Социальные функции исторической науки

Природа взаимоотношения истории и современности определяет социальные функции исторической науки. С первых же своих шагов историописание выступает как социально-необходимая отрасль человеческого знания, чутко реагирующая на запросы современности. Эти за­просы, определяя место истории в обществе, обусловли­вают ее функции, делающие ее социально полезной. Не будет преувеличением сказать, что с тех пор, как чело­век осознал себя, ему стала присущей потребность оп­ределить свое место в мире, знать свое прошлое с тем, чтобы извлечь из этого знания определенную пользу. В самом обращении человека к прошлому, несомненно, присутствует элемент чистой любознательности, являю­щейся выражением свойственного человеческой природе творческого начала, стремления к знаниям и истине ра­ди них самих. Без учета этого элемента невозможно до конца понять всю историю нашей науки, важнейшие ее достижения, даже самый простой факт — почему разные историки обращаются в своих исследованиях к различ­ной проблематике. Его наличие отчасти объясняет преемственность в развитии исторических знаний. Он присутствует во всех серьезных исследованиях, в дея­тельности каждого научного направления, каждой исто­рической школы. Потребность знать свое прошлое органически при­суща человеческому обществу, будучи выражением свой­ственного ему стремления к самопознанию. Любозна­тельность человека, никогда не покидающая его жажда познания составляют необходимую предпосылку удовле­творения этой потребности. Но с первых же шагов историописания и по настоящее время простая любознательность всегда была неразрывно связана с социальными импульсами, толкавшими людей к изучению своего прошлого, неизменно занимая подчиненное по сравнению с ними место среди мотивов, обусловливающих потреб­ность такого изучения.

Ведущим стимулом в обращении к истории всегда являлось стремление извлечь из знания прошлого нечто полезное в настоящем. Это полезное могло пониматься по-разному: от воспитания молодежи на героических дея­ниях предков до выяснения, опираясь на данные истории, существенных закономерностей и тенденций обществен­ного развития, но неизменным остается одно — обраще­ние к прошлому всегда социально мотивированно, буду­чи направленным на удовлетворение тех или иных обще­ственных потребностей.

Уже на заре историописания была осознана и четко сформулирована одна из важнейших функций истории — функция социальной памяти. Начиная свою «Ис­торию», Геродот писал: «Нижеследующие изыскания Геродот Галикарнасец представляет для того, чтобы от времени не изгладились из нашей памяти деяния людей, а также чтобы не были бесславно забыты огромные и удивления достойные сооружения, исполненные частью эллинами, частью варварами, главным же образом для того, чтобы не забыта была причина, по которой возник­ла между ними война»¹. Огромная популярность в ан­тичном обществе труда и самого имени Геродота свиде­тельствует о том, что эта целевая установка являлась выражением назревшей общественной потребности.

По мере развития исторической пауки и самого об­щества ее функции усложняются, становятся все более многоплановыми. Стремясь удовлетворить возрастаю­щие потребности общества в осмыслении настоящего и предвидении будущего, история все активнее вторга­ется в его жизнь. Все более широкими делаются запро­сы общества и все более многочисленные сферы его жизни становятся объектом се прямого воздействия. В этом смысле изучение социальных функций историче­ской науки, составляя важнейший аспект исследования проблемы «история — современность», показывает воз­растание ее социальной активности. Выделяя этот вопрос в самостоятельную главу, мы надеемся, таким образом, особенно рельефно раскрыть социальную зна­чимость исторического познания, его все увеличиваю­щуюся роль в жизни общества.

Как объем социальных функций историографии, так и мера их реализации зависят от двух взаимосвязанных факторов: уровня развития исторической науки, вклю­чая сюда степень осознания ею своей классовой при­надлежности и способность выполнения «социального заказа» и уровня развития самого общества, формули­рующего этот заказ. Тот факт, например, что социальные функции немецкой буржуазной историографии XIX в. неизмеримо шире и многозначнее, чем они были у антич­ной историографии, не может быть объяснен только уров­нем развития исторических знаний в соответствующие эпохи. В равной мере он объясняется и характером тех требований, которые общество предъявляло истории в каждую из них.

Так, социальные функции немецкой историографии XIX в. формировались под могущественным влиянием двух «вопросов», определявших жизнь немецкого обще­ства того времени—социального и национального. Фран­цузская буржуазная революция конца XVIII в. и ее по­следствия в Германии, подъем освободительной борьбы против наполеоновского владычества, европейские рево­люции 1848—1849 гг. и рост рабочего и социалистическо­го движения, борьба за воссоединение Германии, возра­стающее значение прусского юнкерства и милитаризма в политической жизни страны — таковы в самом общем виде те рамки, в которых формулировался соци­альный заказ немецкого буржуазного общества своей исторической науке и которые, таким образом, опреде­лили ее социальные функции. Хотя в последнем счете эти функции сводились к защите коренных интересов своего класса и в этом смысле не отличались от классо­вой функции античной историографии, они выступают в немецкой историографии в несравненно более диффе­ренцированном виде, отражая гораздо более развитые общественные отношения. Произведения Ранке или Зибеля отличаются от трудов Геродота или Фукидида не только более осознанной и четко выраженной классовой установкой, но и гораздо более широким спектром социальных задач, решавшихся на историческом мате­риале их авторами².

Таким образом, социальные функции исторической науки не являются величиной постоянной и неизменной. Они развиваются, эволюционируя и видоизменяясь," с развитием общества и самой исторической науки. Сме­на класса-носителя общественного прогресса неизбежно отражается на социальных функциях историографии, как правило, способствуя их расширению и дифференциации. Но дяже в рамках господства одного класса социальные функции выражающей его интересы историографии не остаются неизменными. В силу того, что каждый класс на разных этапах своего развития предъявляет к изуче­нию прошлого различные требования³, происходит их непрерывное развитие, направленное на наиболее адек­ватное выполнение возложенного на историю «социаль­ного заказа».

Поэтому методологически неверно пытаться рассмат­ривать функции исторической науки «вообще», безотно­сительно к ее конкретному классовому положению. Конечно, отдельные функции исторической науки, например, функция социальной памяти или воспитатель­ная, имманентно присущи самой ее природе, обнаружи­ваясь на всех этапах ее развития. Однако не говоря уже о том, что каждое время вкладывает свой смысл в пони­мание этих функций (воспитательная функция маркси­стской историографии, например, по своей направленно­сти и по своему смыслу радикально отличается от ана­логичной функции современной реакционной историогра­фии), только совокупность функций, выполняемых наукой на каждом этапе ее развития, может дать дейст­вительное представление о ее месте в обществе и соци­альной значимости. Наконец, нельзя упускать из виду, что в конкретных условиях места и времени одна и та же функция может играть в жизни общества диамет­рально противоположную по своему объективному значению роль. Та же самая воспитательная функция, напри­мер, присущая буржуазной историографии, реализова­лась в годы фашизма в духовном развращении широ­ких слоев немецкого народа. Естественно, на этом осно­вании было бы нелепо делать вывод о социальной вредоносности историографии вообще. Но также будет обстоять дело с любыми попытками, рассматривая со­циальные функции исторической науки, экстраполиро­вать частное на целое. Классовый характер историче­ского познания является доминантой, определяющей место истории в обществе, ту действительную роль, позитивную или негативную, какую она играет в его жизни. Соответственно этому реализация исторической наукой присущих ей социальных функций в последнем счете зависит от природы того общества, чьи интересы она выражает.

