Грустно думать под вечермужчине о его догоревшей лучине

Нас годы гнули и коверкали,

но строй души у нас таков,

что мы и нынче видим в зеркале

на диво прежних мудаков.

Следя, как неуклонно дни и ночи

смываются невидимой рекой,

упрямо жить без веры – тяжко очень,

поскольку нет надежды никакой.

Теперь я смирный старый мерин

и только сам себе опасен:

я даже если в чём уверен,

то с этим тоже не согласен.

Сегодня мне работать лень,

затею праздничный обед:

отмечу рюмкой первый день

оставшихся от жизни лет.

Не пожелаю и врагу

своё печальное терпение:

хочу я только, что могу,

и потому хочу всё менее.

К нам годы приходят с подарками,

и я – словно порча прилипла –

хочу кукарекать, но каркаю –

надрывно, зловеще и хрипло.

Былое живо в нашем хворосте,

ещё гуляют искры в нём,

и только старческие хворости

мешают нам играть с огнём.

Мне очень симпатичны доктора

и знаний их таинственное царство:

порой не понимают ни хера,

но смело назначают нам лекарство.

Кончается никчёмная карьера,

меняются в душе ориентиры,

мы делаемся частью интерьера

своей благоустроенной квартиры.

Про гибельную пагубу курения

врачи не устают везде писать,

и я стою на той же точке зрения,

но глупо из‑за этого бросать.

Давно уже когда‑то куролесили,

забросили мы это ремесло,

однако же ни ржавчины, ни плесени

ещё на нас нигде не наросло.

От помеси вранья и суесловия,

из подло сочетающихся звуков

рождаются духовные условия,

которые свихнут и наших внуков.

Никак не уловлю воспоминание

о времени, где был я дураком...

Недавно... И давно... И много ранее...

И ныне в состоянии таком.

Нет, я ни глубоко, ни далеко

смотреть не помышлял. Играл в игру.

Зато легко дышал, и жил легко,

а если даст Господь – легко умру.

Вдыхаю покоя озон,

с усилием видя и слыша,

старение – дивный сезон,

пока не поехала крыша.

В предчувствии и близости кончины,

хотя и знает каждый, что не вечен,

по‑разному ведут себя мужчины,

блажен, кто наплевательски беспечен.

Раньше я не думал, если честно,

что такая это благодать,

что настолько будет интересно

гомон жизни вчуже наблюдать.

Напрасный труд, пустые хлопоты,

ненужных сведений объём –

вот наши жизненные опыты,

что детям мы передаём.

Такие случаются светлые дни,

такое души колебание,

что кажется – посланы Богом они,

чтоб легче текло прозябание.

Время сушит мыслящие стебли

на короткой жизненной дороге,

меньше я пишу теперь о ебле,

чаще начал думать я о Боге.

Когда я ночью слышу шорохи,

я не тону в предположениях:

то в отсыревшем нашем порохе

скребутся мысли о сражениях.

Увы, ничьё существование

уже никак нам не вернуть,

и нам целебно упование

на встречу позже где‑нибудь.

Я сам рубил узлы в моей судьбе,

то мягко управлял собой, то строже,

всем худшим я обязан сам себе,

но лучшим я себе обязан тоже.

На кладбищах висит очарование,

несущее томительную ясность,

что жизни этой краткой дарование –

пустяшная случайная прекрасность.

Что‑то вертится прямо с утра

в голове, где разгул непогоды...

Вот! Я думал о том же вчера:

наливать надо, помня про годы.

Вечер жизни полон благодати,

если есть мыслительная мельница –

и мели что хочешь, в результате

в мире ничего не переменится.

Стремясь и рвясь нетерпеливо,

победно молодость кричит,

а старость мешкает блудливо

и осмотрительно молчит.

На нас когда кидают девки взор,

уже зрачок нисколько не дрожит,

как будто непородистый Трезор

куда‑то мимо них сейчас бежит.

Конечно, муки ада – не безделица,

однако, мысля здраво и серьёзно,

уже на рай нам нечего надеяться,

а значит – и воздерживаться поздно.

Кончается с фортуной наш турнир,

который был от Бога мне завещан,

остался мной не познан целый мир

и несколько десятков дивных женщин.

Любил я книги, выпивку и женщин,

и большего у Бога не просил,

теперь мой пыл по старости уменьшен,

теперь уже на книги нету сил.

Доволен я сполна своей судьбой,

и старюсь я красиво, слава Богу,

и девушки бросаются гурьбой

меня перевести через дорогу.

Вытерлись из памяти подружки,

память заросла житейским сором,

только часто ветхие старушки

смотрят на меня с немым укором.

Смерть не минуешь, очевидно,

легко я кану в никуда,

и лишь порой весьма обидно,

что умираешь навсегда.

Стелилась ночная дорога,

и мельком подумалось мне,

что жизни осталось немного,

но есть ещё гуща на дне.

