Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
На склоне лет печален и невесел кто в молодости недокуролесил
Я жил отменно: жёг себя дотла, со вкусом пил, молчал, когда молчали, и фактом, что печаль моя светла, оправдывал источники печали.
А время беспощадно превращает, летя сквозь нас и днями и ночами, пружину сил, надежд и обещаний в желе из желчи, боли и печали.
Когда я в Лету каплей кану и дух мой выпорхнет упруго, мы с Богом выпьем по стакану и, может быть, простим друг друга.
Кичились майские красотки надменной грацией своей; дохнул октябрь – и стали тётки, тела давно минувших дней.
В последний путь немногое несут: тюрьму души, вознесшейся высоко, желаний и надежд пустой сосуд, посуду из‑под жизненного сока.
Суров к подругам возраста мороз, выстуживают нежность ветры дней, слетают лепестки с увядших роз, и сделались шипы на них видней.
Налей нам, друг! Уже готовы стаканы, снедь, бутыль с прохладцей, и наши будущие вдовы охотно с нами веселятся.
Когда, замкнув теченье лет, наступит Страшный Суд, на нём предстанет мой скелет, держа пивной сосуд.
Я многому научен стариками, которые всё трезво понимают и вялыми венозными руками спокойно свои рюмки поднимают.
Редеет волос моих грива, краснеют опухлости носа, и рот ухмыляется криво ногам, ковыляющим косо.
Но и тогда я буду пьяница и легкомысленный бездельник, когда от жизни мне останется один ближайший понедельник.
Я к дамам, одряхлев, не охладел, я просто их оставил на потом: кого на этом свете не успел, надеюсь я познать уже на том.
Когда однажды ночью я умру, то близкие, воздев печаль на лица, пускай на всякий случай поутру мне всё же поднесут опохмелиться.
Уже беззубы мы и лысы, в суставах боль и дряблы члены, а сердцем всё ещё – Парисы, а нравом всё ещё – Елены.
Когда устал и жить не хочешь, полезно вспомнить в гневе белом, что есть такие дни и ночи, что жизнь оправдывают в целом.
Восторжен ум в поре начальной, кипит и шпарит, как бульон; чем разум выше, тем печальней и снисходительнее он.
Ушиб растает. Кровь подсохнет. Остудит рану жгучий йод. Обида схлынет. Боль заглохнет. А там, глядишь, и жизнь пройдёт.
Время льётся, как вино, сразу отовсюду, но однажды видишь дно и сдаёшь посуду.
Обсуживая лифчиков размеры, а также мировые небосклоны, пируют уценённые Венеры и траченные молью Аполлоны.
Вглядись: из трубы, что согрета огнём нашей плоти палимой, комочек нетленного света летит среди чёрного дыма.
Не боялись увечий и ран ветераны любовных баталий, гордо носит седой ветеран свой музей боевых гениталий.
Теперь другие, кто помоложе, тревожат ночи кобельим лаем, а мы настолько уже не можем, что даже просто и не желаем.
Увы, то счастье унеслось и те года прошли, когда считал я хер за ось вращения Земли.
Назад оглянешься – досада берёт за прошлые года, что не со всех деревьев сада поел запретного плода.
Мы после смерти – верю в это – опять становимся нетленной частицей мыслящего света, который льётся по Вселенной.
Я свой век почти уже прошёл и о многом знаю непревратно: правда – это очень хорошо, но неправда – лучше многократно.
Бежал беды, знавал успех, любил, гулял, служил, и умираешь, не успев почувствовать, что жил.
Дух оптимизма заразителен под самым гибельным давлением, а дух уныния – губителен, калеча душу оскоплением.
Приходит час, выходит срок, и только смотришь – ну и ну: то в эти игры не игрок, то в те, то вовсе ни в одну.
Предупредить нас хоть однажды, что их на небе скука гложет, толпа ушедших остро жаждет, но, к сожалению, не может.
Есть во взрослении опасность: по мере близости к старению высоких помыслов прекрасность ужасно склонна к ожирению.
Медицины гуманные руки увлечённо, любовно и плохо по последнему слову науки лечат нас до последнего вздоха.
Воспринимая мир как данность, взгляни на звёзды, не спеша: тягчайший грех – неблагодарность за то, что воздухом дышал.
Неизбежность нашей смерти чрезвычайно тесно связана с тем, что жить на белом свете людям противопоказано.