Тесная связь истории с современностью, обусловли­вающая ее зависимость от господствующих в данном об­ществе идейно-политических представлений, определяет и возможности в осуществлении ею своих социальных функций. Мы уже не говорим о реакционных обществах, деформирующих самое природу истории, сводя ее функ­ции к примитивной фальсификации фактов в угоду власть предержащим. Но даже в находящихся на восхо­дящей стадии своего развития классово-антагонистиче­ских обществах легко обнаружить отчетливые границы, препятствующие полному и всестороннему раскрытию всех присущих исторической науке возможностей.

Характерным примером тому служит развитие бур­жуазной историографии прошлого столетия. XIX в. по праву называют золотым веком буржуазной историче­ской науки. Он отмечен не только выдающимися успеха­ми в изучении самых разных разделов прошлого челове­чества, но и невиданной ранее социальной активностью историографии, претендовавшей на роль политической наставницы буржуазного общества. Было бы неспра­ведливо говорить о полной тщетности этих претензий. На счету буржуазной историографии прошлого столетия немало достижений, эффективно способствовавших ук­реплению позиций своего класса. Достаточно вспомнить созданную французскими историками периода Реставра­ции теорию классовой борьбы, сыгравшую серьезную роль в утверждении политического господства французской буржуазии. В идейном арсенале боровшейся за власть буржуазии эта теория являлась важнейшим аргу­ментом, исторически обосновывавшем ее претензии. С другой стороны, многие крупнейшие достиже­ния исторической науки середины и второй половины XIX в. были неразрывно связаны с осуществлением ею своих социальных функций, являясь, в частности, вы­ражением стремления идеологов буржуазии на истори­ческом материале выработать и обосновать социально-политическую линию своего класса⁴.

Однако остается фактом, что буржуазная наука даже в период восходящего развития капитализма не смогла ни сформулировать действительные закономерности об­щественного процесса, определявшие характер современ­ной ей эпохи, ни, тем более, обнаружить ведущие тенден­ции развития человечества в будущем. При этом обращает на себя внимание такое характерное обстоя­тельство. Даже в тех случаях, когда буржуазные ученые приходили к объективно-истинному отражению сущест­венных сторон жизни прошлого, предлагавшиеся ими на этой основе рекомендации по укреплению социальных основ капиталистического строя сплошь и рядом оказы­вались несостоятельными.

Один из самых разительных примеров этому — из­вестная марковая теория Г. Л. Маурера. Явившись для своего времени важным вкладом в научное изучение действительного характера эволюции аграрного строя в средневековой Германии, эта теория вместе с тем преследовала далеко идущие политические цели. Ее творец прямо писал, что своими книгами он стремился оказать влияние на современное ему законодательство. По убеждению Г. Л. Маурера, марковая теория своими выводами должна была служить своеобразным руко­водством для немецких политиков. Восстановление ста­рогерманского самоуправления на основе возрождения общинной организации в немецкой деревне, полагал он, является условием спасения Германии, возвращения ее на путь здорового исторического развития, свободного от угрозы революционных потрясений и будущем⁵.

Очевидно, что эта политическая утопия, хотя она и возводилась па солидном научном фундаменте, была обречена на крах, как, впрочем, п все другие рецепты стабилизации и оздоровления буржуазного общества на основе смягчения или ликвидации присущих ему клас­совых противоречии, в изобилии предлагавшиеся его идеологами. Нередко основывавшиеся на глубоких историко-социологических исследованиях (например, труды Л. Штейна и А. Токвиля), эти рецепты оказывались полностью несостоятельными, как только дело доходило до практической стороны переустройства буржуазного общества на началах социального мира и гармонии ин­тересов всех составляющих его слоев. Маурер и Токвиль, Штейн и русские либеральные медиевисты послед­ней четверти XIX в.— эти и другие мыслители, обращав­шиеся к истории во имя современности и существенно обогатившие науку своими исследованиями прошлого, обнаружили несостоятельность в попытках использования результатов этих исследований для укрепления социаль­ных основ буржуазного строя, т. е., в сущности, в дости­жении главной социальной цели, ради которой они пред­принимались. Но тем самым буржуазная наука в лице своих крупнейших представителей оказалась несостоя­тельной в осуществлении своей главной функции — обра­тить знание прошлого на службу настоящему.

В самом деле, вопреки намерениям Г. Л. Маурера, марковая теория не способствовала стабилизации не­мецкого буржуазного общества. Ее политические выводы и рекомендации (в том виде, в каком их представлял основоположник теории) не были, да и не могли быть реализованы немецкими государственными деятелями, кому они в первую очередь предназначались, в их со­циально-политической практике. В бурно капитализиро­вавшейся немецкой деревне середины и второй половины прошлого столетия, конечно, не могло быть и речи о возрождении древнего маркового строя, а с ним вместе — и организации, способной перестроить германское общество на началах социального мира и классовой гармонии. Более того, благодаря тому, что марковая теория своими научными данными и вывода­ми фактически подтверждала и обосновывала один из важных разделов марксистского учения об обществен­но-экономических формациях, в идеологической борьбе своего времени она, провозглашая коллективную соб­ственность исходным моментом аграрной эволюции, объективно ослабляла позиции буржуазии. Неудиви­тельны поэтому и сочувственное отношение к этой тео­рии и ее создателю основоположников научного комму­низма и яростные нападки на нее реакционных истори­ков, переросшие в нашем столетии в ее полное отрица­ние в буржуазной науке, усмотревшей в ее выводах питательную почву для социалистической идеологии⁶.

В разной степени сказанное относится и к другим до­стижениям буржуазной исторической мысли прошлого, которые, вопреки субъективным желаниям ее творцов, не только не укрепляли духовный потенциал буржуаз­ного общества, но и подчас, как мы это видели на при­мере марковой теории, объективно ослабляли его. При­чина тому, разумеется не личные качества тех или иных ученых, не сумевших сделать должные выводы из соб­ственных исследований. Самое буржуазное общество даже в период восходящего развития капитализма в силу своего антагонистического характера выступало преградой для осуществления исторической наукой одной из своих важнейших функций — выработки (сов­местно с другими общественными науками) научной ос­новы политического руководства обществом. Как легко можно видеть на примере все той же марковой теории, буржуазное общество извращает эту функцию, вынуж­дая своих идеологов подменять научный анализ действи­тельных социальных противоречий поиском паллиативов, способных их устранить. И Маурер, и все его коллеги, пытавшиеся с помощью истории оказать влияние на современность, были заранее обречены на неудачу вследствие тех ложных социальных установок, которы­ми они при этом руководствовались. Нацеливая своих идеологов на решение заведомо не поддающихся реше­нию задач (поиски рецептов социального мира) и тем самым отвлекая их от анализа действительных закономерностей исторического развития, буржуазное обще­ство, таким образом, препятствует выполнению истори­ческой наукой своих социальных функций.

