На свете ничего нетпостоянней превратностей, потерь и расставаний

Небо с годами заметнее в луже,

время быстрее скользит по часам,

с возрастом юмор становится глубже,

ибо смешнее становишься сам.

Живу я очень тихо, но однако

слежу игру других, не мельтеша,

готова ещё всё поставить на кон

моя седобородая душа.

Нам пылать уже вряд ли пристало,

тихо‑тихо нам шепчет бутылка,

что любить не спеша и устало –

даже лучше, чем бурно и пылко.

Не стареет моя подруга,

хоть сейчас на экран кино,

дует западный ветер с юга

в наше северное окно.

На склоне лет на белом свете

весьма уютно куковать,

на вас поплёвывают дети,

а всем и вовсе наплевать.

Ещё не помышляя об уходе,

сохранному здоровью вопреки,

готовясь к растворению в природе,

погоду ощущают старики.

Здесь и там умирают ровесники,

тают в воздухе жесты и лица,

и звонят телефоны, как вестники,

побоявшиеся явиться.

Люблю и надеюсь, покуда живой,

и ярость меняю на нежность,

и дышит на душу незримый конвой –

безвыходность и неизбежность.

Умрёт сегодня‑завтра близкий друг,

естественна, как жизнь, моя беда,

но дико осознание, что вдруг

нас нечто разлучает навсегда.

Не отводи глаза, старея,

нельзя незрячим быть к тому,

что смерть – отнюдь не лотерея,

а просто очередь во тьму.

Такие бывают закаты на свете,

такие бывают весной вечера,

что жалко мне всех разминувшихся с этим

и умерших ночью вчера.

Каков понесенный урон

и как темней вокруг,

мы только после похорон

понять умеем вдруг.

Только что вчера ты девку тискал,

водку сочно пил под огурец,

а уже ты вычеркнут из списка,

и уже отправился гонец.

Подвергнув посмертной оценке

судьбу свою, душу и труд,

я стану портретом на стенке,

и мухи мой облик засрут.

Прочтите надо мной мой некролог

в тот день, когда из жизни уплыву:

возвышенный его услыша слог,

я, может быть, от смеха оживу.

Лечит и хандру, и тошноту

странное, но действенное средство:

снова дарит жизни полноту

смерти недалёкое соседство.

В загадках наших душ и мироздания

особенно таинственно всегда,

что в нас острей тоска от увядания,

чем страх перед уходом в никуда.

Поскольку наш век возмутительно краток,

я праздную каждый свой день как удачу,

и смерти достанется жалкий остаток

здоровья, которое сам я растрачу.

В узком ящике ляжем под крышкой,

чуть собака повоет вослед,

кот утешится кошкой и мышкой,

а вдову пожалеет сосед.

Ещё задолго до могилы

спокойно следует понять,

что нам понадобятся силы,

чтобы достойно смерть принять.

Мне жаль, что в оперетте панихидной,

в её всегда торжественном начале

не в силах буду репликой ехидной

развеять обаяние печали.

Во мне приятель веру сеял

и лил надежды обольщение,

и столько бодрости навеял,

что я проветрил помещение.

Когда нас учит жизни кто‑то,

я весь немею;

житейский опыт идиота

я сам имею.

Чтоб сочен и весел был каждый обед,

бутылки поставь полукругом,

а чинность, и чопорность, и этикет

пускай подотрутся друг другом.

Портили глаза и гнули спины,

только всё невпрок и бесполезно,

моего невежества глубины –

энциклопедическая бездна.

Душа не потому ли так тоскует,

что смутно ощущает мир иной,

который где‑то рядом существует,

окрашивая смыслом быт земной?

А на небе не тесно, поверьте,

от почтенных, приличных и лысых,

потому что живут после смерти

только те, кто при жизни не высох.

Мне забавна в духе нашем пошлом

страсть к воспоминаниям любым,

делается всё, что стало прошлым,

розовым и светло‑голубым.

Настолько он изношен и натружен,

что вышло ему время отдохнуть,

уже венок из лавров им заслужен –

хотя и не на голову отнюдь.

Меня любой прохожий чтобы помнил,

а правнук справедливо мной гордился,

мой бюст уже лежит в каменоломне,

а скульптор обманул и не родился.

Очень важно, приблизившись вплоть

к той черте, где уносит течение,

твёрдо знать, что исчерпана плоть,

а душе предстоит приключение.