Просветы есть в любом страдании, цепь неудач врачует случай, но нет надежды в увядании с его жестокостью ползучей.
Когда б остался я в чистилище, трудясь на ниве просвещения, охотно б я открыл училище для душ, не знавших совращения.
Наплевать на фортуны превратность, есть у жизни своя справедливость, хоть печальна её однократность, но прекрасна её прихотливость.
Природа позаботилась сама закат наш уберечь от омерзения: склероз – амортизация ума лишает нас жестокого прозрения.
Живёшь блаженным идиотом, не замечая бега лет, а где‑то смерть за поворотом глядит, сверяясь, на портрет.
О законе ли речь или чуде, удручающий факт поразителен: рано гибнут хорошие люди, и гуляет гавно долгожителем.
Серые подглазные мешки сетуют холодным зеркалам, что полузабытые грешки памятны скудеющим телам.
Естественна реакция природы на наше неразумие и чванство, и нас обезображивают годы, как мы обезобразили пространство.
Пьеса «Жизнь» идёт в природе не без Божьей прихоти: одеваемся при входе и лежим при выходе.
Для одной на свете цели все бы средства хороши: пепел дней, что зря сгорели, подмести с лица души.
Плыву сквозь годы сладкой лени, спокойной радостью несомый, что в тьму грядущих поколений уже отправил хромосомы.
Хотя живём всего лишь раз, а можно много рассмотреть, не отворачивая глаз, когда играют жизнь и смерть.
Нас как бы время ни коверкало своим наждачным грубым кругом, не будь безжалостен, как зеркало, и льсти стареющим подругам.
Проживая легко и приятно, не терзаюсь я совестью в полночах, на душе моей тёмные пятна по размеру не более солнечных.
Текучка постепенных перемен потери возмещает лишь отчасти: в нас опытность вливается взамен энергии, зубов, кудрей и страсти.
Подумав к вечеру о вечности, где будет холодно и склизко, нельзя не чувствовать сердечности к девице, свежей, как редиска.
Я раньше чтил высоколобость и думал: вот ума палата, теперь ушла былая робость – есть мудаки со лбом Сократа.
Живя блаженно, как в нирване, я никуда стремглав не кинусь, надежд, страстей и упований уже погас под жопой примус.
В течение всех лет моих и дней желания мне были по плечу, сегодня я хочу всего сильней понять, чего сегодня я хочу.
Размышлять о природе вещей нас нужда и тоска припекает, жажда сузить зловещую щель, сквозь которую жизнь утекает.
Старики сидят, судача, как мельчают поколения, и от них течёт, прозрачен, запах мудрости и тления.
Жизнь становится дивной игрой сразу после того, как поймёшь, что ничем и ни в чём не герой и что выигрыш – в том, что живёшь.
Друзей вокруг осталось мало: кому с утра всё шло некстати, кого средь бела дня сломало, кого согнуло на закате.
Надежды очень пылки в пору раннюю, но время, принося дыханье ночи, дороги наши к разочарованию от раза к разу делает короче.
Уже мне ветер парус потрепал, рули не держат заданного галса, простите мне, с кем я не переспал, особенно – кого не домогался.
Естественно, что с возрастом трудней тепло своё раздаривать горстями, замызгана клеёнка наших дней чужими неопрятными гостями.
Я жил, как все другие люди, а если в чём‑то слишком лично, пускай Господь не обессудит и даст попробовать вторично.
А славно бы увидеть, как в одежде я лягу под венки при свете дня, и женщины, не знавшиеся прежде, впервой сойдутся около меня.
Я в этой жизни – только странник и вновь уйду в пространство ночи, когда души отверстый краник тепло своё сполна расточит.
Гуляки, выветрясь в руины, полезны миру даже старыми, служа прогрессу медицины симптомами и гонорарами.
Плетусь, сутулый и несвежий, струю мораль и книжный дух, вокруг плечистые невежи влекут прелестных потаскух.
Чадит окурок дней моих всё глуше и темней, и тонким дымом вьётся стих с испепелённых дней.
Пел и горланил, как петух, крылами бил, кипел, как кочет; устал, остыл, совсем потух, теперь он учит и пророчит.
Когда, заметно делая добрее, уже несёт по устью нас река, черты ветхозаветного еврея являются в морщинах старика.