В особенности это относится к прогнозирующей функции исторической пауки. В прошлом столетии бур­жуазные историки часто и охотно выступали с прогноза­ми относительно будущего своего общества. Как правило, это были оптимистические предсказания, преис­полненные уверенности в грядущее процветание капи­талистического общества, свободного от внутренних противоречий и внешних катаклизмов. В свете сегодняш­него дня несостоятельность этих прогнозов очевидна, и мы сейчас обращаемся к ним вовсе не с целью их оп­ровержения. Важно подчеркнуть другое — даже в свой «золотой век» буржуазная историография оказалась неспособной прогнозировать основные тенденции обще­ственного развития. Ее несостоятельность, может быть, особенно ярко выступает в известной речи Л. Ранке на праздновании его 90-летия. Признанный глава не­мецкой буржуазной историографии XIX в., Л. Ранке в этой речи подводил итог не только собственному жизненному пути, но и, по существу, всему развитию буржуазной исторической науки прошлого столетия, в которую он внес столь весомый вклад. Тем поучи­тельней является сформулированный в этой речи со­циальный прогноз. Истолковывая со своих классовых позиций опыт прошлого, Л. Ранке высказал здесь глу­бокое убеждение, что монархический принцип одержал решительную победу над принципом народного сувере­нитета и, следовательно, XX век станет для Германии столетием социального мира и спокойной эволюции⁷. Очевидно, что крах Л. Ранке — социального прогнози­ста являлся выражением общей неспособности буржу­азной историографии, ввиду порочности ее исходных идейно-политических позиций, к научному прогнозиро­ванию ⁸.

Только социалистическое общество впервые открыло для исторической науки возможность всестороннего и гармонического развития всех заложенных в ее при­роде социальных функций. Предъявляя истории высо­кие требования, оно вместе с тем создает необходимые предпосылки для их реализации в историографической практике. Решающим моментом, определяющим отно­шение социалистического общества к истории, является органически присущая ему потребность в объективно-истинном познании закономерностей социального раз­вития, соответствующая коренным интересам состав­ляющих его классов. Удовлетворение этой потребности, образующее непременное условие его поступательного движения, необходимо предполагает всестороннее, не ограниченное никакими классово-эгоистическими моти­вами, развитие общественных наук. Другими словами, только при социализме общество впервые оказывается заинтересованным в подлинно научном самопознании, создавая тем самым невиданные ранее возможности для развития общественных дисциплин.

Ниже мы попытаемся рассмотреть основные социаль­ные функции марксистской исторической науки. Созна­вая, что выделяемые нами функции не исчерпывают всего спектра социального воздействия марксистской историографии, мы вместе с тем полагаем, что в своей совокупности они позволяют достаточно наглядно пред­ставить то выдающееся место, которое принадлежит истории в жизни социалистического общества.

Функция выяснения закономерностей общественного развития

Самопознание общества достигается совместными усилиями всех общественных наук, среди которых выда­ющееся место принадлежит истории. Нельзя до конца понять социальное функции исторической науки без чет­кого осознания этой ее роли. Марксизм исходит из приз­нания фундаментального положения истории в системе общественных наук, обусловливаемого тем обстоятель­ством, что всякое знание об обществе является по своей природе историчным. «Безусловным требованием марк­систской теории при разборе какого бы то ни было со­циального вопроса,— подчеркивал В. И. Ленин,— являет­ся постановка его в определенные исторические рам­ки...»⁹. Невозможно познать настоящее во всей сложно­сти и противоречивости составляющих его процессов без уяснения их исторических корней. Нет и не может быть внеисторических истин, поскольку не существует абст­рактных общественных отношений. Каждое данное об­щественное состояние имеет определенные простран­ственно-временные параметры, являясь продуктом из­вестных исторических условий. Познание его существен­ных сторон, в особенности же — ведущих тенденций его развития, возможно лишь в исторической перспективе. Это означает не только обязательное соблюдение требо­ваний историзма в анализе явлений общественной жиз­ни, но и то, что всякая закономерность в развитии обще­ства может быть познана лишь благодаря применению исторического метода. Именно в этом двояком смысле представляется возможным истолковывать известные слова К- Маркса и Ф. Энгельса о том, что «мы знаем только одну-единственную науку, науку истории» ¹⁰. История сообщает свой метод другим общественным наукам в той мере, в какой они нуждаются в диахрони­ческом рассмотрении своего предмета. В развитии едва ли не каждой гуманитарной науки составляло эпоху усвое­ние ею исторического метода исследования. Оно означа­ло не ординарное расширение познавательного арсенала этой науки, а качественный скачок в ее развитии, существенным образом повлиявший на ее крупнейшие дости­жения. Не будет преувеличением сказать, что все разви­тие в XIX в. таких наук, как языкознание, правоведение, литературоведение и некоторых других, проходило под могущественным воздействием исторического метода, надолго определившим весь их облик. Иногда после­дующее развитие этих наук изображается как процесс их освобождения от «оков историзма». Действительно, XX в. принес с собой новые методы, получившие пре­обладающее значение. Но их распространение не может подорвать фундаментальное значение истории по отно­шению к другим общественным наукам. Эти последние могут претендовать на подлинно научное познание составляющих их предмет явлений общественной жизни лишь исходя из признания их историчности. Вследствие этого данные истории, и в особенности ее метод, конеч­но, в сочетании со специфическими методами соответ­ствующей науки, образуют один из основополагающих компонентов методологии всякой общественной дис­циплины. Особенно выдающимся представляется значение исто­рического подхода для выяснения общих закономерно­стей развития человеческого общества. Вследствие того, что эти закономерности действуют на протяжении более или менее длительного периода, их познание вне исто­рического рассмотрения невозможно. Только на мате­риале истории может быть обнаружено действие законов общественного развития. Только запечатленная истори­ей социальная практика человечества может служить единственно научным критерием, различающим действи­тельные законы общества от всевозможных спекулятив­ных построений, претендующих на ранг общественных законов. Вот почему пренебрежение данными истории, конструирование законов общественного развития без их учета неизбежно мстят за себя, превращая такие «законы» в бессодержательные абстракции, не выражаю­щие ничего, кроме непомерных претензий их творцов или, в лучшем случае, тех или иных поверхностных свя­зей реального мира. Такова судьба «великих» и «веч­ных» законов позитивизма, как впрочем и всех других идеалистических философских систем.

Вот почему, наконец, такое большое место занимают данные истории в системе марксизма-ленинизма. При этом, конечно, речь идет не просто о присутствии истори­ческого материала в трудах основоположников научного коммунизма. В разной мерс таком материал встречается и в идеалистических системах общественного процесса. Достаточно вспомнить «историософию» Л. Тойпби, впе­чатляющую обилием привлеченных для ее обоснования исторических фактов, Главное заключается в том, как присутствует истории в ТОЙ или иной социально-философ­ской системе. Если в идеалистических учениях ее данные привлекаются для иллюстрации или, в лучшем случае, обоснования отдельных априорных тезисов, то в марксиз­ме-ленинизме ей принадлежит именно то фундаменталь­ное положение, которое единственно делает возможным научно плодотворное использование данных истории в социально-философских обобщениях.

«История для нас все, — писал Ф. Энгельс, — и она ценится нами выше, чем каким-либо другим более ран­ним философским течением...» ^п. Такая оценка подтверж­дена всей научной практикой основоположников марк­сизма-ленинизма. Открытое и разработанное ими материалистическое понимание истории не только озна­чало коренной переворот в развитии самой историче­ской науки, но и утверждало качественно новые прин­ципы в ее взаимоотношениях с другими общественными науками.