Люблю стариков, их нельзя не любить,

мне их отрешённость понятна:

душа, собираясь навеки отбыть,

поёт о минувшем невнятно.

Вонзится в сердце мне игла,

и вмиг душа вспорхнёт упруго;

спасибо счастью, что была

она во мне – прощай, подруга!

Поздним утром я вяло встаю,

сразу лень изгоняю без жалости,

но от этого так устаю,

что ложусь, уступая усталости.

Во мне смеркаться стал огонь;

сорвав постылую узду,

теперь я просто старый конь,

пославший на хер борозду.

Сегодня ощутил я горемычно,

как жутко изменяют нас года:

в себя уйдя и свет зажгя привычно,

увидел, что попал я не туда.

Зачем под сень могильных плит

нести мне боль ушедших лет?

Собрав мешок моих обид,

в него я плюну им вослед.

Да, птицы, цветы, тишина

и дивного запаха травы...

Но райская жизнь лишена

земной незабвенной отравы.

Мне кажется, былые потаскушки,

знававшие катанье на гнедых,

в года, когда они уже старушки –

с надменностью глядят на молодых.

Я прежний сохранил в себе задор,

хотя уже в нём нет былого смысла,

поэтому я с некоторых пор

подмигиваю девкам бескорыстно.

Что к живописи слеп, а к музыке я глух –

уже невосполнимая утрата,

зато я знаю несколько старух

с отменными фигурами когда‑то.

Зря вы мнётесь, девушки,

грех меня беречь,

есть ещё у дедушки

чем кого развлечь.

Настолько не знает предела

любовь наша к нам дорогим,

что в зеркале дряблое тело

мы видим литым и тугим.

Забавно желтеть, увядая,

смотря без обиды пустой

на то, как трава молодая

смеётся над палой листвой.

Надеюсь, без единого проклятия,

а если повезёт – и без мучений

я с жизнью разомкну мои объятия

для новых, Бог поможет, приключений.

Всегда приятно думать о былом,

со временем оно переменилось,

оно уже согрето тем теплом,

которое в душе тогда клубилось.

Зря не печалься, старина,

печаль сама в тебе растает,

придут иные времена,

и всё гораздо хуже станет.

С Богом я общаюсь без нытья

и не причиняя беспокойства:

глупо на устройство бытия

жаловаться автору устройства.

Чтоб нам в аду больней гореть,

вдобавок черти‑истязатели

заставят нас кино смотреть,

на что мы жизни наши тратили.

А вдруг устроена в природе

совсем иная череда,

и не отсюда мы уходим,

а возвращаемся туда?

Я спокойно растрачу года,

что ещё мне прожить суждено,

ибо кто я, зачем и куда –

всё равно мне понять не дано.

Меняется судьбы моей мерцание,

в ней новая распахнута страница:

участие сменив на созерцание,

я к жизни стал терпимей относиться.

Задумано в самом начале,

чтоб мы веселились не часто:

душа наша – орган печали,

и радости в ней – для контраста.

Живя в дому своём уютно,

я хоть и знаю, что снаружи

всё зыбко, пасмурно и смутно,

но я не врач житейской стужи.

Всем смертным за выслугу лет

исправно дарует Творец

далёкий бесплатный билет,

но жалко – в один лишь конец.

Своё оглядев бытиё скоротечное,

я понял, что скоро угасну,

что сеял разумное, доброе, вечное

я даже в себе понапрасну.

Как одинокая перчатка,

живу, покуда век идёт;

я в Божьем тексте – опечатка,

и скоро Он меня найдёт.

Уходит засидевшаяся гостья,

а я держу пальто ей и киваю:

у старости простые удовольствия,

теперь я дам хотя бы одеваю.

Забавно в закатные годы

мы видим, душе в утешение,

свои возрастные невзгоды

как мира вокруг ухудшение.

В толпе замшелых старичков

уже по жизни я хромаю,

ещё я вижу без очков,

но в них я лучше понимаю.

Совсем не зря нас так пугает

с дыханьем жизни расставание:

страх умереть нам помогает

переживать существование.

Чтоб не торчали наши пробки

в бутылях нового питья,

выносит время нас за скобки

текущих текстов бытия.

Не ошибок мне жаль и потерь,

жаль короткое время земное:

знал бы раньше, что знаю теперь,

я теперь уже знал бы иное.

