Печальна человеческая карма: с годами нет ни грации, ни шарма

Наплывает на жизнь мою лёд.

Он по праву и вовремя он.

Веет холод. И дни напролёт

у меня не звонит телефон.

Знает каждый, кто до старости дорос,

как похожа наша дряхлость на влюблённость,

потому что это вовсе не склероз,

а слепая и глухая просветлённость.

Моё уже зимнее сердце –

грядущее мы ведь не знаем –

вполне ещё может согреться

чужим зеленеющим маем.

Уже в наших шутках и пении,

как эхо грядущей нелепости,

шуршат и колышутся тенями

знамёна сдающейся крепости.

С того и грустны стариканы,

когда им налиты стаканы,

что муза ихнего разврата

ушла куда‑то без возврата.

Я хотя немало в жизни видел,

в душу много раз ронялась искра,

всё‑таки на Бога я в обиде:

время прокрутил Он очень быстро.

Что старику надрывно снится,

едва ночной сгустился мрак?

На ветках мается жар‑птица,

шепча: ну где же ты, дурак?

В тиши укромного жилища

я жду конца пути земного,

на книжных полках – духа пища

и вдоволь куплено спиртного.

Я под раскаты вселенского шума

старость лелею свою;

раньше в дожди я читал или думал,

нынче я сплю или пью.

От возраста поскольку нет лечения,

то стоит посмотреть на преимущества:

остыли все порочные влечения,

включая умножение имущества.

Уже я начал хуже слышать,

а видеть хуже – стал давно,

потом легко поедет крыша,

и тихо кончится кино.

Утопая в немом сострадании,

я на старость когда‑то смотрел,

а что есть красота в увядании,

я заметил, когда постарел.

Годы меня знанием напичкали,

я в себе глазами постаревшими

вижу коробок, набитый спичками –

только безнадёжно отсыревшими.

Время жизни летит, как лавина,

и – загадка, уму непомерная,

что вторая её половина

безобразно короче, чем первая.

Начал я слышать с течением лет –

жалко, что миг узнавания редок:

это во мне произносит мой дед,

это – отец, но возможно, что предок.

Забавно мне, что старческие немощи

в потёмках увядания глухих

изрядно омерзительны и тем ещё,

что тянут нас рассказывать о них.

Дико мне порой сидеть в гостях,

мы не обезумели, но вроде:

наши разговоры о смертях

будничны, как толки о погоде.

Блаженна пора угасания:

все мысли расплывчато благостны,

и буйственной жизни касания

скорее докучны, чем радостны.

Едва пожил – уже старик,

Создатель не простак,

и в заоконном чик‑чирик

мне слышится тик‑так.

Текут по воздуху года,

легко струясь под каждой крышей,

и скоро мы войдём туда,

откуда только Данте вышел.

Друзья, вы не сразу меня хороните,

хочу посмотреть – и не струшу,

как бес – искуситель и ангел – хранитель

придут арестовывать душу.

Сегодня, выпив кофе поутру,

я дивный ощутил в себе покой;

забавно: я ведь знаю, что умру,

а веры в это нету никакой.

Нехитрым совпадением тревожа,

мне люстра подмигнула сочинить,

что жизнь моя – на лампочку похожа,

и в ней перегорит однажды нить.

Звезде далёкой шлю привет

сквозь темноту вселенской стужи;

придя сюда, ответный свет

уже меня не обнаружит.

Пили водку дед с бабулькой,

ближе к ночи дед косел,

но однажды он забулькал

и уже не пил совсем.

В этой жизни мелькнувшей земной –

отживал я её на износ,

было столько понюхано мной,

что угрюмо понурился нос.

Тих и ровен мой сумрак осенний,

дух покоя любовью надышан,

мелкий дрязг мировых потрясений

в нашем доме почти что не слышен.

Я пью, взахлёб гуляю и курю;

здоровью непреклонный супостат,

весь век самоубийство я творю,

и скоро уже будет результат.

Век мечтает о герое –

чтоб кипел и лез на стену,

буря мглою небо кроет,

я – сдуваю с пива пену.

Живу я – у края обочины,

противлюсь любому вторжению,

и все мои связи упрочены

готовностью к их расторжению.

Теперь я чистый обыватель:

комфорта рьяный устроитель,

домашних тапок обуватель

и телевизора смотритель.