Открытые марксизмом-ленинизмом закономерности развития общества явились итогом обобщения гигант­ского исторического опыта человечества. Будучи по своему характеру историческими, эти закономерности могли быть обнаружены и обоснованы только с помощью данных истории. Тем самым определяется место истории в системе марксистского обществоведения. Во-первых, только на ее материале возможно открытие законов общественного развития. Ее метод, состоящий в историче­ском подходе к явлениям общественной жизни, необхо­дим для их познания. Во-вторых, материал истории, объективно отражая социальную практику людей, является высшим критерием истинности таких законов. По существу, именно история доказала и продолжает доказывать великую правоту марксистских законов об­щественного развития, равно как и научную несостоятельность бесчисленных буржуазно-идеалистических схем исторического процесса.

Таким образом, важнейшей социальной функцией марксистской исторической науки является выяснение закономерностей общественного развития, составляющее необходимую предпосылку научного руководства об­ществом. Сообщая свой метод другим общественным наукам, исследуя конкретные исторические закономер­ности, наша наука в большой степени содействует рас­крытию ведущих тенденций общественного развития. Ее положение в обществе во многом зависит от научной результативности ее усилий в решении этой задачи.

Прогнозирующая функция

Выяснение закономерностей исторического развития составляет основу прогнозирования в общественных нау­ках. Со времен античности люди стремились использо­вать знание прошлого для суждений о будущем. Однако эти суждения, не опираясь на знание действительных законов общественного развития, носили утопический характер. Даже порой угадывая отдельные черты буду­щего, они по самой природе своей не могли претендовать па научное осмысление его существенного содержания. Вплоть до появления марксизма стремление людей за­глянуть за завесу, отделяющую настоящее от будущего, оставалось несбыточной мечтой, нередко оборачиваясь.горькими разочарованиями в самой возможности науч­ного предвидения. Только открыв законы развития чело­веческого общества, марксизм впервые сделал возмож­ным превращение этой мечты в явь. Как никакое другое философское учение, марксизм ориентирован в будущее. Вся система его категорий нацелена на выяснение веду­щих тенденций исторического процесса, позволяющих проникнуть в будущее.

В современной идеологической борьбе именно это качество марксизма является предметом особенно яростных нападок со стороны наших идейных противни­ков. Вынужденные с различными оговорками признавать значение марксистского метода для изучения прошлого, они решительно отвергают провозглашаемую им возмож­ность научного предвидения будущего. Претензия предсказывать неизбежное будущее объявляется главным по­роком учения К. Маркса¹². А небезызвестный теоретик антикоммунизма К- Поппер, усматривая в историческом предвидении главную цель марксизма, па этом основа­нии третирует его как «нелепую философскую схему»¹³. Такое отношение к проблеме научного предвидения не удивительно, ибо она затрагивает самое больное мес­то в обществе, лишенном будущего. Имеется глубокий смысл в том, что идеологи современной буржуазии в противоположность своим предшественникам реши­тельно ополчаются против признания самой возможности научного прогнозирования развития общества на основе познания его законов. Исторически обреченный класс устами своих идеологов пытается убедить всех и вся, и в первую очередь самого себя, в том, что у него есть не только прошлое, но и будущее. Но поскольку это про­тиворечит всему ходу исторического развития, на разные лады отрицается существование объективных законов, управляющих этим развитием и позволяющих предвидеть его главные тенденции. С особым ожесточением по по­нятным причинам отвергается прогнозирующая функция исторической науки. Если еще в начале нашего столетия профессор Принстонского университета, будущий прези­дент США В. Вильсон, говоря о высоком предназначении историка, восклицал, что «мы должны все в разной сте­пени быть провидцами, а не писарями»^и, то сегодня большинство буржуазных ученых категорически отрица­ют самое возможность исторического предвидения.

В лучшем случае признается возможность так назы­ваемых факультативных предсказаний, подобно рассмот­ренных нами в предыдущей главе попыток американских футурологов представить схему «альтернативных буду­щих» до 2 000 г. Другой тип подобных предсказаний де­монстрирует Э. Карр. Рассматривая возможность науч­ного предвидения революции в гипотетической стране, он пишет: «Люди не ожидают от историка предвидения, что революция разразится в Руритании в следующем месяце. Род заключения, который они хотят извлечь частично из специфического знания руританских дел и частично из изучения истории, есть тот, что условия в Руритании та­ковы, что революция вероятно случится в близком буду­щем, если кто-то воспламенит ее или если кто-то на стороне правительства не сделает нечто, чтобы ее оста­новить; и это заключение может сопровождаться оценкой, базирующейся частично на аналогиях с другими рево­люциями, на учете позиций, которые, как можно ожи­дать заранее, займут различные секторы населения» ¹⁵. Аналогичных взглядов придерживается другой англий­ский историк — А. Марвик, подчеркивающий, что прог­ноз историка «в конечном счете не то же самое, что предвидение ученого» ¹⁶.

Конечно, такого рода прогнозы действительно имеют место в исторической науке и могут оказаться полезными для социально-политической практики. Не менее очевид­но, однако, и другое. Этот род предвидения далеко не исчерпывает прогнозирующую функцию исторической науки. Сведение ее к таким прогнозам искажает дейст­вительные возможности исторической науки. В то же время они «удобны» для правящих классов не только своими практическими рекомендациями, но и прежде всего потому, что не ставят под вопрос их будущее, мол­чаливо предполагая или прямо провозглашая незыбле­мость основ буржуазного общества.

Вследствие принципиального значения, какое имеет прогнозирующая функция для понимания характера взаимоотношений истории и современности и самой при­роды исторического познания, необходимо остановиться на аргументации, отвергающей возможность историче­ского предвидения. Ее широкое распространение в совре­менной буржуазной литературе создает видимость оче­видности в утверждении, ставшем общим местом в этой литературе, что, основываясь па опыте прошлого, нельзя делать предсказания о будущем. Тем самым у историче­ской науки отнимается одна из самых притягательных ее функций, тысячелетиями привлекающая к ней обще­ственное внимание, а само историческое познание высту­пает в превратном свете. Ведь родовым признаком всякого научного познания является его способность к прогнозированию в своей области. Отрицание этой способности равнозначно отрицанию научности. С дру­гой стороны, отрицание прогнозирующей функции исто­рической науки объективно принижает ее социальную роль. Возникают законные сомнения в социальной зна­чимости науки, которая заведомо отвергает возможность использования ее метода и ее данных в целях долговре­менного социального прогнозирования.

В ряду аргументов, которыми оперируют современ­ные «гонители пророков», важное место занимает утверждение о наличии непредсказуемого элемента, заключающегося в свободной воле исторических дея­телей. Несмотря на то, что тезис о свободной воле как главном двигателе истории был развенчан как научно несостоятельный еще в прошлом веке, он вновь и вновь в различных модификациях всплывает в современной буржуазной литературе. К. нему охотно обращаются как для проповеди индетерминизма в истории, так и для связанного с этим отрицания возможности исторического предвидения. «Возможность предсказания событий,— пишет Т. Шидер,— исходит из двух предпосылок: или из абсолютной детерминированности исторического процес­са целью истории или из гипотезы о повторяемости в ис­тории и одновременно представления о неизменности природы человека как подлинного двигателя истории. Все эти тезисы в разное время были представлены, но они не могут быть, за исключением, может быть, послед­него, эмпирически доказаны и сохраняют поэтому гипо­тетический характер» ¹⁷. Заявляя о невозможности эмпи­рического доказательства этих предпосылок, западно­германский ученый, по существу, отвергает возможность научного предвидения в истории. Правда, он признает, что история может способствовать познанию для дейст­вия в будущем. Однако эта оговорка не меняет сути де­ла, ибо она не затрагивает сферы законов общественного развития.

