по пути, на который вступило, даже при помощи, если это понадобится, «железа и крови»[125].

По мере реализации политических проектов Бисмарка и упрочения его позиций в правительственных кругах реакция общественности начала меняться. Правда, уже скоро особые услуги прессы Бисмарку не понадобились. В Германии начался подъем «национального духа», многим стало казаться, что аннексии герцогств от Дании спасут их немецкое население от «датского владычества». Даже либеральная «Kölnische Zeitung» выражала свое согласие и только требовала соблюдения национального принципа по отношению к Северному Шлейзвигу: «… Мы не обращаем ни малейшего внимания на то, что целая половина его (Шлейзвига) населения – датчане, которые хотят остаться датчанами и слышать не хотят о слиянии с Германией. Таким образом, мы не обращаем ни малейшего внимания на принцип национальности и на право городов самим распоряжаться своей судьбой…»[126]. Все более настойчивыми становились требования окончательного присоединения герцогств к Пруссии. Полуофициальные органы прусской печати делали соответствующие намеки. Даже либеральная берлинская «National Zeitung», выступавшая первоначально в пользу независимости герцогств, стала помещать статьи, в которых доказывала вред создания нового маленького государства и включения его в Германский союз. Газета заявляла, что «герцогства отлично могли бы усилить Пруссию в военном и морском отношении». Однако разногласия между Пруссией и Австрией по вопросу о статусе герцогств настораживали немецкую общественность. Войны с немецким собратом никто не желал. Обострение отношений с Австрией начиналось при самом скептическом настроении немецкого населения. А негативные настроения в Пруссии были так велики, что они выразились даже в покушении на Бисмарка. В мае 1866 г. принц Александр Гессенский писал своей сестре в Россию: «Ненависть к Пруссии и ее бесчестной политике… безгранична. Редко какое имя так проклиналось всеми классами общества, как имя Бисмарка!»[127]. Перспектива братоубийственной войны ужасала поначалу даже военных. Но Бисмарка это не останавливало. Длинными, обходными путями, осторожно пробиваясь от позиции к позиции и используя ошибки противника, Бисмарк через длинную цепь интриг добился, наконец, своей цели, сумев спровоцировать Австрию на объявление войны.

События судьбоносного 1866 г. современники Бисмарка рассматривали как «революцию сверху». И.К. Блюнчли писал в июне 1866 г.: «По моему мнению, современная война представляет собой не что иное, как немецкую революцию в форме войны, ведомую сверху, а не снизу, в соответствии с природой монархии»[128]. Генрих фон Грейчке в письме жене отмечал: «Наша революция завершается, как она и начиналась, сверху, а мы с нашим умом блуждаем в потемках»[129]. Фридрих Энгельс позднее называл Бисмарка «прусским революционером сверху», отмечая, что его образ действий по отношению к Союзному сейму был революционным[130]. Аристократические круги также расценили возможность войны с Австрией как переворот, который нес в себе нечто чудовищное, противоречащее здравому смыслу. Людвиг фон Герлах назвал приближающуюся войну, даже в случае победы Пруссии, «погружением в революцию», а предложение Бисмарка созвать на основе всеобщего и равного избирательного права немецкий парламент – «революционной в своей основе попыткой»[131]. Когда Людвиг фон Герлах оспаривал политику Бисмарка и грозил ему Божьей карой, он выражал настроения немалой части консерваторов: война против легитимного Габсбурга казалась им невозможной, в Бисмарке видели нового Радовица. В королевской семье вовсю изливали гнев против действий Бисмарка, желающего развязать войну «любой ценой». Самое ужасное, по мнению кронпринца, было то, что «он втягивает Его Величество в эту авантюру и заставляет остальных делать то же самое»[132]. Одним действия Бисмарка казались «ошибкой, вызванной необдуманностью», другим же они казались шагами человека, который «идет на авантюры и сваливает все в одну кучу», чтобы воспользоваться случайной добычей или же ходами игрока, который «после каждого проигрыша повышает ставку и в конце концов идет «va banque». (Бетман Гольвег)[133]. Но что бы ни говорили противники Бисмарка, как бы они не осуждали его политику и средства, которыми он пользовался, им пришлось признать «дьявольскую ловкость Бисмарка» (Швейниц) и свое бессилие помешать этому человеку осуществить свои безумные идеи[134]. Бисмарк не оставил противникам никакого выбора: он поставил на карту честь и существование Пруссии. Как патриоты своего отечества они вынуждены были идти за Бисмарком.