Ещё одну вскрыл я среди

дарованных свыше скорбей:

практически жизнь позади,

а жажда ничуть не слабей.

В одно и то же состояние

душой повторно не войти,

неодолимо расстояние

уже прожитого пути.

Что в зеркале? Колтун волос,

узоры тягот и томлений,

две щёлки глаз и вислый нос

с чертами многих ущемлений.

Вот я получил ещё одну

весть, насколько время неотступно,

хоть увидеть эту седину

только для подруг моих доступно.

Мне гомон, гогот и галдёж –

уже докучное соседство,

поскольку это молодёжь

или впадающие в детство.

Своя у старости стезя

средь зимних сумерек унылых:

то, что хотим, уже нельзя,

а то, что льзя, уже не в силах.

А в кино когда ебутся –

хоть и понарошке,

на душе моей скребутся

мартовские кошки.

Я по себе (других не спрашивал)

постиг доподлинно и лично,

что старость – факт сознанья нашего,

а всё телесное – вторично.

Поездил я по разным странам,

печаль моя, как мир, стара:

какой подлец везде над краном

повесил зеркало с утра?

Зря, подруга, ты хлопочешь

и меня собой тревожишь:

старость – это когда хочешь

ровно столько, сколько можешь.

Года меняют наше тело,

его сберечь не удаётся:

что было гибким – затвердело,

что было твёрдым – жалко гнётся.

Смешон резвящийся старик,

однако старческие шалости –

лишь обращённый к Богу крик:

нас рано звать, в нас нет усталости.

Я курю в полночной тишине,

веет ветер мыслям в унисон;

жизнь моя уже приснилась мне;

вся уже почти; но длится сон.

Я в фольклоре нашёл враньё:

нам пословицы нагло врут,

будто годы берут своё...

Это наше они берут!

Увы, но облик мой и вид

при всей игре воображения

уже не воодушевит

девицу пылкого сложения.

Всегда бывает смерть отсрочена,

хотя была уже на старте,

когда душа сосредоточена

на риске, страсти и азарте.

Когда бессонна ночь немая,

то лиц любимых вереница,

мне про уход напоминая,

по мутной памяти струится.

Очень жаль, что догорает сигарета

и её не остановишь, но зато

хорошо, что было то и было это,

и что кончилось как это, так и то.

Уже куда пойти – большой вопрос,

порядок наводить могу часами,

с годами я привычками оброс,

как бабушка – курчавыми усами.

Мои слабеющие руки

с тоской в суставах ревматических

теперь расстёгивают брюки

без даже мыслей романтических.

Даже в час, когда меркнут глаза

перед тем, как укроемся глиной,

лебединая песня козла

остаётся такой же козлиной.

На склоне лет не вольные мы птицы,

к семейным мы прикованы кроватям;

здоровья нет, оно нам только снится,

теперь его во снах мы пылко тратим.

Во сне все беды нипочём

и далеко до расставания,

из каждой клетки бьёт ключом

былой азарт существования.

Идея грустная и кроткая

владеет всем моим умишком:

не в том беда, что жизнь короткая,

а что проходит быстро слишком.

Ровесники, пряча усталость,

по жизни привычно бредут;

уже в зазеркалье собралось

приятелей больше, чем тут.

Вы рядом – тела разрушение

и вялой мысли дребезжание,

поскольку формы ухудшение

не улучшает содержание.

Вокруг лысеющих седин

пространство жизни стало уже,

а если лучше мы едим,

то перевариваем – хуже.

Вдруг чувствует в возрасте зрелом

душа, повидавшая виды,

что мир уже в общем и целом

пора понимать без обиды.

Где это слыхано, где это видано:

денег и мудрости не накопив,

я из мальчишки стал дед неожиданно,

зрелую взрослость оплошно пропив.

Зачем вам, мадам, так сурово

страдать на диете учёной?

Не будет худая корова

смотреться газелью точёной.

Спокойно и достойно старюсь я,

печальников толпу не умножая;

есть прелесть в увядании своя;

но в молодости есть ещё чужая.

Иные мы совсем на склоне дней:

медлительней, печальней, терпеливей,

однако же нисколько не умней,

а только осторожней и блудливей.

Но кто осудит старика,

если, спеша на сцену в зал,

я вместо шейного платка

чулок соседки повязал?

