Стулом по голове

И всё-таки, почему именно Бердяев? Ведь если про скуку философы вообще не пишут, то отчего бы не прикопаться и к любому другому из них?

На первый взгляд, Бердяев и впрямь не самый подходящий адресат. В том же «Смысле творчества» он прямо говорит, что философия для него — как влюблённость, а влюблённым в скуку наш герой точно не был. Он совершенно открыто строил свою философию на интуициях и аффектах, и ни меланхолия, ни русская хандра, ни английский сплин явно не принадлежат к их числу.

Бердяев с человеческой точки зрения — это такой патриархальный барчонок (он родился в Киеве, в аристократической семье), гневливый и вспыльчивый, а местами даже склонный к откровенному самодурству. Без особого раскаяния (если вообще не с оттенком кокетства) он вспоминает в своих философских мемуарах, что в жизни ему случалось бить человека стулом по голове. В вологодской ссылке (расплата за увлечение марксизмом) он палкой отлупил чиновника губернского правления, который осмелился преследовать на улице знакомую Бердяеву барышню, а потом ещё и пригрозил своей жертве увольнением. Хорош ссыльный! Кстати, в Вологде Николай Александрович жил в гостинице, причём самой роскошной в городе (тогда называлась «Золотой якорь»), буквально превратив свою ссылку в курорт. Да что там говорить: когда жандармы брали Бердяева под арест, они ходили по дому на цыпочках, чтобы не разбудить изволившего почивать папеньку, ибо знали, что Александр Михайлович — друг генерал-губернатора и имеет большие связи в Петербурге.

Интересно и вот какое противоречие: один из самых пылких проповедников полноты жизни сам этой жизни не любил и часто впадал в настоящие пароксизмы брезгливости. Его бесили неприятные запахи, и потому он всё время пользовался духами. Его раздражало людское уродство и безалаберность. «Я всегда был педантически аккуратен, любил порядок в распределении дня, не выносил ни малейшего нарушения порядка на моём письменном столе». Так говорит о себе Бердяев, опять же не без кокетства называя педантизм обратной стороной своего врождённого анархизма и даже отвращения к государству и власти, хотя в действительности это, как обычно, — всего лишь прямое следствие врождённой же брезгливости.

У человека, который, по собственному признанию, всегда любил экстаз жизни больше самой жизни, скука должна была вызывать такую же брезгливость. И уж точно отдельного разговора не заслуживала, всегда (по умолчанию) идя в одном пакете с последствиями первородного греха и прискорбного человеческого послушания этим последствиями, на что философ нападал с особенном жаром.

Так надо ли к такому философу приставать со сукой, понимаемой онтологически, как исконный атрибут бытия?

Ответ — да! Потому что, с одной стороны, Бердяев и сегодня остаётся едва ли не самым глубоким исследователем творческой природы человека. А с другой — потому что последняя глубина в этом вопросе без разговора о скуке непредставима.