Мы уже говорили, что «абсолютная детерминирован­ность» исторического процесса, против которой ратуют Т. Шидер и его единомышленники, в действительности является жупелом, призванным помочь воинствующему отрицанию материалистического понимания истории. Противоречие между историческим детерминизмом и сво­бодной деятельностью человека является надуманным, отражая не реальную жизнь, а метафизический склад мышления тех, кто пустил его в широкий оборот. Исто­рический детерминизм не только не отрицает свободной воли человека, но и прямо предполагает ее. Закономер­ная связь событий возникает в процессе человеческой деятельности, накладывающей на нее свой отпечаток. Точно так же во взаимодействии и взаимопереплетении бесчисленных воль проявляется и неизбежность в ис­тории.

Необходимо всегда различать форму и содержание исторического действия. Историческая неизбежность яв­ляется категорией, относящейся к сфере содержания, в то время как форма ее проявления зависит от дейст­вия многих переменных величин и, как правило, лишь отчасти детерминируется экономическим базисом. До­статочно сослаться на многообразие форм исторического существования одного и того же общественного строя. Очевидно, например, что факт одновременного существо­вания в рамках капитализма широкого спектра полити­ческих форм от буржуазно-демократической республики до фашистской диктатуры не запрограммирован каки­ми-либо общими законами развития капиталистического общества. Это многообразие форм, коренящееся в мате­риальных условиях жизни буржуазного общества и от­ражающее в каждой из них объективное содержание, присущее капитализму, в то же время во многом явля­ется продуктом «свободной воли» людей, творивших эти формы в борьбе разноречивых, зачастую противопо­ложных чувств, стремлений, действий.

Всякий фрагмент исторической действительности яв­ляется, таким образом, результатом сложного перепле­тения действия объективного и субъективного факторов, что, безусловно, затрудняет историческое прогнозирова­ние. Именно вследствие того, что историю делают люди, прогнозирование в сфере общественных наук является не­измеримо более трудным и менее точным, чем в области естествознания. Едва ли возможно, например, на совре­менном уровне развития обществоведения пытаться, как это делают, впрочем, не всегда удачно, ученые-естественники в своих прогнозах развития той или иной науки или отрасли промышленности точно определить, какие кон­кретные изменения Произойдут В политической и со­циальной организации каждой страны через 10—20 и более лет, какие события будут иметь место на меж­дународной арене в эти годы и т. п. Каждый день может внести коррективы, радикально меняющие ход событий. То, что сегодня кажется совсем близким, вне­запно отодвигается в более или менее отдаленное буду­щее или оказывается вовсе не осуществимым, и, напро­тив, сбывается в реальной действительности то, что совсем недавно казалось делом далекого будущего или совсем невозможным ¹⁹. И это не удивительно — слиш­ком много факторов, в том числе и непредсказуемых, принимают участие в формировании конкретного обли­ка будущего человеческого общества.

Это, однако, отнюдь не означает, что историческое прогнозирование вообще невозможно. К нему лишь сле­дует подходить с несколько иными мерками, чем к естественно-научному прогнозированию. Нередко по аналогии с естествознанием смысл его усматривается в предвидении конкретных явлений и событий будущего и на этом основании говорится о его невозможности в мире людских страстей и поступков. Действительно, такое прогнозирование в сфере социально-политического развития человеческого общества крайне трудно, а зача­стую вообще невозможно. Слишком много переменных величин, неподдающихся заблаговременному учету исто­рических случайностей, влияет на возникновение отдель­ных конкретных событий, чтобы их можно было заранее предвидеть с естественнонаучной точностью.

Иное дело — события всемирно-исторического мас­штаба. Такого рода события детерминируются всем хо­дом исторического развития, в который случайности входят составной частью, уравновешиваясь и погашаясь другими случайностями. Вследствие этого представляет­ся' возможность предвидения таких событий на основе знания общих законов развития человеческого общества и умелого применения их к анализу конкретной истори­ческой ситуации. Марксистская наука имеет в своем активе блестящие примеры такого предвидения.

Остановимся па ставшем хрестоматийным предвиде­нии Ф. Энгельсом первой мировой войны. В 1887 г. Ф. Энгельс писал: «...Для Пруссии-Германии невозмож­на уже теперь никакая иная война, кроме всемирной вой­ны. И это была бы всемирная война невиданного рань­ше размера, невиданной силы... Опустошение, причинен­ное Тридцатилетней войной,— сжатое на протяжении трех-четырех лет и распространенное на весь континент, голод, эпидемии, всеобщее одичание как войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой, безнадеж­ная путаница нашего искусственного механизма в тор­говле, промышленности и кредите; все это кончается все­общим банкротством; крах старых государств и их ру­тинной государственной мудрости — крах такой, что ко­роны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невоз­можность предусмотреть, как это все кончится и кто вый­дет победителем из борьбы; только один результат аб­солютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса. Такова перспектива, если доведенная до крайности система взаимной конкуренции в военных вооружениях принесет, наконец, свои неизбежные плоды»²⁰.

Особенно поражает, что Ф. Энгельс сумел предска­зать не только сам факт мировой войны, но и ее про­должительность, характер и, самое главное, социально-политические последствия. Важно подчеркнуть, что это предсказание не носит характера простого угадывания или даже интуитивного предчувствия. В его основе ле­жал точный научный расчет, базировавшийся на всесто­роннем анализе как современного международного по­ложения и его тенденций, так и, в особенности, общих закономерностей движения капиталистической системы. Важным элементом этого анализа являлся учет долго­временных исторических тенденций развития Германии и всего капиталистического мира. Именно в этих тенденциях и коренилась разгаданная Ф. Энгельсом исто­рическая неизбежность первой мировой войны со всеми ее социально-политическими и экономическими послед­ствиями. Конечно, живые.'поди наложили на данное событие свой неповторимый (и не поддающийся прогно­зированию!) отпечаток. Отдельные детали войны, как и конкретные формы проявления тех ее последствий, о которых писал Ф. Энгельс, были иными, чем он их себе представлял. Но это не меняет существа вопроса: за несколько десятилетий до наступления известного события была научно доказана его неизбежность. С полным правом В. И. Ленин писал: «Какое гениальное пророчество! И как бесконечно богата мыслями каждая фраза этого точного, ясного, краткого, научного классо­вого анализа!» ^2I.

Уже этот пример показывает несостоятельность взглядов, отрицающих возможность исторического пред­видения. И дело не в том, что эти взгляды разбиваются об один удачный пример такого предвидения. Хорошо известно, что отдельные примеры еще ничего не доказы­вают. Однако в данном случае речь идет о другом. Предвидение Ф. Энгельса первой мировой войны зако­номерно вытекало из всей системы марксистских пред­ставлений о природе развития капиталистического обще­ства, демонстрируя прогнозирующие возможности марк­систского метода изучения явлений общественной жизни.