В день битвы при Садова «дух оппозиции» практически испарился. Триумф победы опьянил настолько, что были забыты и прежнее недоверие к Бисмарку, и обвинения в незаконных «противоестественных» действиях. Образно говоря, Бисмарк впервые в жизни услышал со всех сторон громкие возгласы «Браво!». Для широкой общественности Бисмарк вдруг превратился в олицетворение всех германских талантов и добродетелей, «человека с горячим сердцем и высшим умом, Одиссеем и Ахиллом в одном лице» (Мариц Буш), «скалу», «в полном смысле слугу государства» (Зибель), «верного вассала прусского короля» (Георг Гезекиль)[135]. Модными стали сравнения Бисмарка с Фридрихом Великим, раздавались пожелания «расправить крылья прусского орла» и дать ему возможность «своим полетом поразить удивлением весь свет»[136]. Людвиг Бембергер, биограф Бисмарка, писал в 1868 г.: «Великие дела – дела устойчивые, а устойчиво дело только тогда, когда оно соответствует общей потребности, высшей необходимости: здесь лежит разница между государственным человеком и искателем приключений. В этом смысле граф Бисмарк имеет полное право называться государственным человеком, каковы бы ни были его ошибки и заблуждения…»[137]. Даже либералы, ярые противники Бисмарка, теперь практически отказались от какой-либо критики. В их среде подчеркивалось, что благодаря политике Бисмарка Германия получила шанс стать не только подлинно независимой, но современной страной: создав Северогерманский союз, Бисмарк приблизил немцев к единству, а, даровав народу всеобщее избирательное право, создав рейхстаг и провозгласив новую конституцию, он вступил на путь конституционного развития. С удовольствием немецкие либералы отмечали и перемены, произошедшие с самим Бисмарком: «Смотрите, это уже не юнкер, это революционер, он отбросил рутину, руководившую старых сторонников идеи «немецкого призвания Пруссии», он не сторонится либерализма и конституционализма, и он не робеет»[138]. Впрочем, подозревать Бисмарка в излишнем «либерализме» оснований не было. Даже для стороннего наблюдателя оставалось очевидным, что в действиях своих он руководствуется ничем иным, кроме преданности прусскому королевскому дому. Причем речь шла именно о личной преданности – идеологические принципы монархизма, легитимизма, консерватизма, равно как принципы либерализма, демократизма, конституционализма, оставались ему одинаково чуждыми. Мориц Буш писал, что Бисмарк «был слишком человеком дела и независимого, высокого ума, чтобы всецело отдаться какой бы то ни было доктрине»[139].

В создавшейся ситуации только самые радикальные противники политической стратегии Бисмарка могли демонстрировать оппозиционность. Их лозунгом стали слова давнего критика Бисмарка Вирхова: «Поостережемся поклониться идолам успеха!»[140]. Для радикалов Бисмарк был и оставался «молотом», готовым разбить всякое свободное движение духа, олицетворением господства силы над правом, еще позднее – человеком, возвратившим Европу в средневековое варварское состояние всеобщего вооружения. Политику Бисмарка радикалы считали «не немецкой, а великопрусской». По мнению В. Либкнехта и А. Бебеля она «велась в интересах династии Гогенцоллернов, добивавшейся господства над всей Германией, и стремилась пропитать ее прусским духом и прусскими принципами управления, а они все были смертельными врагами всякой демократии»[141]. Уверенные в том, что, создавая Северогерманский союз, правительство Бисмарка ничуть не заботилось об объединении Германии, а лишь об укреплении династии Гогенцоллернов, радикалы выступали против союза, «провозглашающего не единство, а разрыв Германии»[142]. Войну 1866 г. они называли «государственным переворотом Бисмарка». Ввод всеобщего избирательного права в такой ситуации, по их мнению, лишь «закрепил триумф деспотизма», а рейхстаг в их глазах был не более чем «фиговым листком абсолютизма»[143]. Такой поворот событий Бисмарк даже приветствовал – он добился раскола среди своих противников. Отныне одни стали горячими почитателями и политической опорой Бисмарка в рейхстаге, другие – его злейшими врагами.

