Глава 12. – Ты чего это припозднилась?

– Ты чего это припозднилась? Случилось что? – встретила Веронику тревожно Катька, выглянув из своей комнаты. – Тут у нас уже содом с гоморрой в трепетном ожидании заблудшей дочери происходит…

– Вероника! Вероника! Вероника! – занудно вопила из своей комнаты Александра Васильевна, повышая на букве «и» и без того высокий от природы голос до самого визга. – Иди ко мне, Вероника!

– Иду, мама! Я сейчас, раздеваюсь уже! Сейчас, только руки в ванной помою…

Вместо ванной она быстро заскочила к Катьке и, достав из кармана шубы мобильник, вложила его ей в ладонь.

– Кать, ты включи его сейчас, ладно? Как только зазвонит – отвечай. А если позвонит Валера, вызывай меня быстро и любыми доступными средствами. Поняла?

– Верк, а кто это – Валера? Хахаль, что ли, новый? Ну, ты даешь…

– Да не хахаль, Катька, не хахаль! Если б хахаль, это б еще полбеды было…

– А кто тогда?

– Потом! Все, все потом! Побежала я, а то она сейчас голос себе сорвет…

Александра Васильевна полулежала в своих подушках и громко стонала, страдальчески поджав губы скобочкой. Лицо ее и в самом деле было бледно‑сероватым, и даже из глаз плеснуло в Веронику не прежним уже болезненным любопытством, а самой настоящей болью. Болью, которую ни с каким таким надоедливым интересом к чужой жизни уже и не спутаешь…

– Вероника… Ну что же ты… Я тебя зову, зову…

– Что, мам? Тебе плохо, да? Что, что у тебя болит? – перепуганно засуетилась над ней Вероника.

– Да, мне плохо, очень плохо… Такая боль вот здесь… И вот здесь…

Александра Васильевна жалобно провела рукой где‑то в районе желудка‑печени и снова застонала, полуприкрыв глаза и вытянув вверх подбородок.

– А что ты ела, мам? Может, что‑то несвежим было? Вообще, я только вчера вечером все приготовила, Катька обещала утром разогреть только…

– А я тебе говорю, что нельзя доверяться этой рыжей плебейке! Как ты так можешь, Вероника? Она меня точно отравит когда‑нибудь, вот увидишь…

– А это что, мам? – удивленно уставилась Вероника на порядочную кучку засохших уже колбасных шкурок. – Это что же, Катька тебе давала есть сырокопченую колбасу? Не может быть… Тебе же нельзя ни копченого, ни острого… Я ей говорила… Ничего не понимаю…

– Господи, Вероника! – раздраженно‑капризно махнула на дочь рукой Александра Васильевна. – Ты бы еще посчитала, сколько кусков хлеба я съела! Лучше дай мне какую‑нибудь таблетку да посиди со мной рядом… Дай, дай мне руку…

Александра Васильевна снова выразительно застонала, схватившись одной рукой за правый бок. Другая же ее рука нетерпеливо и слепо шарила по воздуху, отыскивая Вероникину ладонь, и она совсем уж было послушно‑обреченно протянула ее этой руке навстречу, но спасительный Катькин голос заставил ее вовремя отдернуться от материнского ложа, практически отпрыгнуть от него даже – слишком уж властно да по‑командирски громко‑звонко он прозвучал. Даже Александра Васильевна вдруг перестала стонать и повернула в сторону этого Катькиного голоса свою голову.

– Вероника! Пойдем, при тебе буду показания счетчика снимать! Чтоб потом претензий никаких ко мне не было, а то начнете опять возмущаться!

– Иди, иди, дочка! – благословила Веронику милостиво Александра Васильевна. – И смотри повнимательнее, пожалуйста! Ты знаешь, эта стерва все время пытается меня обсчитать…

Вероника пулей влетела вслед за Катькой в ее комнату, схватила в руки протянутый ей телефон:

– Да! Да, да, это я, Валера…

– Вероника, кто мне ответил сейчас?

– Это подруга моя… А что?

– Скажите, она не в курсе наших с вами проблем? Я надеюсь, вы понимаете, что…

– А чего вы вдруг так испугались, Валера? Если даже она и в курсе?