Старики не сидят с молодыми,

им любезней общение свойское,

и в ветрах, испускаемых ими,

оживает былое геройское.

Случится ещё многое на свете,

история прокручена не вся,

но это уже нам расскажут дети,

на кладбище две розы принеся.

А книжек в доме очень мало

сейчас держу я потому,

что сильно с возрастом увяло

моё доверие к уму.

Я начисто лишён обыкновения

в душе хранить события и лица,

но помню я те чудные мгновения,

когда являлась разная девица.

Старушки мне легко прощают

всё неприличное и пошлое,

во мне старушки ощущают

их неслучившееся прошлое.

Весьма, разумеется, грустно,

однако доступно вполне:

для старости важно искусство

играть на ослабшей струне.

Сохранно во мне любопытство,

мерцают остатки огня,

и стыд за чужое бесстыдство

ещё посещает меня.

Увлекательно это страдание –

заниматься сухим наблюдением,

как телесное в нас увядание

совпадает с ума оскудением.

Каждый год, каждый день, каждый час

и минуту (всего ничего)

то ли время уходит от нас,

то ли мы покидаем его.

Я печально живу, но не пресно,

уважаем по праву старейшего,

и дожить мне весьма интересно

до падения нравов дальнейшего.

Наша мудрость изрядно скептична –

опыт жизни оставил печать,

и для старости очень типично –

усмехнуться, кивнуть, промолчать.

Ушла игра, ушла, паскуда,

ушла тайком и воровато –

как из ума, так и оттуда,

откуда выросла когда‑то.

Уже мы торопиться не должны,

все наши дни субботни и воскресны,

а детям как бы мы ещё нужны,

хотя уже совсем не интересны.

Старость обирает нас не дочиста,

время это вовсе не плохое,

очень только давит одиночество –

ровное, спокойное, глухое.

Влекусь душой к идее некой,

где всей судьбы видна картина:

если не вышло стать Сенекой,

то оставайся Буратино.

Меньше для общения гожусь,

в гости шляюсь реже с каждым годом;

я ведь ещё вдоволь належусь

рядом со своим родным народом.

Характер наш изношенный таков,

что прячутся эмоции живые,

а добрая улыбка стариков –

ослабнувшие мышцы лицевые.

Когда нам удаётся вставить слово,

мы чудным наполняемся теплом

и больше вспоминаем из былого,

чем было в том растаявшем былом.

Много лет мы вместе: двое

как единый организм,

за окошком ветер воет,

навевая оптимизм.

Теперь я в лиге стариков,

а старость хоть и бородата,

меж нас не меньше дураков,

чем было в юности когда‑то.

Увы, но дряхлой жизни антураж –

печальная в судьбе моей страница:

едва лишь пошевелится кураж –

сей миг заболевает поясница.

Мне кажется, что в силу долголетия,

исправно и стремительно текущего,

теперь уже нисколько не в ответе я

за шалости сезона предыдущего.

Дурея на заслуженном покое,

я тягостной печалью удручён:

о людях я вдруг думаю такое,

что лучше бы не думал ни о чём.

Состарясь, угрюмо смотрю сквозь очки,

шепча себе: цыц, не пыхти;

но если и правда мы Божьи смычки,

то Бог – музыкант не ахти.

Я когда свою физиономию

утром наблюдаю, если бреюсь,

то и на всемирную гармонию

мало после этого надеюсь.

Конечно, было бы занятно

продлить мои земные дни,

но только так уже помят я,

что грустно сложатся они.

Живя уже у срока на пороге,

ложусь на свой диван во всю длину

и думаю, вытягивая ноги,

что скоро их и вовсе протяну.

Я мельком повидал довольно много,

и в этой мельтешистой скоротечности

меня хранили три некрупных бога –

упрямства, любопытства и беспечности.

Забавная такая хренотень

меня пугает нагло и бесстыже:

чем дольше я коплю на чёрный день,

тем чёрный день мой делается ближе.

Много в жизни этой не по мне,

много в этой жизни я люблю;

Боже, прибери меня во сне,

как я наслаждаюсь, когда сплю!

Пришла ко мне повадка пожилая,

которую никак уже не спрячу:

актёрскую игру переживая,

в театре я то пукаю, то плачу.

Что‑то будит в сонной памяти луна,

шелестят ленивых мыслей лоскутки,

жажду жизни утолил я не сполна,

только стали очень мелкими глотки.

Ничего не воротишь обратно,

время наше уже пролетело,

остаётся кряхтеть деликатно

и донашивать утлое тело.

Я доживаю в тихой пристани

остатки выдавшихся лет,

и беззаветной страсти к истине

во мне уже нисколько нет.

А сгинуть надо, всех любя,

на тонком рубеже,

когда всем любящим тебя

ты стал тяжёл уже.

Легла блаженная прохлада,

слегка душа зашевелилась;

как мало мне от жизни надо –

всего лишь только, чтобы длилась.