В конце 1860-х гг. многим в Германии Бисмарк представлялся настоящим имморалистом. Он поражал современников уникальным сочетанием откровенности и хитрости по отношению к своим противникам, романтической преданности делу и оголтелого политического цинизма. Густав Фрейтаг писал о Бисмарке: «Для него характерно отсутствие почтительности, все воспринимается по настроению и чисто лично… Ненадежный, взбалмошный человек, поднявшийся наверх из дурного общества, сумел, благодаря своей удаче и действительно большим достоинствам так отождествить себя со славой и величием Пруссии, что тот, кто наносил удар ему, одновременно причинял боль государству»[144]. Бисмарк выглядел также жестким автократом – рассматривая Северогерманский союз как свое собственное творение, он претендовал на то, чтобы, по сути, единолично управлять этим образованием. Даже ближайшие друзья жаловались на властолюбие Бисмарка, которое «стало невыносимым», и отмечали, что он «пребывает во власти старого заблуждения, будто благодаря своей духовной активности может преодолеть все трудности положения»[145]. В то же время и соратники, и противники Бисмарка признавали, что тайна его успехов крылась в неиссякаемой воле. Так, по мнению Фридриха Энгельса, Бисмарк был единственным волевым человеком среди господствующих классов, и лишь поэтому он «стал величайшим человеком и тираном, властвовал над всеми ими», и «перед ним они, вопреки рассудку и совести, по их собственному выражению, с готовностью “прыгали через палочку”»[146].

Несмотря на энергичные усилия и впечатляющие успехи Бисмарка, процесс возрождения германского единства лишь начинался. И если Северная Германия ликовала, то в южногерманских государствах чувство недоверия к Пруссии и ее политическому лидеру пока еще брало верх над мечтами о национальном единстве. С другой стороны, укреплялось понимание того, что еще более опасно остаться в роли «периферийных» европейских стран. «Baolische Landes-Zeitung» еще в июле 1866 г. замечала, что единственным рациональным решением в сложившейся ситуации будет присоединение к Пруссии: «Соединяясь с Пруссией, мы сохраняем Таможенный союз; мы остаемся в живительном прикосновении с успехами немецкого ума; мы участвуем в преимуществах великой и могущественной державы»[147]. Ту же мысль весьма образно формулировал князь Гогенлоэ: «Пруссия образует в Северной Германии могущественную державу, мы же в Южной будем прозябать под покровительством Франции или Австрии, пока не пробьет и наш час, и нашу родину не разделят между собой Франция и Австрия по частям»[148]. Популярность идеи немецкого единства стала особенно возрастать с того момента, когда возникла угроза войны с Францией. Бисмарк вполне осознанно решился на эскалацию конфликта, понимая, что в момент общей опасности национальные чувства сплотят всю Германию. Эмская депеша, провокационно отредактированная Бисмарком, произвела в обществе эффект взорвавшейся бомбы. Распространение ее текста в прессе дало ожидаемый результат: несколько дней спустя в народном предании уже бытовал образ миролюбивого прусского короля и коварного французского «злоумышленника». Многие поверили в то, что враг принудил взяться нацию за оружие, и даже больше – в то, что немецкий народ «борется за равноправность всех народов», освобождает «себя и весь мир от слишком больших претензий французов… от их постоянного желания грабить»[149]. Со страниц «Volksblatt» было заявлено: «Пусть германский и французский цезаризм заодно с толстосумами сражаются друг с другом: мы, пролетарии, ничего общего с этой войной не имеем!»[150]. «Француз так долго обижал немца, так часто угрожал ему, – писал в те дни Давид Штрацс, – что тому под конец пришлось перековать мирную косу на меч»[151]. В этой ситуации «партия Бисмарка» быстро набирала вес и в Берлине, и в других немецких столицах. Бисмарку удалось неожиданно быстро добиться ратификации военных конвенций и таможенных договоров с южногерманскими государствами.