Прошёл я жизни школьный курс,

и вот, когда теперь

едва постиг ученья вкус,

пора идти за дверь.

С утра в постели сладко нежась,

я вдруг подумываю вяло,

что раньше утренняя свежесть

меня иначе волновала.

С авоськой, грехами нагруженной,

таясь, будто птица в кустах,

душа, чтоб не быть обнаруженной,

болит в очень разных местах.

Чтобы от возраста не кисли мы

и безмятежно плыли в вечность,

нас осеняет легкомыслие

и возвращается беспечность.

Мир создан так однообразно,

что жизни каждого и всякого

хотя и складывались разно,

а вычитались – одинаково.

Мы пережили тьму потерь

в метаньях наших угорелых,

но есть что вспомнить нам теперь

под утро в доме престарелых.

Не любят грустных и седых

одни лишь дуры и бездарности,

а мы ведь лучше молодых –

у нас есть чувство благодарности.

Ушли остатки юной резвости,

но мне могилу рано рыть:

вослед проворству зрелой трезвости

приходит старческая прыть.

Я мысленно сказал себе: постой,

ты стар уже, не рвись и не клубись –

ты слышишь запах осени густой?

И сам себе ответил: отъебись.

Ещё наш закатный азарт не погас,

ещё мы не сдались годам,

и глупо, что женщины смотрят на нас

разумней, чем хочется нам.

Куда течёт из года в год

часов и дней сумятица?

Наверх по склону – жизнь идёт,

а вниз по склону – катится.

Дряхлеет мой дружеский круг,

любовных не слышится арий,

а пышный розарий подруг –

уже не цветник, а гербарий.

Кто придумал, что мир так жесток

и безжалостно жизни движение?

То порхали с цветка на цветок,

то вот‑вот и венков возложение.

Мы зря и глупо тратим силы,

кляня земную маету:

по эту сторону могилы

навряд ли хуже, чем по ту.

Мы начинаем уходить –

не торопясь, по одному –

туда, где мы не будем пить,

что дико сердцу и уму.

Ничто уже не стоит наших слёз,

уже нас держит ангел на аркане,

а близости сердец апофеоз –

две челюсти всю ночь в одном стакане.

Нас маразм не обращает в идиотов,

а в склерозе много радости для духа:

каждый вечер – куча новых анекдотов,

каждой ночью – незнакомая старуха.

Когда нас повезут на катафалке,

незримые слезинки оботрут

ромашки, хризантемы и фиалки,

и снова свой продолжат нежный труд.

Когда всё сбылось, утекло

и мир понятен до предела,

душе легко, светло, тепло,

а тут как раз и вынос тела.

Те, кто на поминках шумно пьёт,

праведней печальников на тризне:

вольная душа, уйдя в полёт,

радуется звукам нашей жизни.

В конце земного срока своего,

готов уже в последнюю дорогу,

я счастлив, что не должен ничего,

нигде и никому. И даже Богу.

Взлетая к небесам неторопливо

и высушив последнюю слезу,

душа ещё три дня следит ревниво,

насколько мы печалимся внизу.

В местах не лучших скоро будем

мы остужать земную страсть;

не дай, Господь, хорошим людям

совсем навек туда попасть.

Несхожие меня терзали страсти,

кидая и в паденья и в зенит,

разодрана душа моя на части,

но смерть её опять соединит.

К любым мы готовы потерям,

терять же себя так нелепо,

что мы в это слепо не верим

почти до могильного склепа.

В игре творил Господь миры,

а в их числе – земной,

где смерть – условие игры

для входа в мир иной.

В период перевоплощения,

к нему готовя дух заранее,

в нас возникают ощущения,

похожие на умирание.

Как будто не случилось ничего,

течёт вечерних рюмок эстафета,

сегодня круг тесней на одного,

а завтра возрастёт нехватка эта.

О смерти если знать заранее,

хотя бы знать за пару дней,

то будет наше умирание

разнообразней, но трудней.

На грани, у обрыва и предела,

когда уже затих окрестный шум,

когда уже душа почти взлетела –

прощения у сердца просит ум.

Я послан жить был и пошёл,

чтоб нечто выяснить в итоге,

и хоть уход мой предрешён,

однако я ещё в дороге.

Весь век я был занят заботой о плоти,

а дух только что запоздало проснулся,

и я ощущаю себя на излёте –

как пуля, которой Господь промахнулся.