Глава 8. Веронику долго и нудно рвало под чахлый заснеженный кустик во дворе дома в Востриковом переулке

Веронику долго и нудно рвало под чахлый заснеженный кустик во дворе дома в Востриковом переулке. Она поднималась ненадолго с корточек, вдыхала жадно морозный воздух, и снова коленки ее подгибались сами собой, и снова давно уже пустой желудок выворачивался наизнанку, больно дергая измученную вконец этими его упражнениями диафрагму. Она и сама не могла объяснить толком, от чего ей было так плохо – от выпитой без привычки противной Катькиной водки, от маминых злобных, полностью истощающих ее нутро капризов или от вида и запаха перепачканных ее дерьмом простыней. А только плохо ей было очень, катастрофически, просто до полного ужаса плохо…

Катька стояла невдалеке, курила нервно. Изредка взглядывая на Вероникины мучения, прикидывала про себя, что всего‑то ничего, получается, она с Александриным инсультом и промаялась – субботу да воскресенье, – а вот поди ж ты, как достало уже девчонку, хоть ревом реви… Совсем эта вреднючая Александра дочь свою извела за эти два дня, полностью всю ее выпотрошила, до самого основания. Ничего признавать не хотела, все в штыки приняла – и новенькую удобную пластмассовую утку, и бульоны Вероникины наваристые да соки свежевыжатые для поднятия ее, Александриных, сил, и даже соседку‑медсестру к себе не подпустила капельницу прокапать, только зря с ней Вероника и договаривалась. С трудом только на памперсы согласилась, дала‑таки укатать себя в это мягкое чудо цивилизации – дай бог здоровья тому человеку, который его когда‑то придумал. Вероника, конечно, зря на памперсы эти так стопроцентно понадеялась, но все же… Эх, вот нашелся бы еще какой умник да придумал бы такую приспособу, чтоб и большую нужду больных‑неходячих в себя вбирала так же хорошо, как и малую, – цены бы ему тогда не было. Уж точно Нобелевскую премию бы отхватил, наверное…

– Ой, Катька, я не могу больше… – тяжело простонала от своего кустика Вероника. – Не могу, не могу… Противно как все…

– Ничего, Верка, привыкнешь. Все привыкают, и ты привыкнешь.

– Нет, я не смогу… К этому невозможно привыкнуть. Ну вот скажи, она не могла меня дождаться, что ли? Я всего‑то на полчаса в магазин побежала… Или тебя не могла позвать? Обязательно надо было под себя нагадить, да? Я ж действительно не могу каждую минуту около нее сидеть и караулить ее потребности, как бы ей этого ни хотелось… Нет, Катька, не смогу я, не выживу просто…

– Сможешь. И выживешь. Куда ты денешься? Не ты первая, не ты последняя через это все проходишь. Тебе сложнее, конечно, я понимаю… Когда за близким по‑настоящему человеком ухаживаешь, оно все как‑то не так кажется. Там горе – оно другое. Оно и горькое, и легкое одновременно. Потому что всего себя отдал бы взамен на боль близкого. Причем с большой радостью. И сострадание тогда получается настоящим, человеческим, искренним, и само собой из человека выходит, его и выцарапывать силой не надо. А из тебя выходит одна только рвота…

– Значит, это я такая.

– Какая?

– Жестокая, раз у меня этого сострадания нет!

– Ну, опять сели на любимый кол… Господи, Верка! Хватит уже! У тебя от надуманного чувства собственной виноватости‑неполноценности и впрямь скоро крыша поедет! Ты же не мать Тереза все‑таки и не сумасшедшая волонтерка какая‑нибудь, чтоб всем подряд уметь сострадать. Ты обыкновенная женщина, и тебя таким же обыкновенным образом от вида дерьма тошнит.

– Катька, не надо. Прошу тебя. Ну, не надо про дерьмо… – страдальчески скривилась Вероника, медленно подходя к ней и показывая пальцами на ее сигарету – тоже, мол, хочу.