Сам себе не являя загадки,

от себя не стремлюсь я укрыться:

если знаешь свои недостатки,

с ними проще и легче мириться.

Я в неге содержу себя и в холе,

душа невозмутима, как лицо,

а призраку высоких меланхолий

я миску выставляю на крыльцо.

Направляясь в мир иной

с чинной непоспешностью,

я плетусь туда хмельной

и с помятой внешностью.

Живу я пассивно и вяло,

за что не сужу себя строго:

я дал человечеству мало,

однако и взял я не много.

Да, был и бабник я, и пьяница,

и враг любого воздержания,

зато желающим останется

дурной пример для подражания.

Умрут со мной мечты мои немые;

лишь там я утолю свои пылания,

где даже параллельные прямые

сойдутся, обезумев от желания.

Я не улучшусь, и поздно пытаться,

сыграна пьеса, течёт эпилог,

раньше я портил себе репутацию,

нынче я порчу себе некролог.

Ещё совсем уже немножко,

и на означившемся сроке

земля покроет, как обложка,

во мне оставшиеся строки.

Ушли мечты, погасли грёзы,

усохла роль в житейской драме,

но как и прежде, рифма «розы»

меня тревожит вечерами.

Забавно мне: среди ровесников

по ходу мыслей их таинственных –

полно пугливых буревестников

и туча кроликов воинственных.

Живу не в тоске и рыдании,

а даже почти хорошо,

я кайфа ищу в увядании,

но что‑то пока не нашёл.

В дому моих воспоминаний

нигде – с подвала по чердак –

нет ни терзаний, ни стенаний,

так был безоблачен мудак.

Сегодня старый сон меня тревожил,

обидой отравив ночной уют:

я умер, но довольно скоро ожил,

а близкие меня не узнают.

Шушера, шваль, шантрапа со шпаной –

каждый, однако, с пыльцой дарования –

шляются в памяти смутной толпой

из неразборчивых лет созревания.

Дивным фактом, что, канув во тьму,

мы в иных обретаемся кущах,

не случилось пока никому

достоверно утешить живущих.

Где теперь болтуны и задиры,

посылавшие времени вызов?

Занимают надолго сортиры

и дремотно глядят в телевизор.

Со склона круче понесло,

теперь нужны и ум, и чувства,

поскольку старость – ремесло

с изрядной порцией искусства.

Мы вместе пили, спорили, курили,

и в радости встречались, и в печали...

Недообщались, недоговорили

и просто мало рядом помолчали.

Мне кажется, в устройство мироздания,

где многому Творец расчислил норму,

заранее заложены страдания,

а время в них меняет вид и форму.

Из массы зрительных явлений

люблю я девок на экране,

игра их нежных сочленений

бодрит меня, как соль на ране.

Себя трудом я не морочу,

высокий образ не леплю

и сплю охотно днём. А ночью

весьма охотно тоже сплю.

Когда‑то мчался на рысях

я на своих на двух,

теперь едва плетусь – иссяк

и в них задора дух.

По возрасту я вышел на вираж,

последний и не столь уже крутой,

хотел бы сохранить я свой кураж

до полного слиянья с темнотой.

Уютно и славно живётся в курятнике;

что нужно мне? – стол и кровать;

порой к нам орлы залетают стервятники –

духовную плоть поклевать.

Нет, судьба не лепится сама,

много в ней и лично моего:

смолоду не нажил я ума,

а состарясь – выжил из него.

Когда я на прогулки пешие

внутри себя порой хожу,

то там такие бродят лешие,

что криком я себя бужу.

Есть и радость у старости чинной,

когда всё невозвратно ушло:

перестав притворяться мужчиной,

видишь лучше, как это смешно.

Конечно, мы сгораем не дотла,

и что‑то после нас ещё витает,

но времени суровая метла

и воздух беспощадно подметает.

Такие случаются дни

весеннего света и неги,

что даже трухлявые пни

пускают живые побеги.

Нет, я не наслажусь уже моментом,

когда не станет злобы воспалённой,

и выпьют людоед с интеллигентом,

и веточкой занюхают зелёной.

По лесу в тусклом настроении

я брёл, печалясь о старении,

а меж белеющих берёз

витал рассеянный склероз.

Стукнет час оборваться годам,

и вино моё будет допито,

а в момент, когда дуба я дам,

и Пегас мой откинет копыта.