Общественность, в свою очередь, начала активно пропагандировать идею объединения Германии под эгидой Пруссии, идею создания единого, свободного, основанного на любви и братстве немецкого отечества. Немецкий писатель Бертольд Ауэрбах, как и многие его соотечественники, считал себя «счастливейшим» в том отношении, что он «не должен называть Северную Германию другим отечеством», но что может смело называть жителей ее своими «родными братьями… соотечественниками»[152]. Такая активная пропаганда национальной идеи приносила свои плоды – в Южной Германии заговорили о единстве. Оставалось найти ситуацию, способную разжечь «общий гнев» даже у самого скептического баварца-франкофила и вюртембержца-пруссофоба – ею и стала история с Эмской депешей. Прусские газеты дружно создали образ «страшной опасности», угрожающей «свободному немецкому Рейну». В считанные дни к ним присоединилась практически вся немецкая пресса. Немецкое общество признало Бисмарка единственным гарантом безопасности[153].

В войне с Францией Пруссии сопутствовал и военный, и политический успех. В ночь после битвы при Седане решилась судьба Наполеона III – на следующее утро французы провозгласили свою страну республикой. Бисмарк рекомендовал прекратить продвижение прусской армии вглубь страны, опасаясь нежелательных политических последствий на международном уровне. Однако удержать короля и прусских генералов от желания взять Париж было невозможно. И если при Садовой Бисмарку удалось помешать им «насладиться полной победой», то теперь они были настроены крайне решительно. От Бисмарка даже начали скрывать планы операции, старались держать в неведении о важных совещаниях. Мольтке жаловался кронпринцу: «В военных вопросах, отнюдь не менее чем в политических, канцлер желает принимать все решения сам, не обращая ни малейшего внимания на мнение ответственных специалистов»[154]. «Это позор, – отмечал Мамтейфель, – что такой политик имеет больше влияния, чем полководцы»[155].

Столкнулся Бисмарк и с чрезмерным энтузиазмом немецкой прессы, в которой рефреном стала звучать мысль о необходимости отторжения от Франции Эльзаса – «во имя безопасности от заклятого врага». «Nene freie Dresse» так объясняла настроение умов в Германии: «Победы, которые до настоящего времени приобретены нашим оружием, наполнили нас таким самосознанием, с которым до сих пор немецкий народ был незнаком. Победы, которые мы одержали… могут эту законную народную и мужественную гордость довести до высокомерия самомнения…»[156]. По сути, лишь газеты социалистического толка настойчиво призывали к окончанию войны: «Справедливый мир с Францией! Никаких аннексий! Наказать Бонапарта и его советников!»[157]. По всей Германии широкое распространение получил манифест Карла Маркса, где он предсказывал, что аннексия Эльзаса приведет «к смертельной» вражде обеих стран, к перемирию вместо мира». Историк Гервиниус писал в те дни, что Германии угрожает превращение в «военное государство, всегда способное к нападению», а это породит «самоубийственную политику, стремление упоенной силой Германии развязать новую войну. В ней Германия неизбежно погибнет, как до сих пор погибала всякая держава, рвавшаяся к гегемонии»[158].

Бисмарку приходилось учитывать всю палитру подобных настроений. Требования генералитета, высшей знати и патриотически настроенной общественности подтолкнули его к решению об аннексии Эльзаса и Лотарингии. Но самого Бисмарка в этой ситуации увлекала новая идея – возможность не только объединения Германии, но и придания ей совершенно особого политического статуса, открывающего новые исторические перспективы. Германия должна была стать империей, Рейхом, черпающим свою энергию в исторических свершениях германского народа. Генрих фон Зибель емко передавал атмосферу тех дней, когда общественность узнала о создании Германской империи: «Глаза вновь и вновь возвращаются к газете с этим известием, по щекам текут слезы. Господи, чем мы заслужили твою милость, став живыми свидетелями столь великого события? То, что в течении 20 лет было единственным желанием и устремлением нашей жизни, свершилось столь величественным образом! Где теперь искать новый смысл для дальнейшей жизни?»[159]. Подобное отношение к созданию Рейха было типичным для немцев – «никогда еще, – по замечанию писателя Фрейтага, – сотни тысяч людей так не наслаждались развитием истории»[160].