Торопливо достав из кармана куртки пачку «Мальборо» и прикурив умело на снежном ветру, Катька сунула ей в рот сигарету и, вздохнув, продолжила:

– Да сама знаю, Верка, что не надо. А только понимаешь, дерьмо натуральное в твоей ситуации – это еще есть полбеды. Вот дерьмо словесное у твоей матушки – это да, это уже настоящая беда. Его так просто за ней и не уберешь… Как она меня сегодня обозвала, я забыла? Ну, когда чашку с кефиром в меня запустила? Я уж не помню, но как‑то здорово уж смачно‑обидно…

– Да ну… Я бы согласилась лучше на чашку в голову, чем на требование сидеть около нее да выворачивать себя наизнанку. Прямо не знаю, как и удовлетворить ее неуемное любопытство. Может, мне про себя какие‑нибудь истории посторонние да завлекательные начать придумывать? Как Шехерезаде Ивановне? А что, это идея, между прочим…

– Не‑а, Верка, и не мечтай даже. Не обманешь ты ее. Ей от тебя не истории придуманные нужны, ей от тебя именно искренность нужна. Настоящая, подлинная, без обману. Теплая и свежая кровь…

– А кровь моя на сегодня уже кончилась… – тихо покачиваясь, как сомнамбула, медленно проговорила Вероника. Отбросив вяло в рыхлый сугроб окурок, она передернулась в мелком, колком ознобе и, жалостно посмотрев на подругу, медленно протянула: – Кать, я поеду домой, а? Завтра же на работу, я хоть посплю немного. Сейчас ее ужином накормлю и поеду, ладно?

– Да поезжай, конечно, – махнула рукой Катька. – На тебе вон и лица уже никакого нет, одна бледно‑зеленая маска…

– Кать, а ты завтра утром ей памперс поменяешь? А то я вряд ли успею сюда заехать…

– Да ладно, поменяю, чего там. Если подпустит, конечно. И еду оставлю около кровати. Захочет – поест. Ничего‑ничего, она у меня шибко‑то не забалует. Иди‑иди, Верка. Ничего, справлюсь как‑нибудь…

Дома, как показалось Веронике, она не была уже с месяц, наверное. Даже не верилось, что прошло всего два выходных дня. Как будто жизнь ее за эти два дня перевернулась, и пробежала мимо нее быстро и горестно, и заблудилась в темном переулке. Будто и не было у нее десяти лет отдельной от матери жизни, и даже родная, уютная квартира встретила ее настороженно и сердито непривычным кухонным беспорядком: в мойке горой возвышалась немытая посуда, грязное скрученное полотенце стыдливо съежилось на подоконнике, а стойкий табачный дух, исходящий из переполненной окурками пепельницы, успел уже захватить в свой плен все кухонное пространство. Не сняв шубы и сапог, она на цыпочках прошла в гостиную и так же удивленно уставилась на заснувшего в кресле перед телевизором Стаса, на пустые пивные бутылки, расположившиеся дружными стайками вокруг кресла, на грязные тарелки на журнальном столике с остатками какой‑то еды. Постояв над всем этим безобразием еще немного, она так же на цыпочках вышла из гостиной, тихо прикрыв за собой дверь – сил не было ни будить Стаса, ни выговаривать ему за беспорядок, да и вообще никаких сил будто бы в ней уже не оставалось. Стянув с себя кое‑как одежду, она встала под горячий душ и вздохнула наконец полной грудью; казалось, что сильные водяные струи непременно смоют‑снесут сейчас с нее весь этот ужас, освободят кожу от въевшегося намертво хлорного запаха мокрых простыней и тяжелой духоты воздуха комнаты в Востриковом переулке. Она терла и терла до красноты тело мочалкой и никак не могла остановиться, пока глаза сами собой не начали слипаться от усталости. Испугавшись, что так и заснет сейчас здесь, стоя под душем, Вероника с сожалением смыла с себя шапку мыльной пены и, завернувшись в большое банное полотенце, прошлепала босиком в спальню. Сил хватило только на то, чтоб лечь и натянуть на себя одеяло. Уже между сном и явью выплыла вдруг в голове мысль, что надо бы все‑таки разбудить Стаса, но она ее тут же и вытолкнула из себя – слишком уж никчемной показалась ей вдруг эта мысль…

Серое зимнее утро жалостливо разбудило ее привычными звуками: запел бодрые песенки раз и навсегда поставленный на режим будильника музыкальный центр, сработала во дворе сигнализация на чьем‑то автомобиле, заскулила противными короткими всхлипами. И не было никаких сил оторвать голову от подушки. «Может, не ходить сегодня на работу? Больной сказаться?» – промелькнула в сонно‑разбитой голове спасительная мысль, но тут же и ушла, уступив место проклятой совестливой Вероникиной обязательности: не могла она себе этого позволить, просто никак не могла. На носу срок сдачи годового отчета, а у нее в отчетных бумагах еще и конь не валялся…