– Но вы сами должны понимать…

– Да ничего я не хочу понимать! Не пугайте меня. Черт с вами, отдам я деньги за выкуп Стаса. Только у меня одно условие – пусть он мне сначала сам позвонит…

– Но это невозможно, Вероника! Вы что, шутите? Это все очень, очень серьезно. Там такие люди, знаете ли, что им глубоко плевать на все ваши условия, вместе взятые. Раздавят, как букашечку. И вас, и вашего Стаса. А положение у него сейчас действительно незавидное. Мне кажется, вы даже и близко не представляете себе, какое оно незавидное. Человек сидит и ждет пулю в затылок и отсчитывает каждую свою минуту, как последнюю! А вы тут со мной торгуетесь, условия ставите. Да за любимого человека можно последнее отдать…

– Ладно, Валера. Дам я вам эти деньги. Только вот про любовь не надо, пожалуйста. Она в данной ситуации вообще ни при чем.

– Но как же… Вы что, Стаса больше не любите?

– Нет. Деньги эти я плачу за свою ошибку. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон…

– Не понял… Это про кого вы – из сердца вон? Про Стаса?

– Да, про Стаса. Так где я вас завтра смогу найти?

– Я и сегодня могу, в принципе…

– Нет, давайте завтра. Завтра ровно в половине второго, на Синем бульваре, справа от памятника Гоголю есть такая каменная скамейка…

– Знаю.

– Не опаздывайте, пожалуйста. Я приду туда в свой обеденный перерыв, и мне не хотелось бы задерживаться в ожидании вас…

– Понял. Понял, Вероника! Я вас не задержу! Буду как штык! Какая же вы молодец, Вероника! Повезло Стасу – такую женщину встретил…

– Ой, не благодарите меня, Валера! Не надо! И передайте Стасу, что мне срочно нужно с ним переговорить.

– Да не беспокойтесь, Вероника! Он завтра же будет валяться у ваших ног и благодарить за спасение!

– Да не надо мне никакой благодарности! Перестаньте! Ни его, ни вашей! Пошли вы все со своей благодарностью знаете куда?

– Все‑все, не буду. До завтра, Вероника. Все, отключаюсь…

– Верка, кто это? Что за деньги? Десять тысяч – это что, неужели долларов?! А ну, давай колись, куда вляпалась!

– Да я‑то как раз никуда и не вляпывалась, это все Стас… На него с долгами какими‑то наехали. Ну вот и пришлось…

– Чего пришлось?

– Денег добывать, вот чего!

– А кто такой этот Валера? Он тут при чем?

– Это его друг. Он и должен кредиторам эти деньги передать. Только тогда они его выпустят.

– Ой, мамочки‑и‑и… Ну и балда же ты, Верка! Совсем с ума сошла. Куда тебя все несет‑то? Долги какие‑то, доллары, чужие кредиторы. Ты что, и правда во всю эту лабуду веришь, да?

– Кать, но с этим же не шутят…

– Шутят, Верка, еще как шутят. Иногда даже и очень неприятно. И совсем не смешно. Таким шутникам только попади в лапы – живой не выскочишь. Сядут на шею и будут вымогать до бесконечности.

– Кать, но мы ведь все равно настоящей правды не знаем. А вдруг его и в самом деле убьют? Как бы там ни было, никакие деньги не стоят человеческой жизни. Нет, отдам я, черт с ними. Пусть живет…

– Так. В общем, я завтра на это свидание с тобой пойду, поняла? А то еще треснут тебя там по кудрявой башке, потом собирай твои мозги по снегу! Или в машину затолкают, увезут в неизвестном направлении…

– Как это – со мной пойдешь? Еще чего! Никто меня ничем не треснет. И не вздумай даже…

– Ладно, чего ты. Я в сторонке просто постою, присмотрю за тобой. Не нравится мне все это, ой как сильно не нравится…

– Ну не надо, Катьк! Что я, маленькая? Мне и самой, знаешь, не очень все это по душе… Не ходи никуда, поняла? Я сама с этой ситуацией должна справиться! Сама вляпалась, сама и отвечу! И так мне и надо, по большому счету…

– Вероника! – прорезал пространство Катькиной комнаты страдальческий вопль Александры Васильевны. – Ты почему так долго? Иди ко мне, дочь…