Одинокие голоса радикалов тонули в море оваций и восторгов. Бебель и Либкнехт предостерегали от упоения патриотической волной: «Народ скоро увидит, как выглядит на деле это немецкое единство и немецкая свобода. Три войны, проведенные Германией в течение последних десяти лет, лишь толкнули ее назад в том, что касается демократического развития…»[161]. Несмотря на прямые обвинения в «государственной измене», радикалы предсказывали детищу Бисмарка не только тяжелое будущее, но и окончательный крах в огне революции. «Такое государство, как бисмарковская Пруссо-Германия, уже в силу своего происхождения с фатальной необходимостью обречено на катастрофическое крушение, – утверждал Вильгельм Либкнехт. – Рожденное на полях битвы, дитя государственного переворота, войны и революции сверху, это государство должно будет, не зная покоя, идти от государственного переворота к перевороту, от войны к войне и в конце концов потерпит крушение либо на полях битвы, либо в результате революции снизу. Таков естественный закон»[162].

По мере того, как проходила эйфория от объединения Германии в общественном сознании крепло понимание того, что «детище Бисмарка» пока еще самым незначительным образом отразилось на реальной жизни миллионов немцев. Способность Бисмарка решить многочисленные проблемы немецкого общества вызывала большие сомнения. Двадцать лет назад король Пруссии охарактеризовал Бисмарка как человека, годного в министры «лишь при неограниченном господстве штыка»[163]. Другой король десять лет назад назначил Бисмарка министром в качестве «сильной руки». С тех пор Бисмарк без сомнений использовал силу во внешней политике, инициировав три войны и одержав в них победы. Будучи самоуверенным, властолюбивым, одинаково с презрением относящимся ко всем «партиям» и их «принципам», он считал возможным применить силу и внутри страны. Но страна оказалась не готова к такому повороту.

В 1872 г. немецкие консерваторы начали настоящую пропагандистскую кампанию против канцлера. В «Kreuzuantung» и «Reichsglocke» писалось о скандальных связях правительства с берлинскими финансистами – «эксплуататорами народа», о возросшей в стране спекуляции и коррупции. Бисмарк в статьях неизменно выступал в роли инициатора или покровителя такой политики: «Власть, под которой мы живем, – скверная власть, – но имя ей Бисмарк»[164]. Уязвленный Бисмарк, как заметил Г. фон Бунзен, «обрушился на изменников с еще большей ненавистью и жаждой мести, свойственной деспотам». Многие, кому доводилось общаться с Бисмарком в те годы, свидетельствовали о его «неприступном величии» и «жестокой решительности». Бисмарк чувствовал себя истинным властителем страны: должность рейхсканцлера давала ему неограниченные властные полномочия, а доверие Вильгельма I к нему было безгранично. Когда Бисмарк демонстративно грозил уйти в отставку, многие считали это «комедией», поскольку знали: «у Бисмарка слишком демоническая натура, чтобы упустить власть из рук», и к тому же «в решительную минуту не согласятся отпустить Бисмарка, ибо заменить его некем»[165].

Во внешней политике Бисмарк действительно оставался незаменимым. Его слава ведущего европейского дипломата была бесспорной. Современники подчеркивали его творческую энергию и широкий кругозор, реализм и прагматичность, стратегическое мышление. «Вся политика нашего времени связана с именем Бисмарка, – писал немецкий журнал либерального толка. – Многие сотни политических газет ежедневно заняты речами, мнениями, взглядами великого государственного деятеля; без Бисмарка не начинаются войны и не заключается мир… Он могущественнее Кромвеля или Ришелье»[166]. Особой чертой политического стиля Бисмарка на международной арене оставались блестящие тактические ходы – нельзя было «определить наперед куда придет эта политика. Сюрпризы и неожиданные обороты играют в ней весьма видную роль»[167]. Вильгельм I очень образно отметил эту черту Бисмарка: «Это единственный человек, который умеет жонглировать с пятью шарами, из которых, по крайней мере, два постоянно находятся в воздухе»[168].