Стас ходил по дому сердитый и виноватый. Трехдневная щетина, кстати, очень шла ему – делала лицо еще более голливудски привлекательным и грубо мужественным. Просто живой образец глянцевой журнальной красоты, мечта всех стилистов‑фотографов. И представить даже нельзя такого мужчину стоящим за кухонной мойкой – непростительная получается взыскательному глазу дисгармония. Только вот что делать с другой дисгармонией, то есть с заваленной грязной посудой мойкой да мятыми окурками, атаковавшими с трудом уже держащую их в себе пепельницу? Куда их‑то приспособить в этой непростой ситуации, сложившейся в ее жизни? Вот нестильный и дисгармоничный Игорь сразу понял бы, что со всем этим надо делать…

Мысль об Игоре больно кольнула досадой сердце, и красивое лицо сидящего напротив за кухонным столом Стаса вдруг неприятно обожгло глаза этой своей красивостью, и она даже их прикрыла от возникшего секундного желания его ударить… «Господи, что это со мной?» – вздохнула она нервно, тут же открыла глаза и молча вышла в прихожую – мыть посуду все равно не оставалось уже времени. Также молча они оделись, молча вышли из подъезда и сели в машину. «Хоть бы из вежливости чего‑нибудь про маму спросил!» – снова зло подумалось Веронике, и она совсем уже развернулась к Стасу, чтоб срочно озвучить эту свою мысль, но он таким виноватым и пристыженно‑робким жестом втянул голову в плечи и даже, показалось ей, слегка отстранился, будто ожидая удара, что она опять промолчала. Да и апатия вдруг накатила волной, захотелось откинуться на спинку сиденья, и расслабиться, и подремать еще немного в утренней автомобильной пробке под скрип снега, визг тормозов, запах выхлопного газа, по‑особенному противно ощущаемого именно на утреннем морозе…

Он подошел к ее столу только ближе к вечеру, выглянул с улыбкой из‑за компьютера:

– Вероничка, тебя после работы к маме отвезти? Да? Давай я у шефа отпрошусь! Ты сегодня дома ночевать будешь или у нее? Если дома, то я тебя дождусь, вместе потом поедем… Хочешь?

– Нет, Стас, я не буду у мамы ночевать. А ты меня туда отвези и поезжай домой – ужин приготовь да посуду помой хотя бы…

– Конечно, конечно, Вероничка! Я все, все сделаю! Я и вчера еще хотел, да заснул нечаянно! Ты сердишься, да? Ну, прости! Я свинья, конечно, но исправлюсь.

– Да ладно…

– А может, ты позвонишь, и я за тобой туда приеду?

– Нет, Стас, не надо. Я и на такси доберусь. Наверное, это поздно уже будет…

– Да? Ну ладно! – совсем как‑то уж неприлично обрадовался Стас. – А мамочка твоя как себя чувствует? Получше ей?

Вероника промолчала, усмехнулась грустно этой его «мамочке» и тут же поймала себя на мысли, что никогда не сможет сесть и рассказать этому парню настоящей правды о сложившихся у нее с мамой взаимоотношениях. Так рассказать, как Игорю когда‑то рассказала. Не поймет он ее. И дело тут даже не в глупости его или недалекости. Просто не уйдут ее слова «из души в душу», не примет он их в себя легко и даже с некой благодарностью, как сделал это когда‑то Игорь, и недостанет никогда этому красавцу‑мужчине мудрости, чтоб так же встать между ними стеной… Мысль эта вдруг начала расти и расти в ней болезненно, пухнуть, как на дрожжах, наливаться тяжелыми горячими каплями в уголках глаз. Пришлось даже быстро выхватить из ящика стола зеркальце, и попридержать пальцами эти самые капли, и выпучить изо всех сил в него глаза, спасая скромный их макияж. Вот же незадача какая…

– Вероничка, ты чего, плачешь? Что, все так плохо, да? Может, я все‑таки за тобой туда приеду?