Увы нашей бренной природе: стареем, ветшая, как платье, и даже пороки проходят, и надо спешить потакать им.
Ещё не чужды мы греху, но песни главные отпеты, и у детей горит в паху огонь бессмертной эстафеты.
Чем ближе мы к земле и праху, тем умудрённей наш покой; где юность ломится с размаху, там старость пробует клюкой.
Конечно, дважды два – всегда четыре, конечно, неизменны расстояния, но всё, что мы любили в этом мире, прекраснеет в кануны расставания.
Случайно встретившись в аду с отпетой шлюхой, мной воспетой, вернусь я на сковороду уже, возможно, с сигаретой.
С годами дни становятся короче, несбывшееся вяжется узлом, и полнятся томительные ночи пленительными снами о былом.
Нет, я не жалею, как я прожил годы искушений и подъёма, жаль, что население умножил меньше, чем какой‑нибудь Ерёма.
Чужую беду ощущая своей, вживаясь в чужие печали, мы старимся раньше и гибнем быстрей, чем те, кто пожал бы плечами.
Увы, когда от вечного огня приспичит закурить какой из дам – надеяться не стоит на меня, но друга телефон я мигом дам.
Вконец устав от резвых граций, слегка печалясь о былом, теперь учусь я наслаждаться погодой, стулом и столом.
Когда родник уже иссяк и слышно гулкое молчание, пусты потуги так и сяк возобновить его журчание.
Нам жёны учиняют годовщины, устраивая пиршество народное, и грузные усталые мужчины, мы пьём за наше счастье безысходное.
В нас много раскрывается у края и нового мы много узнаём в года, когда является вторая граница бытия с небытиём.
Ещё я имею секреты и глазом скольжу по ногам, но дым от моей сигареты уже безопасен для дам.
Никто не знает час, когда Господь подует на огарок; живи сегодня – а тогда и завтра примешь как подарок.
Старость не заметить мы стараемся: не страшась, не злясь, не уповая, просто постепенно растворяемся, грань свою с природой размывая.
Бессильны согрешить, мы фарисействуем, сияя чистотой и прозорливостью; из молодости бес выходит действием, из старости – густой благочестивостью.
Стирая всё болевшее и пошлое, по канувшему льётся мягкий свет; чем радужнее делается прошлое, тем явственней, что будущего нет.
Помилуй, Господи, меня, освободи из тьмы и лени, пошли хоть капельку огня золе остывших вожделений.
А может быть, и к лучшему, мой друг, что мы идём к закату с пониманием, и смерть нам открывается не вдруг, а лёгким каждый день напоминанием.
Я не люблю певцов печали, жизнь благодатна и права, покуда держится плечами и варит глупость голова.
Не будет ни ада, ни рая, ни рюмки какой‑никакой, а только без срока и края глухой и кромешный покой.
Своей судьбы актёр и зритель, я рад и смеху, и слезам, а старость – краткий вытрезвитель перед гастролью в новый зал.
Всё ближе к зимним холодам года меня метут, одной ногой уже я там, другой – ни там, ни тут.
С лицом не льстивы зеркала: с годами красят лик стекольный истлевших замыслов зола и возлияний цвет свекольный.
Давно я дал себе обет, и я блюду его давно: какой бы я ни съел обед, а ужин ем я всё равно.
Душа улетит и рассыпется тело, сотрутся следы, не оставив следа, а всё, что внутри клокотало и пело, неслышно прольётся ничем в никуда.
Стали мы с поры, как пыл угас, – тихие седые алкоголики, даже и во снах теперь у нас нету поебательской символики.
За то, что жизнь провёл в пирах, пускай земля мне будет пухом, и в ней покоясь, бедный прах благоухает винным духом.
У старости есть мания страдать в томительном полночном наваждении, что попусту избыта благодать, полученная свыше при рождении.
Вот и кости ломит в непогоду, хрипы в лёгких чаще и угарней; возвращаясь в мёртвую природу, мы к живой добрей и благодарней.
Чуть пожил, и нет меня на свете – как это диковинно, однако; воздух пахнет сыростью, и ветер воет над могилой, как собака.
Когда, убогие калеки, мы устаём ловить туман, какое счастье знать, что реки впадут однажды в океан.
Весной я думаю о смерти. Уже нигде. Уже никто. Как будто был в большом концерте и время брать внизу пальто.
|