В сфере же внутренней политики Бисмарк, по мнению современников, выглядел политиком гораздо менее харизматичным, а также менее эффективным в силу отсутствия у него какой-либо понятной окружающим системы. Общественность считала, что большую часть энергии Бисмарк тратит на борьбу с политическими противниками в рейхстаге, в начале с католической партией Центр, затем с социал-демократами, пестуя свое властолюбие, но упуская возможность создания конструктивной парламентской коалиции. Противники Бисмарка особенно выделяли эту его черту, обвиняя канцлера в «узости кругозора и низменности взглядов»[169]. Вильгельм Либкнехт указывал на Бисмарка как на «государственного мужа», не столько образованного и знающего, сколько «опиравшегося на один лишь опыт и полушулерскую, полукрестьянскую хитрость», «живущего вне времени и пространства»[170].

Для широкой публики более значимым было отсутствие каких-либо заметных улучшений в экономическом положении страны, весьма запутанная ситуация с рабочим законодательством, тяготы, связанные с перестройкой транспортной и торговой системы. Уже к началу 1880-х гг. рейхсканцлер оказался под огнем критики. Даже в либеральной прессе, традиционно поддерживающей реформаторские инициативы Бисмарка, стали звучать резкие высказывания: «С каждым днем популярность князя Бисмарка падает… Конечно ему благодарны за внешнюю политику… но его внутренняя политика вызывает недоверие и недовольство»[171]. С каждым годом обстановка в стране накалялась все больше. Все чаще из лагеря противников слышались рассуждения о том, что «Бисмарк еще обладает способностью все ясно видеть, но теперь его взгляд в большей степени чем когда бы то ни было, обращен на эгоистические цели и интересы» (Гольштейн)[172], что канцлер, которому восторженно поклонялся народ, в действительности направил нацию по ложному пути и привел ее к полному краху, что он «не сумел укрепить свое создание», вызванное к жизни политикой «железа и крови» (Константин Франц) [173].

Казалось, что все ждали развязки, которая должна была наступить после восшествия на престол нового императора. Вильгельм II не питал к Бисмарку той привязанности, какую испытывал его дед. Правда, на 73-летие канцлера он произнес слова, которые вполне мог произнести Вильгельм I: «Бисмарк является знаменосцем, к которому трепетно обращены преданные сердца сорока шести миллионов немцев», многозначительно добавив: «Пусть он ведет нас. Мы пойдем за ним. И долгие ему лета!»[174]. Тем не менее, Вильгельм II не скрывал в своем окружении, что не собирается долго сохранять Бисмарка на посту канцлера. Суть ситуации емким примером передал граф Вальдерзи: «Фридрих Великий никогда бы не сделался великим, если бы в начале своего правления он застал и сохранил при себе министра с таким значением и властью, как Бисмарк»[175]. Прекрасно понимал происходящее и сам Бисмарк. «Наблюдая издалека за триумфальным шествием молодого кайзера, он испытывал чувство угрюмой старой кокетки», – так описывал в 1888 г. его поведение Гольштейн[176]. В юном императоре Вильгельме II Бисмарк так и не нашел той опоры для себя, какую всегда видел в Вильгельме I. Оба были властными натурами, не терпящими над собой контроля. И оба решительно отстаивали свои политические позиции. Только у канцлера почти не осталось доброжелателей, а императора окружали политические противники Бисмарка. Лозунг оппозиции «Бисмарк делает Германию великой, а немцев маленькими» (Г. фон Бунзен)[177] стал логунгом придворной партии.