– Нет, Стас, не хочу. Ничего не хочу. Ты не жди меня, спать ложись. Тебе же за руль завтра садиться. Может, я вообще только ночью оттуда выберусь…

Вероника и в самом деле не рассчитывала, что мама ее рано отпустит. Хотя поначалу надежда такая в ней все же затеплилась – Александра Васильевна встретила дочь полным и сердитым бойкотом, на вопросы ее не отвечала, выразительно отворачивала лицо к стене и поджимала ниточкой дрожащие губы. А потом ничего, заговорила. Только тема этого разговора оставалась все той же самой, жалобно‑истязательной – про бессовестное и слишком уж надолго затянувшееся нежелание дочери слиться с матерью душами, про свою материнскую по этому поводу несчастливость‑заброшенность, про Игореву сверх всякой меры жестокосердность… Правда, примешались к этим жалобам и другие, новые уже нотки. Оказалось, что руки у этой «рыжей заразы Катьки» невозможно холодные и шершавые, что суп она ей утром перегрела, а котлеты, наоборот, были очень даже холодными и что Вероника и близко не должна подпускать к ней «эту дрянь», если маму свою хоть чуть‑чуть любит. Ведь любит? Ведь нельзя же не любить свою маму, правда? Маме же не так много и надо – чтоб дочка сидела с ней целый день рядом, чтоб беседовала обо всем, чтоб шепталась‑советовалась. Такая это малость, что и просить‑то об этом ей неудобно как‑то…

– Мам, ну некогда мне сидеть около тебя, прости, – взывала к ее совести Вероника. – Там простыни замочены – их же стирать надо! И бульон на плите сейчас выкипит весь! А потом мне домой еще целый час добираться…

– Зачем, зачем тебе домой? Неужели твой муж не понимает, что у тебя мама больна? Что ты больше нужна сейчас мне, а не ему? Ну, сядь, сядь рядом, Вероника! Поговори со мной! Расскажи мне что‑нибудь…

– Что рассказать, мама?

– Да все, все! Что у тебя на работе? Как в семье? О чем вот ты сейчас говорила целых полчаса на кухне с этой рыжей стервой? Я же слышала, слышала твой голос! Ты, не переставая, болтаешь с ней, Вероника. О чем вообще с ней можно говорить? Не понимаю! У тебя мать есть, а ты…

– Мама, я с ней говорила о тебе! Как тебе помочь, как тебя на ноги поднять! Как уговорить тебя сделать капельницу…

– Не хочу! Не хочу я никакую капельницу! Раз ты меня не любишь, то и лечиться я не хочу! Вот и смотри теперь, как я буду умирать! И мучайся! Это тебе за то, что ты совсем, совсем не любишь свою мать! Не любишь! Не любишь! Не любишь…

«Да уж… Звучит, как приговор смертный, – сжимая сердце в комочек и быстро елозя по полу тряпкой, чтоб хоть как‑то освежить воздух в комнате, думала Вероника. – И даже не как приговор, а как расстрел после этого приговора…» Ей казалось, что произнеси мать свою последнюю фразу еще хотя бы пару раз, и она упадет навзничь, взмахнув некрасиво мокрой тряпкой, и забьется в смертельных конвульсиях…

Как всегда, выручила Катька. Залетела в комнату и, отобрав у Вероники ведро, быстро вытолкала ее на кухню, приговаривая по‑хамски весело:

– Иди‑иди! У тебя там бульон уже выкипает! Совсем забыла про него, что ли? А я тут сама за тебя пол домою! И с Александрой Васильевной за жизнь заодно побеседую! Вы как, Александра Васильевна, желаете со мной беседу за жизнь вести иль нет? Давайте я вам, например, все в подробностях обскажу, что у меня на работе происходит. Хотите? Ну вот, значит, слушайте…

Александра Васильевна только голову опять к стене отворачивала да губы поджимала в привычно‑оскорбленную тонкую ниточку. И к еде, заботливо оставленной Вероникой около кровати, не притрагивалась. Потом, когда в комнате никого уже не было, ела с большим аппетитом. Катька только усмехалась довольно, подглядывая за этим процессом в чуть приоткрытую дверь, и шла к Веронике на кухню, и из кожи вон лезла, чтоб взбодрить‑растормошить как‑то тихо рыдающую и роняющую в кипящий на плите суп горячие слезы подругу.