Вместе с тем следует признать, что на современном уровне развития науки исторические предвидения, подоб­ные только что рассмотренному, относительно редки. Ве­дущим видом прогнозирования в марксистском общест­воведении является прогнозирование основных тенден­ций социального развития. Менее точное, чем предсказа­ние отдельных событий, оно в то же время обладает огромной социальной значимостью, объясняющей усилия буржуазных идеологов дискредитировать самое идею его. Вся социальная практика последнего столетия неопро­вержимо свидетельствует о том, что в рамках марксизма оказалось возможным долговременное предвидение веду­щих тенденций развития человеческого общества. Пред­сказанная К- Марксом смена капитализма социализмом во всемирно-историческом масштабе становится явью, равно как и мировой революционный процесс, в рамках которого эта смена происходит. Основоположники науч­ного коммунизма, разумеется, не могли, да и не пыта­лись, прогнозировать отдельные детали этого процесса. Но они научно достоверно определили его основные тенденции. Тем самым впервые было сделано научное предвидение социализма как реальной системы общест­венных отношений.

Присмотримся ближе к природе этого предвидения, что важно для понимания общего характера социального прогнозирования. Во-первых, это —долговременное пред­видение, реализация которого составляет целую истори­ческую эпоху. Другими словами, мы имеем дело с прог­нозом-тенденцией, указывающим на направление истори­ческого развития, но не претендующим на детальное изо­бражение его хода. Историческое прогнозирование никоим образом не может быть уподоблено составлению некоего социального гороскопа, предсказывающего буду­щее во всех его конкретных ситуациях. Задача его на современном уровне развития марксистского общество­ведения скромнее, но вместе с тем неизмеримо ответ­ственнее. Оно имеет своей целью выяснение существен­ного содержания главных процессов, которые будут оп­ределять характер общественного развития на протяже­нии более или менее длительного исторического периода.

Во-вторых, это — условное предвидение, которое мо­жет осуществиться лишь при наличии определенных ус­ловий. Более того, известные условия требуются уже для того, чтобы прогноз был сформулирован. Целая плеяда мыслителей выступала с планами переустройства общества на началах всеобщей справедливости и брат­ства. К- Маркс первым превратил эти планы из утопиче­ских мечтаний в научно обоснованный прогноз общест­венного развития. И не только благодаря своему гению: в XIX в. возникли необходимые социальные предпосылки для того, чтобы стало возможным сделать научное пред­видение о грядущем социалистическом переустройстве общества. Эти социальные предпосылки включали в себя не только определенную степень зрелости объективного фактора, но и подготовленность фактора субъективного, в том числе и уровень развития современной К. Марксу науки. Точно так же лишь при наличии известной суммы условий как объективного, так и субъективного характера возник и утвердился В качестве мировой системы реальный социализм.

В свете этого и марксистской науке рассматривается категория исторической неизбежности. Вопреки буржуаз­ным критикам Марксизма признание исторической неиз­бежности отнюдь не ведет к фатализму. Фатализм В. И. Ле­нин высмеивал как «банальнейшее и пошлейшее обви­нение марксистов, на котором с давних пор выезжают все те, кто не может возразить что-либо по существу против их воззрений», утверждение, будто «марксисты исповедуют непреложность абстрактной исторической схемы»²². Марксисты отвергают понятие абсолютной неизбежности, предполагающее, что некоторое явление (или последовательность явлений) произойдет с фаталь­ной неумолимостью при любых условиях. В действитель­ности эта категория означает, что в истории человеческо­го общества существует известная причинно-следствен­ная связь явлений, в рамках которой определенные причины неизбежно порождают определенные следствия.

Круг этих причин обнимает не только сферу объектив­ных предпосылок человеческой деятельности, но и самое деятельность, творящую историю. В процессе этой дея­тельности и осуществляется историческая неизбежность. Но это означает не только то, что человек, как уже гово­рилось выше, накладывает свой отпечаток на ту конкрет­ную форму, в которой проявляется неизбежность в истории, но и образует своей деятельностью необходи­мое условие ее реализации в исторической действи­тельности вообще.

Когда мы говорим о неизбежности данного явления, мы имеем в виду, что оно обязательно произойдет, ибо для этого имеются все необходимые условия. На этом принципе основывается и долговременное научное прог­нозирование. Основоположники марксизма-ленинизма обосновали историческую неизбежность гибели капита­лизма, раскрыв предпосылки и условия ее осуществле­ния. Показательно, что при этом они в равной мере обра­щали внимание как на обоснование объективной законо­мерности прихода коммунистической общественно-эконо­мической формации на смену капитализму, коренящейся в диалектике развития производительных сил и производственных отношений, так и на создание субъективных условий, обосновывающих реализацию этой объективной закономерности. Именно так оценивал значение маркси­стской теории В. И. Ленин²³. Именно исходя из такого понимания характера общественного развития, строил он собственную деятельность. По существу, вся титаниче­ская работа В. И. Ленина по созданию партии нового типа являлась не чем иным, как формированием важ­нейшего субъективного фактора осуществления истори­ческой неизбежности ликвидации капиталистической системы.

Итак, долговременное историческое предвидение но­сит условный характер, предполагая наличие опреде­ленной совокупности обстоятельств как условия реали­зации исторической неизбежности. Но в принципе таким же является предвидение и в сфере естественных наук. Да иным оно и быть не может, так как в противном слу­чае являлось бы не научным прогнозированием, а проро­чеством, ничего общего с наукой не имеющим ²⁴.

Наконец, долговременное научное прогнозирование общественного развития необходимо предполагает обяза­тельный учет данных истории. Если успех социального прогнозирования в решающей степени зависит от об­щей социологической теории, способной адекватно отра­зить существенное содержание исторического процесса, то само построение такой теории невозможно без помощи исторической науки. В силу того, что обнаружение зако­нов общественного развития возможно только в широ­кой исторической перспективе, охватывающей весь путь, пройденный человечеством, социальное прогнозирование на базе этих законов должно опираться как на фактиче­ские знания, которые дает история, так и на ее метод.

Именно таким выступает оно в трудах основополож­ников научного коммунизма. Поучительный пример тому — марксистское учение об общественно-экономиче­ских формациях, образующее научный фундамент долго­временного прогнозирования тенденций общественного развития. Составляя краеугольный камень материали­стического понимания истории, оно само насквозь исторично. И не тольько потому, что основываетсяна огром­нейшем фактическом материале истории, у более важное значение именно обстоятельство, что формули­руемые на этом материале особые законы, регулирующие развитие данного общественного Организма И смену его другим, высшим организмом, являются по своей природе историческими законами³⁸. На необходимость детального исторического изучения условий существования различных общественных формаций как обязательную предпосылку всякого теоретического обобщения настоя­тельно указывал Ф. Энгельс²⁶.

Марксистская теория общественного прогресса, на­учно доказавшая историческую неизбежность смены во всемирном масштабе капитализма социализмом, пост­роена на обширном историческом материале, который не просто иллюстрирует те или иные ее положения, а образует ее неотъемлемую составную часть, играя важную эвристическую роль. Лишенная исторической ретроспективы, игнорирующая исторический метод, всякая попытка долговременного прогнозирования обще­ственного развития неизбежно превращается в гадание на кофейной гуще, далекое от подлинной науки, или прямое социальное шарлатанство, столь распространен­ное в «свободном мире».

Тем самым определяется значение прогнозирующей функции исторической науки, без активного участия ко­торой невозможно выяснение существенного содержания главных процессов, обусловливающих характер общест­венного развития в будущем. Но достаточным ли знанием прошлого обладает историческая наука, чтобы оно могло стать полезным для научного предсказания будущего? Многие буржуазные авторы дают на этот вопрос отри­цательный ответ. Мы уже не говорим о тех из них, кто, прокламируя необозримую пропасть между настоящим и прошлым, вообще отрицает всякую пользу знания прошлого для настоящего, а тем более для будущего. Но даже ученые, признающие связь времен, а с ней вместе и социальное значение изучения прошлого, выра­жают сомнение в возможностях исторической науки такого всеохватывающего теоретического осмысления прошлого, которое стало бы основой прогнозирования будущего.