Вероника, успев погрозить Катьке пальцем, тут же выскочила за дверь и легко побежала по коридору на материнский зов, оставив подругу хмурить в задумчивости покрытый коричневыми веснушками лоб. «Половина второго, Синий бульвар, памятник Гоголю, каменная скамейка справа…» – тихо повторила про себя Катерина и даже кивнула для верности – обязательно, мол, надо прогуляться завтра на этот самый Синий бульвар… Проходя по коридору мимо соседской комнаты, она, как обычно, остановилась под дверью, чтобы послушать поднадоевший, в общем, за все это время каждодневной одинаковостью диалог матери с дочерью, и в который уже раз тихо удивилась необыкновенной материнской настырности Александры Васильевны по страстному истребованию обязательной порции дочернего внимания. Как говорится, положен человеку чай с сахаром – отдай и не греши даже… И почему ей не надоедает повторять одно и то же каждый раз? Прям как маньячка какая, сто раз успеет про свое это дурацкое проникновение «из души в душу» проталдычить. Просто слушать уже невозможно. И как Вероника все это сносит, бедная?

– …Какое тебе дело, что у меня сейчас болит? – капризно и громко вопрошала Александра Васильевна. – Что ты меня об этом спрашиваешь? Тебе ведь нет до матери, по сути, никакого дела… Приходишь один раз в день, чтобы отвязаться от меня, и все! Никогда не поговоришь со мной по душам, не посоветуешься ни о чем… Как будто я и не мать тебе! А с этой рыжей лахудрой все время о чем‑то шепчешься, я же вижу!

– Мам, ну зачем ты эту сырокопченую колбасу ела? Тебе же нельзя! У тебя желудок больной…

– А что, что мне в этой жизни можно, Вероника? Мне уже ничего нельзя! Если уж родная дочь бросает одну погибать…

– Я тебя не бросила, мама. И не брошу никогда, ты же знаешь. Ну, давай не будем друг на друга сердиться, пожалуйста! Я так сегодня на работе устала, сил нет…

– А от чего ты устала? Что у тебя на работе? Неприятности, да? Какие? Расскажи мне!

– Ой, мам, ну просто устала, и все…

– Нет, это и впрямь невозможно! Тебе абсолютно на мать наплевать, Вероника! Как это тяжело осознавать, как невыносимо…

Катька вздохнула тяжело и, пожалев в который уже раз Веронику, пошла на кухню – пора было садиться за скромный холостяцкий ужин. Вскоре туда же приплелась и Вероника, плюхнулась устало на кухонный стул, откинула на высокую его спинку кудрявую голову.

– Верк…

– М‑м‑м…

– Водки хочешь?

– Не‑а… Спать хочу смертельно…

– Так не езди сегодня, ночуй здесь! А то опять только к ночи домой доберешься!

– Нет, Катька, не могу я здесь. Да и не усну я с мамой ни за что! Или утром живой не встану.

– Так у меня в комнате ночуй.

– Ага! Как будто это так просто… Как будто мама мне возьмет и вот так, с бухты‑барахты, это удовольствие позволит – у тебя ночевать! Сама же знаешь – будет меня к себе всю ночь для слияния наших душ требовать! А я не могу с ней долго, не могу, и все тут… У нее так душно, совсем дышать нечем… Нет, Катька, поеду я. Сейчас простыни замочу, ужин ей приготовлю и поеду.

– Верк, а ведь ночевать здесь тебе все равно скоро придется! Ты не забыла? Я ж послезавтра к Костику в армию уезжаю, а как ты утром сюда из дому успеешь? Надо ж Александру завтраком кормить, памперс менять…

– И правда забыла, Катьк… Ну ничего, на работу придется по утрам опаздывать. С шефом договорюсь, он разрешит. А ночевать здесь все равно выше моих сил…

– Ну ладно, что ж. Как хочешь. Да ты не бойся, я ненадолго уеду! Думаю, за недельку управлюсь. Так по сыночку своему соскучилась, знаешь…

– Ага. И я по Костьке скучаю. Привет ему от меня передавай. Потрепи его там от моего имени за рыжие уши…

– Ну, это уж как полагается! Ты вот что, Верка, ты поезжай давай домой прямо сейчас. Выспись хоть. Смотреть на тебя сердце разрывается! Пойдем‑пойдем, я тебя до остановки провожу…

– Так у мамы желудок болит…

– Ничего‑ничего, я ее овсянкой жидкой сегодня накормлю! Поболит и перестанет. И простыни сама постираю. Иди одевайся…