Домой к себе Вероника добралась уже сильно затемно. «Сейчас в ванну, ужинать и спать, спать…» – давя на кнопку звонка и от нетерпения сучил промерзшими ногами, думала она и все сердилась на Стаса за медлительность – что так долго к двери идет…

– Вероничка, ты не пугайся, у нас гости. Ты не думай, я не звал никого, он сам приперся…

Лицо у Стаса было совершенно бледным и каким‑то перевернутым или сильно напуганным, может быть. Он автоматически, как большой квадратный робот, помог ей раздеться, улыбаясь при этом криво и виновато, неловко показал рукой на кухонную дверь, приглашая войти. Навстречу Веронике из‑за кухонного стола поднялся незнакомый молодой мужчина, довольно симпатичный, протянул для знакомства руку, улыбнулся холодноватыми голубыми глазами:

– Здравствуйте, Вероника. Очень приятно. Меня зовут Валерий. Вы не против, что я вот так, без приглашения, заглянул на огонек к другу? Он меня гнал, конечно, да я решил вас дождаться. Уж так он свою женщину расписывал – и красавица, и умница, и при всяких прочих других достоинствах…

– И что, я вас не разочаровала? – устало улыбнулась ему Вероника, опускаясь на кухонный стульчик.

– Отнюдь… – расплылся в широчайшей белозубой улыбке гость. – Я считаю, моему другу крупно, просто катастрофически свезло…

– Спасибо. Вы извините, но я вас покину, Валерий. Устала очень. А вы сидите, общайтесь на здоровье…

– Жаль! Очень жаль, что вы решили нас покинуть. А может, все‑таки выпьете бокал вина? Очень хорошее вино, я вам настоятельно рекомендую. Пожалуйста, Вероника. Грех такой красивой женщине не пригубить вина с такими двумя красавцами… Хотя я зря, наверное, к вашему мужчине в компанию примазываюсь? Это же Стас у нас хорош, как Аполлон. И пусть вам завидуют все женщины, Вероника! Давайте за это и выпьем…

– Нет, спасибо. Не хочу, – уже поднимаясь из‑за стола, еще раз улыбнулась она Валере вежливо. – Вообще‑то я придерживаюсь того расхожего мнения, что красота в мужчине – не самое главное достоинство. Есть достоинства и поважнее, знаете ли…

– Ого! Это что вы имеете в виду? – игриво скосил на нее голубой глаз Валера. – Может, мы об этом поговорим?

– В другой раз. И то вряд ли. Подозреваю, что мы и сейчас говорим о разных вещах…

Вероника улыбнулась еще раз летуче‑вежливо и поторопилась выйти из кухни, оставив мужчин одних, и не видела уже, как быстро слетела с лица гостя приветливая, игриво‑веселая улыбка, как вызверился он на сидящего напротив Стаса, как проговорил ему свистящим шепотом:

– Ну, ты даешь… Я даже и не предполагал, что у тебя так все запущено… Совсем нюх потерял, да? Она же в самом деле красивая баба! Ну ты и придурок все‑таки. Вот учу тебя, учу… С чего это ты лоханулся с ней так, Стасик?

– Валер, да это другое… Говорю же тебе, я просто здесь живу, и все! Отстань от меня, Валер, а?

– Что, совсем отстать? Я что, похож на идиота, Стасик? А кто мне твои долги отдаст? Папа Карло? Нет уж, дорогой мальчик, давай работай, как полагается. И не пытайся отскочить – все равно найду. И здесь так просто, как ты говоришь, я тоже жить тебе не позволю. Не заслужил пока. Сколько ты времени на нее потратил? Полгода целых? Ничего себе!

– Валер, да говорю тебе, что это не из той оперы!

– И что, за полгода она так и не поплыла, что ли? Наверняка поплыла, раз к себе жить пустила… Квартира‑то хоть на нее оформлена?

– Нет. Нет! Точно не на нее…

– Во идиот… А ты не врешь ли мне, а? Я ведь проверю. Запиши‑ка мне ее фамилию…

…Вероника все терла и терла тело жесткой мочалкой, потом вставала под горячие струи душа, смывала с себя шапку пены и все начинала сначала, то есть терла себя и терла лихорадочно‑нервно – все никак не получалось смыть с кожи вечернюю брезгливость. Невидимой грязной коркой она вылезала на руках, на ногах, на животе… И еще ей все время казалось, что исходит и исходит от нее плотной волной тот самый тяжелый, болезненно‑затхлый дух, так быстро поселившийся в маминой комнате в Востриковом переулке… И опять отдавала тело шустрым, спасительным водяным струям, бьющим без передыху ей сверху на голову, и опять нещадно терла и терла жесткой мочалкой тонкую белую кожу, пока не загорелась она возмущенно малиновым больным свечением. Только через час, закутавшись в толстый махровый халат и водрузив на мокрых волосах большой тюрбан из банного полотенца, она решилась заглянуть на кухню в тайной надежде, что поздний гость успел уже исполниться своей гостевой совестью и вежливо покинул их дом.