В марте 1890 г. Бисмарк вынужден был отступить под давлением и уйти в отставку. Политические противники и личные враги долго ждали этого события, и вот теперь они могли открыто выразить свою ненависть к Бисмарку, не боясь его мести. «Теперь уже люди довольно точно представляют себе смесь льва, волка и лисицы, какие соединились в душе этого драматического характера, – писал Густав Фрейтаг. – Поздно и медленно постигают немцы, что человек, которому они на немецкий манер приписали все великое и доброе, обладает не всеми свойствами честного человека»[178]. Высшие круги, и, прежде всего сам кайзер, дружно избегали свергнутого канцлера. Большинство министров и чиновников восприняли отставку начальника как «облегчение от гнета», лишь немногие из них испытывали чувство утраты. Противники в рейхстаге публично поносили заслуги Бисмарка. «Пусть князь Бисмарк, – заявил с трибуны один из руководителей Центра, – держит руки подальше от власти и блеска германской державы!… Стыд и позор, что у нас на родине есть такие люди!»[179]. В глазах оппозиции удаление Бисмарка представлялось «счастливым выигрышем для немецкого народа». Отставка канцлера, как писал Гильдебрандт, «возвратила немцам свободу, дала возможность самим думать о себе и открыла путь для рационального развития германцев»[180]. Князь Хлодвиг Гогенлоэ, друг Бисмарка и в дальнейшем его преемник на посту рейхсканцлера, с тревогой взирал на происходящие перемены. «Видно было всеобщее удовлетворение по поводу отставки Бисмарка. Люди радовались, что им нечего больше бояться великого человека. Лишний раз оправдалось, что только нищие духом унаследуют царство земное»[181]. На пике упоения свободой лишь немногие политические деятели, пожалуй, такие как князь Гогенлоэ, осознавали, что с уходом Бисмарка, Германия навсегда расстанется с чувством сильной власти и ощущением твердого спокойствия. Что касается простого народа, то он оказался более благодарным в отношении своего недавнего кумира. Сотни тысяч немцев радостно приветствовали Бисмарка на улицах городов, ему желали пожать руку и выразить свою поддержку.

Итак, несмотря на длительную политическую карьеру, в эпицентре общественного внимания Бисмарк оказался только после назначения на пост первого министра Пруссии. Прием со стороны политической элиты и «публики» оказался обескураживающим. Многим казалось, что этот «юнкер способен лишь насадить в стране реакцию и привести политическую жизнь к застою, но никак не решить важные вопросы страны. Провозглашенная Бисмарком политика «железа и крови» в глазах современников представлялась авантюрной и опасной, а средства достижения цели, которые при этом использовались, аморальными. Лишь когда эта политика стала приносить реальные плоды победы и приблизила немецкую нацию к единству, у Бисмарка появились почитатели, заговорившие о нем «как о великом государственном деятеле, как о продолжателе дел Фридриха Великого. Его имя стали отождествлять со славой и величием Германии. Правда, со стороны радикальных противников скепсис и недоверие к Бисмарку были по-прежнему сильны. В конце 1860 – 1870-х гг. они много говорили о гибельности милитаристского пути, по которому Бисмарк направил развитие Германии и его диктатуре внутри страны. Общество разделилось во мнении: для одних Бисмарк стал кумиром, олицетворявшим все гармонические добродетели, для других – злодеем, направившим страну по ложному пути. В течение последующих двадцати лет пребывания на посту рейхсканцлера у Бисмарка увеличилось также число личных недоброжелателей из военных и консервативных кругов, выражающих недовольство проявлением самовластия канцлера. С каждым годом атмосфера вокруг фигуры Бисмарка становилась напряженнее. В делах внешней политики Бисмарк по-прежнему оставался непревзойденным мастером, тогда как во всем, что касалось внутренней политики, он был в глазах соотечественников менее выдающимся государственным деятелем, проявляющим часто неспособность понять созданную им же самим историческую реальность. Со смертью Вильгельма I на политическую арену выдвинулись люди, которые желали действовать по-иному, нежели канцлер. Конфликт старого мировоззрения с новыми влияниями закончился не в пользу Бисмарка. Отставка канцлера, по мнению политической оппозиции, возвращала немцам свободу и открывала новые пути развития для Германии. Конечно, Бисмарку были благодарны за объединение немецкого народа, но внешняя и внутренняя политика требовала обновления.