– Ой, Катька, ну что бы я без тебя…

Вероника совсем уж было собралась всплакнуть от нахлынувшей на нее то ли жалости, то ли благодарности, но была так щекотливо‑больно приударена под бок худым и острым Катькиным кулачком, что взвилась только с тихим смехом со стула и послушно отправилась в прихожую на цыпочках – одеваться. Тем более и Александра Васильевна, кажется, так удачно задремала на своих высоких подушках…

На улице шел снег. Красивые пухлые хлопья кружились празднично перед глазами, неся в себе скорую надежду на оттепель. Мороз, казалось, действительно отступил, и стылый, колкий ветер утих, и уличная январская жизнь показалась совсем другой – не торопливо морозной, а тихой и радостной, принаряженной тут и там блестящими рыхлыми шапками свежего снега. Так красиво, так бело, так чисто‑уютно…

– Ой, Катька, даже жить захотелось! Смотри, здорово как! – потянула вниз Вероника нависшую над головой тополиную ветку и с визгом выскочила из‑под обрушившихся на нее легких, на весу рассыпающихся белых комьев.

– А чего, раньше жить не хотелось, что ли? – хмыкнула ей в ответ прагматичная и более сдержанная в проявлении своих чувств Катька. – Ты мне смотри, подруга…

– Не‑а, Катька, не хотелось… Как подумаю о том, чего я в своей жизни вытворила – аж страшно становится. Сама, сама променяла свое счастье на глупую цветную картинку…

– Ого! А вот это мне уже нравится! Поумнела, что ли? Так давай беги к Игорю обратно, раз такое просветление нашло! А то ведь и опоздать можешь! Такие мужики на дороге долго не валяются, между прочим!

– Да знаю я, что не валяются. А только все равно поезд уже ушел, Катька. Все равно уже так, как раньше, не будет. Он, конечно, честный и благородный, и, может, даже примет меня обратно, да только я сама не могу этим больше пользоваться, понимаешь? Стыдно мне! Переломилось во мне что‑то после всей этой истории. Столько боли человеку принесла… И еще, знаешь… Я поняла, что люблю его очень. Вот дура, да? Нет, не пойду я к нему. Стыдно…

– Ну, стыд – это еще не самое плохое чувство, знаешь! Это даже хорошо, что стыдно. У него обида, у тебя стыд… Как говорится, есть условия для равновесия. Давай‑ка, подруга, посылай всех своих Стасиков со товарищи от себя подальше и денег им никаких завтра не носи! Еще чего! Пусть сами из своих проблем выпутываются! Ты где их взяла‑то, кстати?

– Да долго рассказывать… Так получилось, что у шефа своего взяла.

– А он что, к тебе неровно дышит?

– Нет, что ты, нет! Я же в долг взяла! Я отработаю все до копеечки! Буду этот долг платить и помнить, что это наказание мое за собственную глупость!

– Да уж… Эк тебя пробрало‑то, Верка! Сама себе наказание уже назначила.

– Ой, Катьк, не надо, а? Не дави на больное место! Вон, смотри, мой автобус уже выруливает…

В ожидании подходящего к остановке автобуса Вероника вдруг хлопнула себя перчаткой по лбу, повернулась к Катьке и торопливо проговорила:

– Ой, слушай, чуть не забыла сказать… Ты маме колбасу сырокопченую больше не давай, ладно? У нее после острого желудок болит!

– А я и не давала… – моргнула растерянно рыжими ресницами Катька. – Что я, с ума сошла, твою Александру Васильевну дорогущей колбасой кормить? Я, правда, положила пару палок к вам в холодильник, мой‑то уже переполнен – я ж к Костьке в армию вкусности всякие запасаю…

– А… Кто тогда… Колбасу… – уже запрыгнув в автобус, проговорила растерянно, развернувшись к оставшейся стоять на остановке Катьке, Вероника.

Катька только плечами пожала и развела руки в стороны да так и исчезла с Вероникиных глаз за дверями автобуса.

«А… Как же… Прямо мистика какая‑то… – снова пробормотала про себя Вероника, тоже пожав плечами и устраиваясь поудобнее у подтаявшего окошка. – С ума сойдешь тут и с мамой, и с колбасой… Нет, точно мистика…»