Случится если с Богом разговор,

про тайный свой порок Его спрошу:

сейчас, когда состарился и хвор,

я в помыслах разнузданней грешу.

За рюмкой, кружкой, сигаретой –

смотрел вокруг я со вниманием

и много понял в жизни этой –

но что мне делать с пониманием?

Мне жить на свете интересно –

то дух потешится, то плоть,

а что духовно, что телесно,

расчислит вскорости Господь.

Я старюсь в полной безмятежности,

и длится дивная пора:

сопротивляться неизбежности –

весьма занятная игра.

Я храню ещё облик достойный,

но по сути я выцвел уже:

испарился мой дух беспокойный

и увяли мои Фаберже.

А вдруг на небе – Божий дар! –

большие горы угощения,

дают амброзию, нектар,

и чуть по жопе – в знак прощения?

Кончается прекрасное кино,

прошла свой путь уставшая пехота...

И мне уже за семьдесят давно,

а врать ещё по‑прежнему охота.

Для подвигов уже гожусь едва ли,

но в жизни я ещё ориентируюсь;

когда меня в тюрьме мариновали,

не думал я, что так законсервируюсь.

Вдруг мысли потянулись вереницей,

хотел я занести их на скрижали,

перо уже скользило по странице,

но дуры эти дальше побежали.

Уходит молча – всем поклон

и просьба не рыдать,

как из Москвы – Наполеон,

из жизни благодать.

До чего же, однако, мы дожили

на житейской подвижной лесенке:

одуванчики эти Божии –

неужели мои ровесники?

Свершается от жизни отторжение,

вослед летит пустое причитание;

Творец нам заповедал умножение,

но свято соблюдает вычитание.

Старости не нужно приглашение,

к нам она является сама,

наскоро даря нам в утешение

чушь о накоплении ума.

Преисполненный старческой благости,

всех любить расположен я внутренне,

но обилие всяческой гадости

мне приходит на ум ежеутренне.

Чувствуя, что жить не будешь вечно,

тихо начиная угасать,

хочется возвышенное нечто

мелом на заборе написать.

Я раб весьма сметливый и толковый,

а рабством – и горжусь и дорожу,

и радостно звенят мои оковы,

когда среди семьи своей сижу.

Я душевно леплюсь к очень разному,

и понятна моя снисходительность:

вкусовые пупырышки разума

потеряли былую чувствительность.

На склоне лет мечты уже напрасны,

хотя душе и в том довольно лести,

что женщины ещё легко согласны

со мной фотографироваться вместе.

Мы так явно и стремительно стареем,

что меняться – и смешно и неприлично,

я не стану уже праведным евреем,

даже сделав обрезание вторично.

Хоть лёгкие черны от никотина

и тянется с утра душа к ночлегу,

однако же ты жив ещё, скотина,

а значит – волоки свою телегу.

Моё поколение тихо редеет,

оно замолчало, как будто запнулось,

мы преданы были отменной идее –

свободе,которая так наебнулась.

Трудна житейская дорога:

среди изрядно пожилых

заметно сразу, как немного

людей, доподлинно живых.

Про предстоящую беду

уже писал я многократно:

беда не в том, что я уйду,

а в том беда, что невозвратно.

Старел бы я вполне беспечно –

доволен я семьёй и домом,

и виноват склероз, конечно,

что тянет к бабам незнакомым.

На кратком этом жизненном пути

плевал я на разумные запреты,

и в мир иной хотел бы я уйти,

вдыхая дым последней сигареты.

Особая присуща благодать

тому, кто обессилел и стареет:

всё то, что мы смогли другим отдать,

невидимым костром нам души греет.

По смерти мы окажемся в том месте –

и вида, и устройства неземного,

где время и пространство слиты вместе,

и нету ни того и ни другого.

Угрюм и вял усохший старикан,

уж нет ни сил, ни смысла колготиться,

но если поднести ему стакан,

то старость воспаряет, словно птица.

До годов преклонных мы дожили –

сдержанны, скептичны и медлительны,

всюду молодые и чужие –

грамотны, поспешны, снисходительны.

Копилка сил уже пуста,

но я не полное убожество,

кусочек чистого холста

ещё остался для художества.

Мы жаждем слышать Божий глас,

возводим очи к небесам,

а Бог чего‑то ждёт от нас,

хотя чего, не знает сам.

Хоть явного об этом нету знака,

похоже – мне дарована отсрочка:

везде болит, но в целости, однако,

души моей земная оболочка.

Старость – удивительный сезон:

дух ещё кипит в томленьи жарком,

жухлый и затоптанный газон

кажется себе роскошным парком.

Я понял, дожив до седин

и видя разные прогрессы,

что Бог у всех у нас – един

и только очень разны бесы.

Дьявольски спешат часы песочные,

тратя моё время никудышное,

стали даже мысли худосочные

чахнуть от шуршания неслышного.