Так, в частности, рассуждает западногерманский ученый Э. Нольте, полагающий, что нет такого теорети­ческого понятия, которое было бы способно так всеохва­тывающе объяснить прошлую действительность, что ста­ло бы возможным предвидение будущего развития²⁷. Иными словами, но, по существу, ту же мысль выражает А. Данто, утверждая, что «способ организации событий, присущий истории», не позволяет предсказывать буду­щее²⁸. В другом месте, обосновывая принципиальную не­возможность научного предвидения будущего, он ссыла­ется на отсутствие документальных доказательств о будущем и адекватного понятийного аппарата'"'.

Эта аргументация имела бы силу лишь в том случае, если бы будущее являлось прямой и непосредственной проекцией прошлого. И Э. Нольте, и Л. Данто, и их мно­гочисленные единомышленники молчаливо исходят имен­но из этой предпосылки. В действительности, однако, от­ношение между ними носит гораздо более сложный ха­рактер. Будущее является не только продолжением прошлого, но и его отрицанием. Вследствие этого всеох­ватывающее знание прошлого, даже если бы оно и было возможным, само по себе еще не обеспечивает предвиде­ние будущего. Прогнозирующая функция исторической науки в первую очередь основывается на се способности выяснять закономерности общественного развития, опре­деляющие долговременные тенденции хода истории. Ко­нечно, реализация такой способности необходимо пред­полагает наличие достаточной суммы фактического зна­ния, без чего вообще нельзя говорить о научном изуче­нии прошлого; создание и непрерывное обогащение фак­тической основы является условием осуществления ис­торической наукой всех ее функций, в том числе и прог­нозирующей. Однако накопление фактического материа­ла никогда не являлось для исторической науки само­целью. Всегда оно определялось критериями целесооб­разности и репрезентативности. Фактическая основа нужна историку постольку и в таком объеме, поскольку это необходимо для решения той или иной стоящей перед ним задачи. Репрезентативность находящегося в его распоряжении материала не может измеряться ис­ключительно количественными величинами.

Главное заключается в том, насколько адекватно он отражает историческую действительность в тех ее пара­метрах, которые необходимы ученому для реализации его целевой установки, в нашем случае — прогнозирова­ния общественного развития. Для этого, очевидно, тре­буется не столько «всеохватывающее объяснение» прош­лого, сколько выявление ведущих закономерностей, опре­деляющих существенное содержание его развития. Конечно, в распоряжении исторической науки нет и не может быть «документальных доказательств» относи­тельного будущего, но зато она обладает методом, позво­ляющим проложить мост между ним и прошлым и, таким образом, бросить свет на тенденции его развития. Вся практика марксистского прогнозирования общественного развития убедительно показывает эффективность такого использования данных и метода истории, а следователь­но, и эффективность прогнозирующей функции истори­ческой науки.

Функция социальной памяти

Значение обращения к прошлому для марксистской историографии не ограничивается, однако, извлечением из него уроков для лучшего понимания настоящего и предвидения будущего. Запечатленный на страницах истории опыт прошлого во всей его грандиозности и про­тиворечивости имеет, безусловно, самостоятельное значе­ние, которое не может быть сведено к выявлению зако­номерностей общественного развития. Воссоздавая ве­личественную картину развития человеческого общест­ва во всем многообразии ее бесчисленных красок и оттенков, история выполняет функцию социальной памяти человечества. В этом своем качестве история яв­ляется неотъемлемой предпосылкой поступательного развития и самого существования человеческой цивили­зации, понимаемой в самом широком смысле этого слова. Ни одно поколение не начинает с нуля. Каждое из них вступает па арену исторической деятельности в той или иной степени, усвоив опыт прошлого, опираясь на него в своей социальной практике. Историческая наука — ве­ликая посредница между прошлым и современностью. Сообщаемые ею знания составляют необходимый эле­мент духовной культуры, образуя в ее структуре тот отправной пункт, без которого невозможно ее поступа­тельное движение. Вот почему историческим знаниям принадлежит столь значительное место во всей системе просвещения и культуры. Они составляют необходимый элемент всякого школьного образования, дающего каж­дому вступающему в жизнь поколению не только извест­ную сумму знаний об историческом прошлом человече­ства, но и определенную систему ценностных суждении для ориентации в настоящем. Они присутствуют в каж­дой науке, каждой отрасли культуры, воплощая момент преемственности в их развитии. Историческое в жизни человеческого общества сообщает ему необходимую ус­тойчивость, а запечатленные на страницах истории «преданья старины глубокой» служат неиссякаемым ис­точником его самоутверждения.

Ввиду всепроникающего присутствия прошлого в на­стоящем исторической науке принадлежит одно из клю­чевых мест во всей духовной структуре общества. Не является преувеличением поэтому распространенное сравнение его с местом, занимаемом памятью в жизни каждого индивида. Подобно тому, как потерявший па­мять индивид перестает ощущать себя личностью, теряет свое «я», общество может осознавать себя таковым лишь обладая систематизированным воспоминанием о прошлом. Такое воспоминание может давать лишь ис­торическая наука, обладающая системой понятий, орга­низующих бесконечное многообразие явлений прошлого в форме, доступной для широкого восприятия в настоя­щем. Возрождая прошлое из небытия, историческая нау­ка удовлетворяет тем самым насущную потребность общества в самопознании как условии его нормального функционирования. Трудно представить себе общество, не интересующееся своей историей. Лишенное социаль­ной памяти, такое общество было бы обречено на неми­нуемую деградацию. «Изучая предков,— подчеркивал В. О. Ключевский,— узнаем самих себя. Без знания истории мы должны признать себя случайностями, не знающими, как и зачем мы пришли и мир, как и для чего мы в нем живем, как и к чему ДОЛЖНЫ стремиться...» '^м. Как уже отмечались, функция социальной памяти имманентно присуща историописанию. ЯСНО обнаружи­ваясь уже на самой заре его, она неизменно присутствует на всех этапах развития исторической науки, ибо каж­дое общество может воспринимать себя лишь в свете собственного прошлого. Это, естественно, не означает, что в разных социальных условиях рассматриваемая функция выполняет одинаковую роль. Напротив, в си­лу того, что каждое общество задает прошлому свои вопросы, разными являются и требования к социальной памяти, складывающейся из ответов, которые на эти вопросы дает история. Соответственно этому функция социальной памяти на каждом этапе развития истори­ческой науки преобразовывалась в свете получаемых историографией определенных социальных установок. Память о прошлом вследствие своей социальной природы избирательна. Каждое общество имеет свою иерархию ценностей, которая, будучи обращена в прош­лое, определяет принципы отбора того, что историческая наука делает широким социальным достоянием. Далеко не случаен, например, тот факт, что вплоть до XIX в. в исторических произведениях практически отсутствова­ли народные массы. Их жизнь, трудовая деятельность, борьба являлись для авторов многочисленных «Историй» и «Хроник» предметом, не достойным быть запечатлен­ным в социальной памяти в силу своего «низкого» проис­хождения. Правда временами все же народные массы попадали на страницы этих сочинений, но лишь тогда, когда их поведение приобретало угрожающий для гос­подствующих классов характер.