Текла, кипела и сочилась

моя судьба – то гнев, то нежность;

со мною всё уже случилось,

осталась только неизбежность.

Моё пространство жизни сужено,

о чём печалюсь я не очень:

ведь мы всегда во время ужина

уже вполне готовы к ночи.

В небо глядя, чтоб развеяться,

я подумал нынче вечером:

если не на что надеяться,

то бояться тоже нечего.

Дряхлением не слишком озабочен,

живу без воздыханий и стенаний,

чердак мой обветшалый стал непрочен,

и сыпется труха воспоминаний.

Когда мы ни звонков, ни писем

уже не ждём, то в эти годы

ещё сильнее мы зависим

от нашей внутренней погоды.

Увы, прервётся в миг урочный

моё земное бытиё,

и не закончив пир полночный,

я отойду в непитиё.

Воздержаны в сужденьях старики,

поскольку слабосильны и убоги,

однако всем резонам вопреки

в них тихо пузырятся педагоги.

По счастью, в нас во всех таится

глухое чувство бесшабашное:

у смерти так различны лица,

что нам достанется нестрашное.

Итог уже почти я подытожил

за время, что на свете я гостил:

навряд ли в мире мудрость я умножил,

зато и мало скорби напустил.

Возле устья житейской реки,

где шумы бытия уже глуше,

ощущают покой старики,

и заметно светлеют их души.

Восьмой десяток. Первый день.

Сохранна речь, осмыслен взгляд.

Уже вполне трухлявый пень,

а соки всё ещё бурлят.

Сейчас вокруг иные нравы,

ебутся все напропалую,

но старики, конечно, правы,

что врут про нравственность былую.

Близится, бесшумно возрастая,

вязкая дремота в умилении,

мыслей улетающая стая

машет мне крылами в отдалении.

Уверен я: в любые времена,

во благе будет мир или в беде,

но наши не сотрутся имена,

поскольку не написаны нигде.

По мере личного сгорания

душе становятся ясней

пустые хлопоты старания

предугадать, что будет с ней.

Я очень тронут и польщён

высоким Божьим покровительством,

однако сильно истощён

своим ленивым долгожительством.

Чтобы сгинула злая хандра

и душа организм разбудила,

надо вслух удивиться с утра:

как ты жив ещё, старый мудила?

Когда был молод и здоров,

когда гулял с людьми лихими,

я наломал немало дров –

зато теперь топлю я ими.

Характер наших жизненных потерь

похож у всех ровесников вокруг,

утраты наши – крупные теперь:

обычно это близкий старый друг.

Ручьи весенние журчат,

что даль беременна грозой,

на подрастающих внучат

старушки смотрят со слезой.

С возрастом покрепче в нас терпение,

выдержан и сдержан аксакал;

просто это выдохлось кипение

и душевный снизился накал.

Стали нам застолья не с руки:

сердце, нету сил, отёки ног,

и звонят друг другу старики,

что ещё увидимся, даст Бог.

Мы в юности балдели, свиристя,

дурили безоглядно и отпето,

и лишь десятилетия спустя

мы поняли, как мудро было это.

Сегодня почему‑то без конца

я думаю о жизни в райских кущах:

как жутко одиночество Творца

среди безликих ангелов поющих!

Иная жизнь вокруг течёт,

иной размах, иная норма,

нам воздаваемый почёт –

прощанья вежливая форма.

В игре по типу биржевой

судьба не знает махинаций,

и я вполне ещё живой,

но мой пакет уже без акций.

Я много думал, подытожа,

что понял, чувствуя и видя:

о жизни если думать лёжа,

она светлей, чем если сидя.

Укрытый от азартной суеты

исконным стариковским недоверием,

я нюхаю весенние цветы

с осенним на лице высокомерием.

Я бросил распускать павлиньи перья,

держусь подобно хрупкому сосуду,

по типу красоты похож теперь я

уже на антикварную посуду.

А вечером, уже под освежение,

течёт воспоминательный ручей,

и каждое былое поражение

становится достойнейшей ничьей.

Когда и сам себе я в тягость,

и тёмен мир, как дно колодца,

то мне живительная благость

из ниоткуда часто льётся.

И по безвыходности тоже,

и по надрезу на судьбе –

с тюрьмой недуги наши схожи,

но здесь тюрьма твоя – в тебе.