Философия и вокруг неё

Обращаться с подобным вопросом не имеет смысла ни к обывателям (у них есть как минимум телевизор, лучшее лекарство от скуки), ни к философам — что гораздо печальнее. Кажется, только норвежец Ларс Свендсен рискнул выступить в 1999 году (по-русски она появилась в 2003-м) с тоненькой книжицей «Философия скуки», где скука трактуется, прежде всего, как неотчуждаемое свойство самого бытия, как форма времени, а не только настроение или состояние души. Отмечая нехватку исследований в данной области (вполне ожидаемую), автор не извиняется и не оправдывается, напротив, он говорит прямо, что «если скука не может сегодня рассматриваться как вполне серьёзная тема, это повод призадуматься над судьбой самой философии». Похоже, он прав. Во всяком случае, после его «эссе», несопоставимого по объёму с трудами иных мыслителей, эти труды очень трудно воспринимать иначе, как только под знаком скуки — есть там о ней хоть словечко или нет.

Поэтому наш сугубо любительский (хотя бы потому, что юбилейный) разговор о философии Николая Бердяева и начался со скуки. Её тотальное отсутствие как проблемы поражает у мыслителя такого масштаба. Оно поражает тем более сильно, что Бердяев никогда не считал себя академическим философом, скептически относился к «научности» и называл философию не наукой, а особым искусством — искусством познания. Искусству же проблема скуки очень хорошо известна, в особенности романтическому, которое, по большому счёту, и открыло скуку. До этого были разве что апатия, усталость от жизни или тоска, но только не этот специфический шум чистого времени, ставящий под вопрос самое дорогое для нас теперешних — возможность персонального смысла. Бердяев — несомненный романтик, но о скуке он умолчал. Всегда гордившийся своим аристократизмом, он умолчал об этом более чем аристократическом чувстве (плебей — не скучает, он убивает время). Ярый противник «мира его» с давящей материальностью, он не заметил, что скука в первую очередь и доказывает примат духа над материей (ибо никакая материя во всей своей силе и славе не в силах её заглушить). Искатель смысла во всём — и прежде всего в творчестве — философ ничего не сказал о связи скуки с творчеством и тем более с поиском смысла.

Так в чём же дело? И вообще, не лучше ли все наши вопросы отмести как анахронические, дескать, нечего судить философа начала ХХ века с позиций начала века XXI (хотя, строго говоря, у нас нет никаких других оснований для суждения, ибо прошлое — увы, прошло). Допустим, проблематика скуки не была актуальна для того времени. Но если судить по количеству работ на эту тему, она не слишком актуальна и сегодня. Это во-первых. А во-вторых, чьё-то молчание — ещё не повод, чтобы и нам молчать. Например, отсутствие всякого разговора о творчестве в Библии не помешало Бердяеву в одной из центральных своих работ (она так и называется: «Смысл творчества…») рассматривать такое отсутствие как великое умолчание, больше того — дедуцировать из него, этого умолчания, неотвратимость новой религиозной эпохи — эпохи Третьего завета, в ходе которой человек раскроет себя как творческая личность, как соавтор Творца, и от создания жалких «культурных ценностей», пылящихся в музеях и библиотеках, наконец перейдёт к преобразованию самого бытия.

Бердяев — великий человек. Но уж если некий философ берёт на себя смелость написать Третий завет, развивая всё то, о чём в первых двух заветах умалчивается, то было бы только справедливо, чтобы любому грамотному человеку тоже разрешалось нечто похожее как минимум в отношении самого такого философа, а именно — право осмысливать и комментировать наиболее значимые (пусть лишь с точки зрения пишущего) зияния в материале.