Ценностные критерии этих классов и определяли то, что должно было запечатлеваться в памяти людской. Четко формулируя основанные на этих критериях прин­ципы отбора материала для исторических сочинений, средневековый хронист писал: «Что касается третьего сословия, составляющего все население королевства, то сюда входят добрые города, купцы и трудовой люд, на которых не подобает останавливаться так же подробно, как на дворянах, потому что они сами по себе неспособ­ны к высокой политической деятельности, пребывая на стадии рабства»³¹.

Не удивительно поэтому, что идеологи революцион­ной буржуазии, ратуя за создание новой исторической науки, в первую очередь требовали ее социальной пере­ориентации. Выражая интересы нового общественного класса, она призвана была запечатлеть па своих страни­цах деятельность социальных слоев, пренебрегавшихся феодальной историографией. Обосновывая это требова­ние вместе с тем формулируя задачи новой историче­ской науки, один из ее создателей О. Тьерри заявлял: «•Лучшая часть наших анналов, самая трудная, самая по­учительная, должна быть еще написана; нам еще не хва­тает истории граждан, истории подданных, истории наро­да. Историческую авансцену занимает только кучка привилегированных лиц, только о ней нам рассказывают, а между тем... прогресс народных масс в сторону свобо­ды и благосостояния кажется нам гораздо более важ­ным, чем действия завоевателей, а их несчастья куда более трогательными, чем бедствия королей, лишивших­ся своей короны. Я глубоко убежден в том, что у нас до сих пор нет истории Франции». Подчеркивая настоя­тельную необходимость ее создания, О. Тьерри выражал уверенность в том, что «самая многочисленная и самая забытая часть нации заслуживает того, чтобы вновь ожить в истории»³². Таким образом, устами одного из самых ярких своих идеологов новый общественный класс давал принципиальное новое по сравнению с фео­дальным историописанием понимание задач истории как социальной памяти.

Нужно сказать, что сформулированная О. Тьерри программная установка получила известную реализацию в историографической практике буржуазных ученых. В буржуазной историографии произошло определенное переосмысление рассматриваемой функции исторической науки. Выполняя социальный заказ своего класса, бур­жуазные ученые значительно расшили круг событий и персонажей, достойных сохраниться в памяти человечества. Королей и полководцев, светских аристократий и церковных иерархов на страницах исторических книг потеснили буржуа и п\ предки. Историческая память че­ловечества обогатилась знанием многих выдающихся событий, подобно социальным движениям в антич­ном мире и городским восстаниям в средневековой Ев­ропе, которые либо замалчивались, либо искажались предшествующим историописанием. Крестьянская общи­на и античная культура, развитие торговли и мореплава­ния— эти и многие другие сюжеты, выражавшие много­образные проявления жизни общества, став объектом пристального внимания буржуазных исследователей, существенно видоизменили господствовавшие ранее представления о прошлом.

Однако выдвинутая О. Тьерри задача добиться, чтобы «самая многочисленная и самая забытая часть на­ции» вновь ожила в истории, оказалась далеко не пол­ностью выполненной ни применительно к истории Фран­ции, ни, тем более, в общеисторическом масштабе. Не­смотря на то, что под все возрастающим давлением самой жизни буржуазная наука оказалась вынужденной «идти в страну врага» — заниматься изучением истории трудящихся масс,— социальная память, формировавшая­ся буржуазной историографией, неизбежно носит на себе печать классовой ограниченности. Это — память, кото­рую буржуазия пытается навязать обществу, преследуя свои корыстные цели. Поэтому по-прежнему делается акцент на выдающихся исторических деятелях, противо­поставляющихся «косным массам», подлинное место ко­торых в историческом процессе намеренно принижается.

Давно стали расхожими ламентации по поводу же­стокости и несправедливости истории. Действительно, она оставила, например, в памяти человечества Геростра­та, но не сохранила имена строителей сожженного им храма. И это в известном смысле символично: охотнее и больше она говорила о разрушителях, чем о созидате­лях. Палачи чаще занимали ее страницы, чем жертвы, угнетатели,— чем угнетенные. В этом находила свое за­кономерное выражение мораль того общества, социаль­ная память которого формировалась историческими представлениями эксплуататорских классов. По образу и подобию своему создавали они картину прошлого, в которой сильный всегда побеждал слабого и именно поэтому и заслуживал право быть запечатленным в па­мяти поколений. Такая картина была в равной мере и несправедливой и необъективной. Память о прошлом, складывавшаяся на ее основе, являлась искаженной памятью. Иначе, впрочем, и быть не могло. Общество, построенное на началах социальной несправедливости, проецировало свою природу и на прошлое.

Только коренное преобразование общественных отно­шений открыло возможность принципиально иного под­хода к прошлому. Подобно тому, как социалистическое общество впервые в истории провозгласило в качестве своего основополагающего принципа всестороннее раз­витие человеческой личности, марксистская историогра­фия также впервые выдвинула цель систематического изучения условий жизни, деятельности и борьбы народ­ных масс как главной производительной силы общества. Трудящийся человек в его повседневной хозяйственной деятельности и освободительной борьбе, формирующих конкретные исторические закономерности, стал главным объектом и главным героем марксистской исторической науки. Впервые в историографической практике страни­цы исторических произведений заполнили «простые лю­ди» как подлинные творцы истории.

Конечно, такая переориентация истории как социаль­ной памяти — явление сложное и неоднозначное. Нельзя упускать из виду, что в тысячелетнем процессе развития историописания марксистская наука представляет в ко­личественном плане относительно незначительную главу. В изучении многих разделов прошлого она вынуждена опираться на дошедшую до нашего времени источниковую базу. Между тем хорошо известно, что составляющие ее источники в силу самого своего происхождения в боль­шинстве случаев дают крайне ограниченные сведения о жизни и трудовой деятельности «простого» человека. Отсюда неизбежны в какой-то мере и лакуны в детали­зированном изображении этой жизни и деятельности, представляемом марксистской историографией. Поэтому заслуживает высокого социального признания огромная работа, проводимая учеными-марксистами по выявлению и изучению новых источников, позволяющих расширить и конкретизировать наши представления о разных сто­ронах жизни народных масс в прошлом. Эта работа уже дает свои результаты. В научный оборот включаются многочисленные новые нею nut и целые их виды, по­зволившие ликвидировать многие «белые пятна» в соз­даваемой марксистской историографией картине прош­лого. Достаточно вспомнить, чтобы ограничиться уже приводимым примером, открытие советскими археоло­гамии берестяных грамот, не только заставившее новыми глазами взглянуть на уровень образованности и культу­ры в русском средневековом обществе, но и позволившее детализировать наши представления о повседневной хозяйственной деятельности средневекового русского горо­жанина. Вполне вероятно, что дальнейшие усилия уче­ных-марксистов, широко использующих новейшие иссле­довательские методы³³, приведут к созданию более пол­ной, чем мы имеем сегодня, истории непосредственных производителей материальных благ. Но уже сейчас не­сомненно, что марксистская историческая наука представляет собою качественно новый тип историописания, впервые со времени его возникновения в классовом обществе ориентированный на систематическое изучение истории народных масс.

Такая ориентация, разумеется, не только не исклю­чает, но и прямо предполагает марксистско