К счастью, его и в самом деле на кухне не оказалось. Стас сидел за столом один, уронив голову в сложенные большим ковшиком ладони, и растерянно всматривался куда‑то в кухонное пространство. Что‑то очень насторожило Веронику в его лице…

– Стас! Очнись! Что с тобой?

– А?! Что? Что, Вероника, я не понял?

Он заморгал навстречу ее озабоченному взгляду быстро и беспомощно и растянул красивые губы в детской совсем, виноватой мальчишеской улыбке, будто вот‑вот собирался заплакать.

– Что случилось, Стас? У тебя неприятности, да? Это твой друг тебя так расстроил?

– Да какой он, к черту, друг…

– А кто это, Стас?

– Вероничка, тебе лучше этого не знать, наверное…

– Здрасте, приехали! Человек приходит сюда, как к себе домой, доводит тебя до тихой практически истерики, а мне лучше этого не знать? Нет уж, давай выкладывай, дружочек, все как есть! Как на духу давай…

– Я не могу, не могу, Вероника!

– Что значит – не могу?

– А то! Меня, между прочим, вообще убить могут…

– Да за что?!

– Давай я тебе как‑нибудь потом расскажу, а? Честное слово, расскажу! А сейчас спать ляжем – ты же устала, наверное.

– Не то слово – устала. Я просто с ног валюсь. И голова так кружится…

Она и в самом деле пошатнулась слегка и быстро села на кухонный стульчик, ухватившись испуганно за край стола. Банное полотенце скользнуло с головы и тихо свалилось на пол, открыв мокро‑тонкие колечки волос и чуть оттопыренные маленькие розовые уши, и она медленно опустила голову, провожая его глазами. Потом, моргнув удивленно, так же медленно подняла взгляд на Стаса и долго на него смотрела, будто видела впервые, и никак будто не могла сообразить, что же этот красивый молодой мужчина все‑таки делает здесь, на ее кухне…

– Эй, ты чего… – испуганно схватил ее за локоть Стас. – Пойдем‑ка и в самом деле спать, Вероничка… Не пугай меня…

– Ну что ж, пойдем. Только обещай, что ты мне все‑все потом расскажешь! А сегодня я действительно ничего уже понять не в состоянии. Кое‑как на ногах держусь. Даже есть не хочу, хотя желудок с утра пустой.

– Пойдем‑пойдем, я тебя отведу… А потом и посуду помою. А ты спи… Утром я тебе завтрак хороший сделаю…

– А когда мы с тобой поговорим, Стас? Завтра?

– Ага, Вероничка, завтра. Обо всем поговорим завтра…

Он долго еще сидел в эту ночь на кухне, прислушиваясь к шевелящемуся внутри страху и будто плавая без сил в состоянии вязкой и полной безысходности‑невесомости. И курил без конца. Сигаретный дым, повертевшись перед глазами тонкими голубыми полосками, улетал послушно в тихо шумящую вытяжку, стылая тополиная ветка за окном все скреблась и скреблась занудно‑визгливо в стекло, заставляя его вздрагивать периодически от тоскливого этого звука. Конечно, правильнее было бы встать и уйти отсюда, прямо сейчас уйти. Уйти из этого уютного дома, где ему так понравилось жить. Нет, он не мог. Знал, что так надо, и не мог решиться даже со стула встать. Ну почему, почему у него никогда не будет такого вот дома? Не будет такой веселой, разноцветной кухни, не будет мягкого кресла перед телевизором, не будет такой, как Вероника, умной и красивой жены? Конечно, это же все заработать‑заслужить надо… Не нахрапом взять, как он хотел когда‑то, а именно заработать. Именно заслужить. Только слишком он поздно это понял, к сожалению. И даже попытка начать новую жизнь его не спасла, выходит. Зря только на работу устраивался, голову людям морочил. Не получится у него никогда как у всех. Чтоб дом, чтоб работа… Потому что прошлое свое – его же так просто не отменишь и, как весенний кораблик, от себя не отпустишь плыть вниз по грязной луже. Оно все равно придет и напомнит о себе нагло ухмыляющейся Валеркиной рожей и повиснет тяжелой опасностью над Вероникиной светлой кудрявой головкой. Бедная, бедная Вероника… Ей‑то все это за что? Нет, он должен, он обязан встать и уйти прямо сейчас! Если вообще этим поступком что‑либо остановить сможет, конечно…